Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер
Каролина необычайно быстро выпрямилась и с распростертыми объятиями бросилась ко мне на грудь. Говорить она более не могла, но покрыла мое лицо горячими поцелуями. Я несколько отвернулся и застыл от страха, ибо услышал в некотором отдалении шорох. Мягко отстранив от себя пошатнувшуюся женщину, я обнял ее стан, повел назад в комнату и, усадив, удалился, не проронив ни слова.
— Завтра ночью, Карлос! Завтра ночью! — воскликнула она мне вослед.
* * *
Я находился в величайшем смущении, не зная, что предпринять. Я не питал никакой склонности к Каролине. Она была для меня почти бесполой. Но сообщать графу о его несчастье, при всей необходимости подобного поступка, казалось мне ужасным. Было ли другое средство, чтобы сдержать данное обещание, не предавая графа?
Сделав вид, что направляюсь к себе в комнату, я потихоньку проскользнул к графу. Я застал его уже раздетым и за чтением; но по выражению его лица можно было увидеть, что он только что пережил сильное волнение и еще не вполне успокоился. Желая узнать, не случилось ли за ужином какой-либо сцены с Каролиной, я заговорил с ним доверительно:
— Ты очень печален, Людвиг. Что-нибудь случилось? Что делает графиня?
— Я не думаю, что она сейчас в постели, — ответил он кротко. — Сегодня вечером она была возбуждена как никогда. С самого утра непрерывно плакала и жаловалась на все подряд: то погода слишком холодная, то ты не позволяешь себя видеть и не питаешь к нам былой дружбы, то соседи ее не навещают, то маленький Карлос беспокоен и Бог знает что еще! И все вперемешку, без какого-либо смысла или последовательности, так что я стал беспокоиться за ее рассудок. Что можно поделать с этой странной женщиной? — добавил он искренно.
— Отошли ее в монастырь, туда, где сейчас находится маркиза! — вырвалось у меня непроизвольно.
Граф воззрился на меня, замерев.
— О, мой Бог! — воскликнул он тихо. — О, мой Бог! К какой ужасной судьбе хочешь ты меня предуготовить!
— От своего друга тебе не следует ожидать ничего дурного, Людвиг. Сходные обстоятельства и сходное горе должны лишь крепче свести нас воедино.
— Но разве я это заслужил, маркиз? Разве забыл хоть одну из моих обязанностей? Неужто моя душа столь холодна и нет в ней ничего, чтобы сделать женщину довольной? Однако все было напрасно! Даже моя нежность лишь способствовала ее огорчению.
— Не то же ли было и со мной?
Он глубоко задумался.
— Да, ты прав, друг моего сердца!
Граф обнял меня порывисто.
— Я повторю тебе те слова, Карлос, что сказал уже однажды: не позволяй никогда миру заявить, что женщина разлучила две такие души!
— Твоя откровенность доказывает мне, что ты меня знаешь. Положись на своего Карлоса.
— Но что ты желаешь предпринять?
Я безо всякой утайки рассказал ему о моем недавнем приключении на лестнице. Ожидая, что граф впадет в отчаяние, я удивился, увидев на его красивых губах улыбку, которая сопутствовала слезам; хмурое лицо прояснилось, став поистине обворожительным. Я понимал его. Он хоть и не сомневался во мне как в своем друге, но был удивлен моим спокойствием и искренней непритязательностью. Сладостная симпатия, в которой наши души сливались воедино, была в нем сильнее, чем любовь; очарование одного постепенно сглаживало страдания другого, и разве могло быть иначе? Граф был слишком поглощен моим образом, чтобы найти в своей душе место для кого-то другого.
— О мое второе я! — воскликнул он мечтательно по окончании рассказа. — Кумир моей сущности и моего бытия! Ты действительно человек? Ты действительно мой друг? Или мое счастье всего лишь бедный, наполовину протекший сон?
— Нет-нет, моя любовь к тебе — явь, Людвиг. Ты не можешь упрекнуть своего Карлоса в неблагодарности. Не должен ли он тебя предпочитать целому миру? И не испытали ли мы друг друга уже многие тысячи раз? Тебе, наверное, часто случалось находить меня слабым и нерешительным. Но неверным — никогда.
— Ах нет! Никогда, никогда! Обновим же мы смертельную клятву, которой когда-то поклялись. Небо и земля прейдут, но наша дружба не прейдет!
Я от всей души пожал ему руку. Все в этом мире было мне чуждо, кроме него. Ах, я видел в нем свой собственный, но гораздо более совершенный образ; усердствуя благодаря его очарованию, видя всегда перед глазами его совершенство, я стремился сам сделаться совершенней.
* * *
Мы пришли к выводу, что нам следует по-прежнему с мягкостью относиться к Каролине. Граф питал отвращение ко всяческому насилию, хотя, кто знает, если бы он с самого начала действовал с твердостью, это было бы лучшим и, возможно, единственно верным средством. Ночное свидание предоставляло мне наилучшую возможность объясниться с Каролиной, и граф весьма уповал на мое красноречие и влияние и надеялся, что я смогу убедить и успокоить бедную женщину. Я настаивал, что граф должен быть скрытым свидетелем нашего разговора. Граф приводил тысячи доводов против, но, поскольку я безоговорочно настаивал на этом условии, он вынужден был наконец согласиться.
Одному лишь небу известно, как провел я остаток ночи и весь следующий день. У меня не осталось никаких четких воспоминаний, поскольку я находился в сильнейшем замешательстве и не мог думать ни о чем другом, кроме того, что я должен все же сказать графине, но наблюдал исподволь за графом и его супругой.
Мой друг был верен своему распорядку и держался с Каролиной, как и прежде, внимательно. Мы старались, чтобы она не заподозрила о нашем замысле, и потому избегали нарочитой доверительности. Естественность давалась нам нелегко. Но она, казалось, не замечала никого, кроме меня.
На щеках ее играл обворожительный румянец надежды, милая мечтательность волновала ее душу; казалось, Каролина лишь наполовину бодрствует, полностью погруженная в тихую задумчивость, и ее быстрые мысли скользили в отдаленном от действительности мире. Она словно не верила своему счастью и пыталась лучше постичь происходящее. Такое огромное, удивительное счастье казалось ей невероятным, и она будто силилась пробудиться, гадая, не взволнованная ли это фантазия пытается ее обмануть своими блуждающими огнями.
За ужином Каролина совершенно ничего не ела, она едва могла скрыть охватывающую ее необычайную дрожь и постепенно теряла всякую власть над своим блуждающим, неосторожным взором. Граф был кроток и сдержан, но напрасно боролся со своей подавленностью. Я был растерян до глупости, весел до отвращения,
