Владимир Тендряков - Повести
Директор досадливо крякнул:
– Ну, знаете ли!
– Они же не с нашей улицы, из чужой школы. Вы это хотите сказать, Иван Игнатьевич?
– И на солнце бывают пятна. Не связывайте патологическое уродство с нашим обучением.
– А вы забыли, что в прошлом году уже нашего ученика Сергея Петухова милиция задержала в пьяном виде. Он не убивал, да! По к водке-то потянулся! Почему? Семья испортила? Нет, семья хорошая: мать – врач, отец – инженер, оба уважаемые люди, в рот не берут спиртного. Товари-щи дурные сбили с пути? Но эти товарищи, как оказалось, тоже бывшие ученики, их-то кто испортил? Был пьян, попал в милицию. Можно ли поручиться за пьяного недоросля, что он не совершит преступления?
Иван Игнатьевич ничего не ответил, смотрел в пол, сосредоточенно сопел. Нина Семеновна глядела на Ольгу Олеговну от дверей остановившимися глазами. Физик Павел Павлович хмурился и курил. На искалеченном шрамом лице математика Иннокентия Сергеевича подергивался живчик – верный признак, что взволнован.
Зоя Владимировна в общей тишине медленно-медленно поднялась со стула.
6
Юлечка Студёнцева выпила за Наткино счастье, и Натка не возразила, не фыркнула в ответ – приняла. А раз так, то стоит ли расстраиваться, что она, Натка, не поддержала его, Генки, тост. Просто, как всегда, показывает норов, дурит. Пусть себе…
И Генка освобожденно оглянулся.
Перед ним стояли товарищи. Все они родились в одни год, в один день пришли в школу, из семнадцати прожитых лет десять знают друг друга – вечность! И Генка вспомнил щуплого мальчишку – большая ученическая фуражка, налезающая на острый нос, короткие штанишки, тонкие ноги с исцарапанными коленями. Это Игорь Проухов, начавший теперь уже обрастать бородой. Помнит, и хорошо, Сократа Онучина: мелкий вьюн, пискляв, шумел, совался постоянно под руку, а в драках кусался. И Юлечку помнит, она, кажется, и не изменилась, даже подросла не очень – была серьезная, такой и осталась. А вот Натку, как ни странно, в те давние времена, в первый год учебы, Генка совсем не помнит. Веру Жерих тоже… Трудно поверить, что Натка долгое время могла не замечаться.
Перед Генкой стояли его товарищи, и только теперь он остро почувствовал, что скоро придется расставаться, иные люди войдут в его жизнь, иной станет сама жизнь. Какой?…
Кто знает эту тайну тайн? Сжимается сердце, но нет, не от страха. Генка привык, что все кругом его самого побаивались и уважали. Тайна тайн – в неизвестном-то и прячутся неведомые удачи. Странно, что Юлька Студёнцева – тоже ведь удачлива! – сегодня какая-то перекручен-ная. В попутчики вдруг навязывалась… Генка был благодарен Юлечке и жалел ее.
– Это хорошо же, хорошо! – заговорил он с силой. – Тысячи дорог! На какую-то все равно попадешь, промашки быть не может. Ни у тебя, Юлька, ни у меня, ни у Натки… Вот Игорю труднее – одну дорогу выбрал. Тут и промахнуться можно.
– Старичок! Без риска нет успеха! – отбил Игорь.
Юлечка с горячностью возразила:
– Даже если Игорь и промахнется… Тогда у него будет, как у нас, те же тысячи без одной дороги. Счастливый, как все. Он что-то не хочет такого счастья, и я не хочу! Хочу тоже рисковать!
– Человек – забыли, фратеры, – создан для счастья, как птица для полета! – провозгласил важно Сократ. – Лети себе куда несет. – Он забренчал: – Эх, по морям, морям, морям! Нынче здесь, а завтра – там… Вот так-то!
– Птица-то и против ветра летает, – напомнил Игорь. – А ты не птица, ты пушинка от одуванчика.
– Пушинки-то с семечком. Куда ни упадем – корни пустим…– Генка с хрустом потянулся. – И вы-рас-тем!
– На камни может семечко упасть, – напомнила Юлечка.
Натка молчала, как обычно, с невозмутимостью, застыв в отдыхающей позе – вся тяжесть литого тела покоится на одной ноге, рука брошена на бедро. Она лениво пошевелилась, лениво произнесла:
– Летать. Мыкаться. Лучше ждать.
Вера вздохнула:
– Тебе, Наточка, долго ждать не придется. Ты, как светлый фонарь, издалека видна, к тебе счастье само прилетит.
– Какие мы все разные! – удивилась Юлечка.
Сократ неожиданно с силой ударил по струнам, заголосил:
– За что вы Ваньку-то Морозова? Ведь он ни в чем не виноват!… Праздник у нас или панихида, фратеры?
– И то и другое, – ответил Игорь. – Погребаем прошлое.
Вера Жерих снова шумно вздохнула:
– Скоро разлетимся. Знали друг друга до донышка, сроднились – и вдруг…
– А до донышка ли мы знали друг друга? – усомнился Игорь.
– Ты что? – удивилась Вера. – Десять лет вместе – и не до донышка.
– Ты все знаешь, что я о тебе думаю?
– Неужели плохое? Обо мне? Ты что?
– А тебе не случалось обо мне плохо подумать?… Десять же лет вместе.
– Не случалось. Я ни о ком плохо…
– Завидую твоей святости, мадонна. Генка, ты мне друг, – я всегда был хорош для тебя?
Генка на секунду задумался:
– Не всегда.
– То-то и оно. В минуты жизни трудные чего не случается.
– В минуты трудные… А они были у нас?
– Верно! Даже трудных минут не было, а мысли бывали всякие.
Юлечка встрепетнулась:
– Ребята! Девочки!… Я очень, очень хочу знать… Я чувствовала, что вы все меня… Да, не любили в классе… Говорите прямо, прошу. И не надо жалеть и не стесняйтесь.
Глаза просящие, руки нервно мнут подол платья.
Генка сказал:
– А что, друзья мы или нет? Давайте расстанемся, чтоб ничего не было скрытого.
– Не выйдет, – заявил Игорь.
– Не выйдет, не додружили до откровенности?
– А если откровенность не понравится?…
– Ну, тогда грош цена нашей дружбе.
– Я, может, не захочу говорить, что думаю. Например, о тебе, – бросила Генке Натка.
– Что же, неволить нельзя.
– Кто не захочет говорить, тот должен встать и уйти! – объявила Юлечка.
– Об ушедших говорить не станем. Только в лицо! – предупредил Генка.
– А мне лично до лампочки, капайте на меня, умывайте, только на зуб не пробуйте. – Сократ Онучин провел пятерней по струнам. – Пи-ре-жи-ву!
– Мне не до лампочки! – резко бросила Юлечка.
– Мне, пожалуй, тоже, – признался Игорь.
– И мне…– произнесла тихо Вера.
– А я переживу и прощу, если скажете обо мне плохое, – сообщил Генка.
– Прощать придется всем.
– Я остаюсь, – решила Натка.
– Будешь говорить все до донышка и открытым текстом.
– Не учи меня, Геночка, как жить.
– С кого начнем? Кого первого на суд?
– С меня! – с вызовом предложила Юлечка.
– Давайте с Веры. Ты, Верка, паинька, с тебя легче взять разгон, – посоветовал Игорь.
– Ой, я боюсь первой!
– Можно с меня, – вызвался Генка.
– Фратеры! – завопил плачуще Сократ. – Мы же собрание открываем. Надоели и в школе собрания!
Эх, дайте собакам мяса,
Авось они подерутся!
Дайте похмельным кваса,
Авось они перебьются!
– Заткнись!… Ничего не таить, ребята! Всем нараспашку!
– Собрание же, фратеры, с персональными делами! Это надолго! Вся ночь без веселья!
Генка встал перед скамьей:
– Господа присяжные заседатели, прошу занять свои места!
Генка нисколько не сомневался в себе – в школе его все любили, перед друзьями он свят и чист, пусть Натка услышит, что о нем думают.
7
Зоя Владимировна поднялась со своего места, иссушенно-плоская, негнущаяся, с откинутой назад седой головой, на посеревшем, сжатом в кулачок лице – мелкие, невнятно поблескивающие глаза.
– Вы против школы поднялись, Ольга Олеговна, а с меня начали. Не случайно, да, да, понимаю. И правы, трижды правы вы: та школа, которой вы так недовольны сейчас, та школа и я – одно целое. Всю школу, какая есть, вам крест-накрест перечеркнуть не удастся, а меня… Меня, похоже, не так уж и трудно…
Ольга Олеговна не перебивала и не шевелилась, сидела в углу, подавшись вперед, глазницы до краев залиты тенями. И шелестящий голос Зои Владимировны:
– Вы, наверно, помните Сенечку Лукина. Как не помнить – намозолил всем глаза, в каждом классе по два года отсиживал и всегда норовил на третий остаться. Только о нем и говорили, познаменитей Судёнцевой была фигура. Как я тащила этого Сенечку! За уши, за уши к книгам, к тетрадям, по два часа после уроков каждый день с ним. Подсчитать бы, какой кусок жизни Сенечка у меня вырвал. И сердилась на него и жалела… Да, да, жалела: как, думаю, такой бестолковый жизнь проживет? Двух слов не свяжет, трех слов без ошибки, не напишет, страницу прочитает – пОтом обольётся от натуги. Не закон бы о всеобщем обучении, выпихнули бы Сенечку из школы на улицу, а так с натугой большой вытянули до восьмого класса. И вот недавно встретила его… Узнал, как не узнать, улыбается от уха до уха, золотой зуб показывает, разговор завел: «Чтой-то у вас, Зоя Владимировна, пальтецо немодно, извиняюсь, сколько в месяц заколачиваете?… Я ныне на тракторе, выходит, вдвое больше вас огребаю – мотоцикл имею, хочу дом построить…» Он же радовался, радовался, что не такой, как я! И правда, мне завидовать нечего. По шестнадцать часов в сутки работала год за годом, десятилетие за десятилетием, а что получила?… Болезни да усталость. Ох как я устала! Нет достатка, нет покоя. И уважения тоже… Почтенная учительница, окруженная на старости лет любовью учеников только в кино бывает. Но, думалось, есть одно, чего отнять нельзя никакой силой, никому! – вера, что не зря жизнь прожила, пользу людям принесла, и немалую! Как-никак тысячи учеников прошли через мои руки, разума набрались. Считают, для человека самое страшное быть убитым. Но убийцы-то могут отнять только те дни, которые еще предстоит прожить, а прожитых дней и лет никак не отнимут, бессильны. Но вы, Ольга Олеговна, все прошлое у меня убить собираетесь, на всем крест ставите!
