Кнут Гамсун - Виктория (пер. В. К.)
Когда онъ черезъ нѣсколько минутъ вернулся съ Іоганнесомъ, замокъ горѣлъ, старое, большое, деревянное зданіе все было охвачено пламенемъ. Съ пристани прибѣжало нѣсколько человѣкъ, но и они не могли помочь. Все погибло.
Но мельникъ былъ нѣмъ, какъ могила.
XI
Что такое любовь? Это вѣтерокъ, шелестящій розами и затѣмъ стихающій. Но часто она похожа на неизгладимую печать, длящуюся цѣлую жизнь, а иногда даже и послѣ смерти. Богъ создалъ ее въ разныхъ видахъ и она бываетъ то постоянна, то мимолетна.
Двѣ матери шли по дорогѣ и бесѣдовали между собой: одна была одѣта въ свѣтлое, голубое платье, потому что ея возлюбленный вернулся изъ путешествія. Другая была въ траурѣ. У нея было три дочери, двѣ темно-волосыя и одна бѣлокурая, и бѣлокурая умерла. Съ тѣхъ поръ прошло десять лѣтъ, десять долгихъ лѣтъ, а мать все еще носила по ней трауръ.
— Сегодня такой чудный день! — радостно говорила мать, одѣтая въ голубое. — Тепло опьяняетъ меня, любовь опьяняетъ меня, я такъ счастлива. Мнѣ хочется броситься на землю, протянуть объятія солнцу и цѣловать его.
Но мать въ траурѣ тихо шла, не улыбаясь и ни отвѣчая.
— Ты все еще горюешь о своей дѣвочкѣ? — спросила одѣтая въ голубое, въ сердечномъ невѣдѣніи. — Вѣдь она умерла десять лѣтъ тому назадъ?
Мать въ траурѣ отвѣчала:
— Да, ей было бы теперь пятнадцать лѣтъ.
Тогда мать въ голубомъ сказала, чтобы утѣшить ее:
— Но, вѣдь, у тебя осталось еще двѣ дочери.
Мать въ траурѣ вздохнула:
— Да. Но у нихъ темные волосы. Только она была бѣлокурая.
И обѣ матери разстались и пошли каждая своей дорогой, со своей любовью…
А обѣ темно-волосыя дочери таили въ себѣ тоже любовь, и обѣ онѣ любили одного,
Онъ пришелъ къ старшей и сказалъ:
— Я хочу попросить у васъ совѣта, потому что я люблю вашу сестру. Вчера я измѣнилъ ей, она видѣла, какъ я цѣловалъ на лѣстницѣ служанку, она вскрикнула тихо и жалобно и прошла мимо. Что же мнѣ теперь дѣлать? Я люблю вашу сестру; ради Бога:- поговорите съ ней, помогите мнѣ!
Старшая поблѣднѣла и схватилась за сердце; но она улыбалась, какъ бы желая благословитъ его, и отвѣтила:
— Я помогу вамъ.
На слѣдующій день онъ пошелъ къ младшей сестрѣ, бросился передъ ней на колѣни и клялся ей въ любви.
Она оглядѣла его съ ногъ до головы и сказала:
— Къ сожалѣнію, я не могу подать вамъ больше десяти кронъ. Но обратитесь къ моей сестрѣ, она подастъ вамъ больше.
И она вышла изъ комнаты съ гордо поднятой головой.
Придя въ свою комнату, она бросилась на полъ и ломала руки отъ любви.
Зима, на улицахъ холодъ, снѣгъ, туманъ и вѣтеръ. Іоганнесъ снова въ городѣ, въ прежней комнатѣ, гдѣ онъ слышалъ, какъ скрипятъ тополи о деревянную стѣну, и у окна которой не разъ встрѣчалъ завимающуюся зарю. Теперь солнце не показывается.
Работа поглощала все его время, число исписанныхъ листковъ увеличивалось все больше и больше по мѣрѣ того, какъ шла зима. Это былъ рядъ сказокъ изъ міра его фантазіи, но дни выпадали разные, были хорошіе, были и дурные, и тогда во время работы какая-нибудь мысль, воспоминаніе о взглядѣ или словѣ сразу разрушали его настроеніе. Тогда онъ вставалъ и начиналъ ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ часто ходилъ такъ и по комнатѣ протянулся бѣлый слѣдъ отъ его шаговъ, и съ каждымъ днемъ слѣдъ этотъ становился все бѣлѣе.
…Сегодня я не могу ни работать, ни думать, воспоминанія не даютъ мнѣ покоя, я сажусь и записываю то, что пережилъ однажды ночью. Дорогой читатель, сегодня для меня ужасно плохой день. Идетъ снѣгъ, на улицахъ никого не видно, все уныло и въ душѣ моей царитъ ужасная пустыня. Цѣлые часы ходилъ я по улицѣ и затѣмъ по комнатѣ и старался собраться съ мыслями; теперь наступаетъ вечеръ, и мнѣ не легче. Я холоденъ и блѣденъ, какъ потухающій день. Дорогой читатель, въ этомъ настроеніи хочу я попытаться описать одну свѣтлую, чудную ночь; работа успокаиваетъ меня, и, можетъ быть, черезъ нѣсколько часовъ, я снова повеселѣю. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ дверь постучали, и къ нему вошла Камилла Сейеръ, его молоденькая невѣста. Онъ положилъ перо и поднялся. Они улыбнулись другъ другу и поздоровались.
— Ты не спрашиваешь меня о балѣ? — спросила она сейчасъ же, садясь на стулъ. — Я не пропустила ни одного танца. Я вернулась въ три часа. Я танцовала съ Ричмондомъ.
Онъ сказалъ:
— Я тебѣ очень благодаренъ, что ты пришла, Камилла. Я такъ безконечно печаленъ, а ты такая веселая, это хорошо повліяетъ на меня. А какъ ты была одѣта на балу?
— Конечно, въ розовомъ. Я ужъ не помню, но я такъ много болтала и смѣялась. Это было такъ дивно хорошо. Да, я была въ розовомъ, безъ рукавовъ, даже безъ малѣйшаго намека на нихъ. Ричмондъ служилъ въ Лондонѣ при посольствѣ.
— Такъ!
— Его родители англичане, но родился онъ здѣсь. Что это съ твоими глазами? Они красны. Ты плакалъ?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, смѣясь. — Но я глубоко заглянулъ въ свои сказки, а тамъ такъ много солнца. Камилла, если ты хочешь быть совсѣмъ милой, то не рви больше бумаги.
— Боже мой, я и не замѣтила. Прости, Іоганнесъ.
— Пустяки; это просто замѣтки. Ну, разсказывай: въ волосахъ у тебя была, конечно, роза?
— Да, красная роза, почти черная. Знаешь, Іоганессъ, поѣдемъ послѣ свадьбы въ Лондонъ. Это совсѣмъ не такъ страшно, какъ говорятъ, и только такъ кажется, что тамъ туманы.
— Кто тебѣ это разсказывалъ?
— Ричмондъ. Онъ говорилъ мнѣ это на балу, а онъ-то уже знаетъ. Вѣдь ты знакомъ съ Ричмондомъ?
— Нѣтъ, я его не знаю. Онъ говорилъ мнѣ однажды рѣчь; и на немъ были брилліантовыя запонки. Вотъ все, что я знаю о немъ.
— Онъ очень красивъ. Когда онъ подошелъ со мнѣ, поклонился и сказалъ: фрёкэнъ, вѣроятно, не узнаетъ меня, — знаешь, я подарила ему розу.
— Какую розу?
— Которая была у меня въ волосахъ. Я ему отдала ее.
— Ты очень влюблена въ Ричмонда?
Она покраснѣла и начала горячо оправдываться.
— Нисколько. Нельзя ни съ кѣмъ болтать, никого находитъ пріятнымъ, чтобы… Фу, Іоганнесъ, ты сошелъ съ ума! Я больше никогда не произнесу его имени.
— Боже избави, Камилла, я совсѣмъ не хотѣлъ этого сказать — не думай, пожалуйста…. напротивъ, я бы съ удовольствіемъ поблагодарилъ его за то, что онъ былъ такъ внимателенъ къ тебѣ.
— Попробуй только это сдѣлать! Я больше никогда въ жизни не скажу съ нимъ ни слова.
Молчаніе.
— Ну, хорошо, оставимъ это, — сказалъ онъ. — Развѣ ты уже уходишь?
— Да, мнѣ пора итти. Далеко подвинулась твоя работа? Мама спрашивала какъ-то. Да, я такъ давно не видалась съ Викторіей, а сейчасъ встрѣтила ее.
— Сейчасъ?
— Когда я шла къ тебѣ. — Камилла улыбнулась. — Боже мой, какъ она измѣнилась. Послушай, ты скоро къ намъ придешь?
— Да, скоро, — отвѣчалъ онъ и быстро поднялся. Густой румянецъ залилъ его лицо. — можетъ-быть, даже на-дняхъ. Я долженъ сначала написать, что задумалъ, написать заключеніе къ своимъ сказкамъ. Да, я это напишу, напишу!
— Представь себѣ землю, если глядѣть на нее сверху, въ видѣ роскошной папской мантіи. По складкамъ ея ходятъ люди, всѣ они ходятъ попарно, — вечеръ, тишина, наступилъ часъ любви… Эта вещь будетъ называться «Сила пола». Мнѣ кажется, это будетъ очень сильная вещь; мнѣ часто представлялся этотъ образъ, и каждый разъ мнѣ казалось, что грудь моя рвется на части, и я могу весь міръ заключить въ объятія. Мнѣ рисуются люди, звѣри и птицы, и для каждаго наступаетъ часъ его любви, Камилла. Восторгомъ дышатъ ихъ лица, глаза загораются, грудь волнуется. И вотъ отъ земли поднимается легкое красноватое облако, это — облако стыда, поднимающееся изъ всѣхъ этихъ разверстыхъ сердецъ, и вся ночь озаряется краснымъ свѣтомъ. А тамъ вдали высятся тяжелыя, спящія горы; онѣ ничего не видятъ и ничего не слышатъ. А утромъ Богъ на все бросаетъ лучи своего жаркаго солнца. Это должно называться «Сила пола».
— Такъ!
— Да. Я приду, когда кончу эту вещь. Я безконечно благодаренъ тебѣ, что ты пришла, Камилла. Забудь, что я сказалъ. Я не хотѣлъ сказать ничего обиднаго.
— Я ужъ и забыла. Но я никогда больше не произнесу его имени. Никогда. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На слѣдующій день Камилла опять пришла къ нему. Она блѣдна и взволнована.
— Что съ тобой? — спрашиваетъ онъ.
— Со мной? Ничего, — отвѣчаетъ она, волнуясь. — Я люблю тебя одного. Ты не долженъ думать, что со мной что-нибудь произошло, и что я не люблю тебя. Слушай теперь, что я задумала: мы не поѣдемъ въ Лондонъ. Что намъ тамъ дѣлать? Этотъ человѣкъ ничего не зналъ, когда говорилъ; тамъ тумановъ гораздо больше, чѣмъ онъ думаетъ. Почему, ты такъ посмотрѣлъ на меня? Я не назвала его имени. Это такой лгунъ… чего онъ только не наболталъ мнѣ! Мы не поѣдемъ въ Лондонъ.
— Хорошо, мы не поѣдемъ въ Лондонъ, — задумчиво произнесъ онъ.
