Николай Крашенинников - Целомудрие
— Милый Александр, я привела тебе и нашего экономиста, — начинает дама и, заметив Павлика, подходит к нему. Веки глаз у нее продолговатые, зрачки серых глаз отливают строгой сталью и янтарем. Она крепко, по-мужски жмет руку студенту:
— Садитесь, вы тоже в редакцию? Принесли стихи?
— Это же Ленев, — негромко говорит ей редактор, и лицо дамочки очень мило краснеет. Она вновь подходит к Павлику, смотрит на него с любопытством, улыбается, показывая прелестные мелкие зубы, отступает и всплескивает руками.
— Вы Ленев? — теперь удивляется и она, и Павлику это вновь приятно.
Так уютно ему стало в этой богатой комнате, такими милыми кажутся все люди, даже этот угрюмый и, видимо, желчный экономист, что он разражается, совсем некстати, смехом, как раньше, когда-то раньше, много лет раньше, точно заржал юный жеребеночек, и говорит:
— Да, я Ленев, я Павел Ленев, почему это вы все удивляетесь, что это я?
— Ведь это же в журналах ваши рассказы и повести из народного быта?
Упоминание о народном быте заставляет Павлика сконфузиться. Все утопленницы и безжалостные мироеды всплывают вдруг в его памяти, погубленные в озерах и лесах, и ему делается на мгновение стыдно.
— Я до сих пор не могу забыть этой повести о девушке, бросившейся в озеро! — восторженно говорит дама и даже сжимает ему в экстазе руку. — Как мастерски описано ее состояние перед самоубийством. А эта ночь на озере?.. Как звали ее?
— Ненилой, — угрюмо говорит Павел, готовый провалиться за неудачное название.
Но опять обрывают его смущение громкие рулады племянницы:
— Да, да, Ненилой. Дочь солдатки Анисьи. А этот тип сластолюбивого рябого псаломщика? Ведь он прямо из жизни?
— Прямо из жизни.
— Иначе быть не могло! Андрей Николаевич, вы читали?.. Когда это вы успели столько наблюдать? Сколько вам лет?
— Двадцать два.
— Удивительно! Удивительно! Мы так и решили пригласить вас в число постоянных сотрудников… Андрей Николаевич, да познакомьтесь… Ну что вы такой сердитый?
Лысенький карла подходит к Павлику и угрюмо сжимает ему руку.
— Читал, наслышан, — буркает он и пускает в лицо сочинителю клуб мерзкой сигарной копоти. — Мало я в беллетристике… Я экономист. А каковы у вас в деревне виды на урожай?
Павел закусывает губы.
— Да видите ли… — начинает он, а экономист уже сердится:
— Что? Не знаете? Вот они, беллетристы, эти узкие наблюдатели любвей, смертей и страстей. С экономической проблемы…
— Андрей Николаевич! — с громким смехом обрывает его дама и, взяв Павлика за руку, отводит его в свой уголок. — Я похищаю у вас Ленева… Эти экономисты, политики и статистики — невозможный народ. Они готовы и чистое искусство…
Крепко сжимая ему обе руки, Татьяна Львовна сажает автора перед собою в низкое кресло и, улыбаясь, опаляет серыми лучистыми глазами.
— Я немного рисую… но если бы я могла писать, быть поэтом! Ведь вы же поэт деревни, нашей бедной, погрязающей во тьме невежества деревни… Вы поэт!
— Помилуйте…
— Разве же не только поэт может создать такую ночь на пруде перед самоубийством обольщенной девушки…
— Помилуйте, какая же это ночь?..
— А ее психология! Надо быть женщиной, чтобы так вникнуть в глубины женских переживаний! — опять ее пальцы с&али руки Павлика, и глаза ее светят на него, и губы так тепло дышат, распространяя запах фиалок.
— Татьяна Львовна, — вмешивается наконец редактор. — Я полагаю, что мы теперь, в нашей редакционной коллегии…
— Да, да, сейчас… Вы знаете, Ленев, мы вас уже заочно причислили к нашей редакционной коллегии. Нарочно мы еще пока не давали объявлений в газетах о нашем начинании, чтобы предварительно совместно обсудить вопрос об издании такого органа, который заполнил бы существующий в Москве пробел… Ваше имя, отчество?.. У меня был жених Павел Александрович, я не кажусь вам странной?
— Нет, ничего.
— Потом, у вас в другой повести наведена психология деревенского мироеда? Простите, вы не из купцов?
— Совсем нет.
— Я так и догадалась. Только живя в деревне, можно подметить так подлинно быт нашего черноземья. Те места, где он решается раздать все имущество и идти в народ. Разве это не божественно? Так и чувствуется: «В армяке, с открытым воротом…» Что?
— Я ничего.
— Как сказано у Некрасова…
— Татьяна Львовна!.. — Второе предостережение редактора обрывает поток дамского красноречия. — Надо же, наконец, приступить к редакционному совещанию о задачах проектируемой нами газеты.
Изящная горничная подает кофе и чай с кексами, на отдельном подносике появляются ликеры. Начинается редакционное совещание, в котором так неожиданно должен принять участие и молодой беллетрист. Сразу и определенно вырисовывается картина наблюдательному Павлику: газета «Голос жизни» еще в проекте, пока у газеты существует только название, все дело предпринято молодой дамой, имеющей, по-видимому, крупное состояние, а дама желает играть роль в обществе. Может быть, кроме того, Татьяна Львовна имеет намерение проложить себе путь и к художественному миру. Она рисует картинки, заведующим отделом искусства будет приглашен такой же известный критик живописи, ее давний друг, дама желает воспользоваться его советами, художественный отдел в газете будет поставлен широко…
Среди бесед об искусстве и литературе вдруг, как от удара, содрогается душа Павлика.
«Тася!.. — вскрикивает в нем кто-то болезненно и жалко. — Тася моя милая, мной навсегда потерянная!..»
— Что с вами? — спрашивает его издательница, заметив, что он побледнел.
— Ничего, у меня бывают мигрени, сейчас пройдет.
И опять сыплется как горох ровная и живая речь Татьяны Львовны. «Такая она пустая, пустая и хорошенькая! — рассеянно думает, смотрит в ее стеклянные глаза Павел. — А может быть, это и хорошо, что она пустая. Может быть, оно даже и лучше, что так».
59На следующий же вечер назначается чтение повести Павлика о доне Родриго. которая намечена фельетонами в первых же номерах «Голоса жизни».
Когда Павел входит в уютную приемную, там все уже готово для чтения. Шипит на столике серебряный самовар, столик уставлен сластями и печеньями, алый шелковый свет разливают по комнате громадные лампы, ноги тонут в коврах, тело тонет в креслах, а подле столика в темном открытом капоте Татьяна Львовна, протягивающая талантливому новеллисту, как давнему другу, свои белые, сдобные руки.
— Садитесь, вы первый, я нарочно вас пораньше пригласила, чтобы мы могли наедине побеседовать об искусстве, — говорит она, тихо блистая своими ясными глазами. — Сюда садитесь, рядом со мною, вы ничего не имеете против?
— Напротив.
— Андрей Николаевич меня к вам ревнует. Знаете, этот маленький экономист? То есть как экономист он, конечно, не маленький, с его именем считаются в министерстве, но как человек…
Внезапным, вкрадчивым смехом потрясается упругая грудь издательницы. Зубы у нее прелестны, смех мелодичный, за окном осенняя сырость, а в комнате так уютно и тепло.
Павел садится к чаю, а Татьяна Львовна к нему придвигается и, улыбаясь, смотрит ему в глаза и потом кладет ему на руку свои нежные цепкие пальцы.
— Такой вы молодой и такой талантливый… Как приятно вам, я думаю, жить…
Конфузится Павлик.
— В моей новой повести…
— Вам ведь двадцать лет?
— Двадцать два. Впрочем, я сказал неправду. Мне — девятнадцать.
— Милый вы. Глаза у вас прелестные. И брови. Хотите, я с вас буду рисовать портрет?
— Портрет? Как же газета?
Снова тихим смехом потрясается грудь Татьяны Львовны.
— Мы найдем время и для газеты… Впрочем, если вы не доверяете мне, если не хотите…
— Помилуйте, я…
— В доме напротив Строгановского училища у меня есть студия. Я работаю там от десяти до двенадцати. Дом номер двенадцать, запомните? Я работаю до двенадцати, и дом двенадцать, будете помнить?
— Собственно говоря…
— Не хотите?
— Помилуйте, какой же я писатель, чтобы с меня портреты писать?!
— Если только это — не беспокойтесь. Вы в моей власти… — Она придвигается, прижимается к Павлику грудью, тепло и лукаво дышит, блистая глазами. — Завтра в одиннадцать. Сюда идут… Хорошо?
— Хорошо… — больше от неожиданности соглашается Павлик.
Покашливая, угрюмо шлепая губами, входит в приемную желчный экономист.
— Александр Львович вместе со мною, он раздевается… А, вы уже здесь?
— Да, здесь, — дерзко говорит Павел.
Улыбается белокурая издательница.
Через час, после хорошей закуски, начинается чтение повести о доне Родриго.
Павлик взволнован; хотя он и чувствует все достоинства повести, но лицо его покрывается пятнами, голос дрожит, глаза стараются спрятаться, особенно когда на него наскакивает своим язвительным взором экономист.
