Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
Так возник новый образ — кардинала Нани, «серого кардинала», режиссера, искусно маскирующего свое участие в поставленном им спектакле. «Этот Нани, — записывает Золя, — становится огромным персонажем… Очень ласковый, очень сильный, сильнее истинных хозяев. Я хочу сделать из него главного иезуита, а потому — друга Франции»[24]. Введя в свой роман проблему иезуитизма, Золя проявил проницательность: общество Иисуса до сих пор, семьдесят лет спустя, сохраняет командные позиции там, где католическая церковь в целом уже, казалось, потеряла власть и влияние; оно проявило необыкновенную гибкость и умение приспосабливаться к меняющейся обстановке.
Работая над окончательным планом «Рима», Золя испытал немало трудностей. Он создавал роман-исследование, призванный раскрыть читателю одну из важнейших политических и идеологических проблем современности. Поэтому задача заключалась в том, чтобы вместить в него, по возможности, исчерпывающий материал, подвергаемый анализу. В «Наброске», планах и дневнике то и дело мелькает слово «все»: «Римское духовенство — от кардиналов до сельских пастырей… Пьер сталкивается и с кардиналами (все типы), и с простыми священниками… Все это даст мне полную картину Ватикана, до самых мельчайших деталей». В других записях читаем, что Золя стремится показать все конгрегации, все монашеские ордена, весь «черный» мир, весь «белый» мир, весь «серый» мир, все группы римского населения, и даже все искусство Рима, и даже все исторические этапы, через которые прошли город Рим и папство. Задача безмерной трудности! Эта задача усложнялась еще тем, что, по сути дела, в романе Золя два героя: человек — аббат Пьер Фроман, в котором автор воплотил ищущий, познающий, колеблющийся, ошибающийся и, наконец, обретающий истину человеческий разум, и город — Рим, в котором в материальных, пространственных формах воплотилось время, история человеческого духа: его прошлое, настоящее и будущее. По замыслу Золя, все персонажи, с которыми Пьер сталкивается в Риме — кардиналы и нищие, папа и иезуиты, священники и аристократы, — символически выражают ту или иную грань понятия «Рим», а значит, являются в такой же (а может быть, и в большей) степени абстрактными, общими понятиями, как и частными, конкретными фигурами. В этой особенности романа его новаторство и его сила, но в этом же и зерно его слабостей, причина рационалистической геометричности, которая в «Риме» проявилась больше, чем в других, предшествующих ему, произведениях Золя. Но от художественной неудачи Золя спас титанический темперамент, одушевляющий каждую страницу его, казалось бы, рационалистического романа. Этот темперамент клокочет в размышлениях Пьера, в его сомнениях и в его ненависти, даже в описаниях римской архитектуры, и в особенности живописи Микеланджело, который был для Золя идеалом художника. Эстет Нарцисс, поклонник Боттичелли, с неприязнью говорит о великом авторе фресок в Сикстинской капелле, но мы-то понимаем, что Золя в этих словах своего противника утверждает собственное искусство: «Этот человек впрягался в работу, как вол, одолевал ее, как чернорабочий, — по столько-то метров в день!..Он каменотес… Могучий каменотес, но не более!»
Именно так работал Золя, и как раз в том, в чем Нарцисс укоряет Микеланджело, корили самого Золя другие, парижские нарциссы.
Перед самым началом работы непосредственно над текстом романа Золя прочитал в «Ревю де Дё Монд» от января 1895 года статью своего давнего противника, идеолога неокатолической реакции Ф. Брюнетьера, побывавшего на приеме у папы. «После посещения Ватикана» — так называлась эта статья, в которой утверждалось, что естественные науки переживают глубокий кризис (они смогли только приравнять человека к животным, и ничего более), что вообще наука надолго себя дискредитировала в глазах людей, в то время как религия, напротив, восстановила свой престиж. «Непознаваемое, — провозглашал Брюнетьер, — окружает, обволакивает нас, заключает нас в свои объятия». Взбешенный Золя в заметках «Наука и католицизм» саркастически писал: «Смешно, когда науке приписывают некую ограниченную роль, ставят ей препоны, преграждают путь, когда предсказывают, что еще в конце нынешнего века, выбившись из сил, она признает себя побежденной. О, ничтожества, узколобые недалекие людишки, жалкие политиканы, лживые догматики… — наука пойдет вперед и сметет вас с лица земли, как сухие листья. Литераторы, эрудиты или философы спокойно заявляют, что наука обанкротилась — и это в конце XIX века! На какой невероятный позор, на какое посмешище они себя обрекают!..»
Эта яростная полемика нашла свое отражение в последней — XVI главе «Рима». Но она же дала и новое направление всей трилогии. К тому времени, как Золя прочел статью Брюнетьера, у него уже были готовы планы всех глав, кроме последней. Но зато в плане XVI главы «Рима» Золя написал слова, имеющие важное значение для понимания его дальнейшего пути от «Рима» к «Парижу»: «Крушение старого католицизма. Тщетные усилия неокатолицизма овладеть миром… Наука, которую оспаривают, подвергают сомнениям, и спиритуалистическая реакция. Окончательный провал. Разум, царственный разум… В „Париже“ я рассмотрю, действительно ли народ нуждается в новой религии, если наука не может удовлетворить потребность в божественном. Религиозная потребность и ее удовлетворение при помощи науки — вот чем будет „Париж“».
Таким образом, в романе «Париж», заключающем серию «Три города», религии, по мысли Золя, должна быть противопоставлена наука, которая, оказывается, способна удовлетворить не только интеллектуальную, но и нравственную потребность человека.
«Рим» — книга писателя, открыто занявшего свое место в самых жесточайших схватках эпохи. Понятно, что критика не могла пройти равнодушно мимо романа, — он был бомбой, брошенной в расположение противника. Враги старались уничтожить Золя презрением или злобной клеветой. Католическая газета «Монд» высокомерно заявляла, что книга Золя не заслуживает внимания как художественное произведение. Историк литературы Рене Думик писал в том же духе: романы Золя имеют ценность только коммерческую — впрочем, немалую; нельзя не отдать справедливость автору «Рима» — у него яркое воображение: сцепа с отравлением кардинала Бокканера достойна любого фантастического романа («Ревю де Дё Монд», 15 мая 1896 г.). Другой известный критик, Гастон Дешан, назвал «Рим» «гигантским путеводителем, вставленным в романтическую мелодраму» («Тан», 17 и 24 мая 1896 г.), и обвинил автора в плагиате — Золя будто бы списал свой роман у Жоржа Гойо, выпустившего книгу «Ватикан, папы и цивилизация. Центральное правительство церкви». Для характеристики этой книги достаточно сказать, что она вышла с введением кардинала Бурре и послесловием небезызвестного неокатолика Мельхиора де Вогюэ. Сам Жорж Гойо в католическом журнале «Кензен» (15 мая 1896 г.) ехидно писал, что прежде Золя сочинял романы из жизни продавщиц и шахтеров на основе наблюдений, теперь же, наткнувшись в Риме на закрытые двери, он решил воспользоваться единственным доступным ему источником — городскими сплетнями. Золя неповинен в тех нелепостях, которые он нагородил в своей книге — он добросовестно собрал все без исключения сплетни от всех лакеев, которым давал чаевые, пытаясь проникнуть к папе; виноваты эти лакеи, снабдившие автора «Рима» ложной информацией.
Дешану Золя ответил небольшой статьей в газете «Фигаро». Его обвиняют в плагиате. Он не называет критика, выдвинувшего это обвинение: зачем? Если бы тот смолчал, нашелся бы другой. Его имя — «Зависть или Бессилие, Злая воля или Глупость». Он, Золя, действительно читал книгу Гойо и воспользовался содержавшимся в ней фактическим материалом. Почему же это плагиат? «Я слишком много создавал собственных детей, чтобы меня можно было обвинить в краше чужих. Можете говорить что угодно, но никто вам не поверит, что тысячи моих детей — не мои».
В противоположном лагере появлялись одна за другой рецензии, в такой же мере восторженные, в какой приведенные выше были раздраженными и злыми. Э. Ледрен писал в антиклерикальной «Эклер», что «Рим» — лучшая книга Золя: ее автор разглядел в «человеке в белой сутане» языческого идола и сумел показать всему миру интриги, ненависть, борьбу за тиару в глубинах его дворца; «Лев XIII играет в свободомыслие, но как только догматы оказываются в опасности, он становится самым нетерпимым из пап» («Эклер», 20 мая 1896 г.). Лентилак восклицал: «Никогда еще Золя не ставил себе более грандиозной задачи и никогда не одерживал большей победы». Книгой «Рим» он заслужил лавры народного романиста («Раппель», 15 мая 1896 г.). Глубоко аргументированную и темпераментную статью написал критик A. Амон. С его точки зрения, «Рим» — крупнейшее произведение Золя, которое может быть сопоставлено только с «Жерминалем». Никаких адюльтеров, никаких «душевных анализов» здесь нет — в этой книге есть только «социальная проблема, поставленная смело, четко, честным и бесстрашным мыслителем… „Рим“ — роман философский и социальный, и в этом его величие. Он увлекает не интригой и не приключениями персонажей, но идеями, прямо вытекающими из их поступков». «Рим», как и «Лурд», — апология науки, удар по церкви. Золя создал произведение полезное, здоровое и прекрасное. Каждая его книга — таран, ударяющий в прогнившее здание того социального мира, который кормит Французскую академию. Еще вчера ее члены отвергали Золя — «первого из французских, первого из современных романистов». Статья Амона кончается так: «Какие имена в Англии, Германии, Италии, России, Северной Америке можно поставить рядом с Золя? Кроме Толстого, мы никого назвать не можем» («Пари», 10 июня 1896 г.).
