Габриэль Маркес - Похороны Великой Мамы (сборник)
Слова оборвались и застыли в воздухе. Священник почувствовал, что не может унять дрожь в руках, что дрожит всем телом и что по спине его медленно стекает струйка холодного пота. Ему было плохо, он дрожал, ему хотелось пить, он чувствовал пустоту внутри и шум, похожий на глубокий звук органа. Тогда ему открылась истина.
Он видел людей в церкви, видел, что по среднему нефу по направлению к амвону бежит взволнованная сеньора Ребека, театральным жестом простирая руки вперед, с горьким и холодным выражением лица, и голова ее запрокинута кверху. Он смутно понял, что произошло, и у него хватило проницательности понять, что было бы тщеславием приписывать это чуду. Он смиренно оперся дрожащими руками на деревянную амвонную решетку и возобновил свою речь.
– Потом он подошел ко мне, – продолжал он. И теперь он слышал свой голос, звучавший страстно и убедительно. – Он подошел ко мне; у него были изумрудно-зеленые глаза и шершавая кожа; пахло от него козлом. Я поднял руку, чтобы изгнать его именем Господним, и сказал ему: «Остановись! Воскресенье – неподходящий день для того, чтобы принести в жертву агнца».
Когда он кончил, в церкви было жарко. Стояла сильная, неподвижная, палящая жара этого незабываемого августа. Но отец Антонио Исабель не чувствовал никакой жары. Он знал, что здесь, рядом с ним, находятся люди, снова охваченные тоской, потрясенные его проповедью, но и это не радовало его сердце. Как и то, что вот-вот его пересохшее горло увлажнится вином. Он чувствовал себя бесприютным и беззащитным. Чувствовал, что был рассеян, и не смог сосредоточиться в кульминационный момент свершения таинства. Это случалось с ним уже не раз, но теперь его рассеянность была иной: какое-то смутное беспокойство заглушило все остальные чувства. И тут первый раз в жизни он познал гордыню. И точь-в-точь как он это представлял себе и как формулировал это в проповедях, он ощутил, что гордыня есть чувство, подобное жажде. Он с силой захлопнул дарохранительницу и позвал:
– Пифагор!
Служка – мальчик с бритой, блестящей головой (отец Антонио Исабель окрестил его и дал ему имя Пифагор) – подошел к алтарю.
– Собери пожертвования, – сказал ему священник.
Мальчик быстро заморгал глазами, повернулся и почти неслышно сказал:
– Я не знаю, куда подевалась тарелочка.
Это была правда. Пожертвования не собирались уже несколько месяцев.
– Тогда поищи в ризнице мешочек, только не маленький, и собери как можно больше, – сказал священник.
– А что мне говорить? – спросил мальчик.
Священник задумчиво посмотрел на его обритую голову с синеватой щетиной, на шевелящиеся губы. Теперь уже он сам заморгал глазами.
– Скажи: это для того, чтобы изгнать Агасфера, – сказал он, а сказав это, почувствовал великую тяжесть на сердце.
С минуту он слышал лишь потрескивание больших восковых свечей в тишине собора да свое собственное тяжелое и прерывистое дыхание. Затем положил руку на плечо служки, смотревшего на него испуганными круглыми глазами, и сказал:
– Потом возьми деньги и отдай их тому юноше, что пришел сюда первым и сперва сидел совсем один, и скажи: эти деньги посылает ему священник, чтобы он купил себе новую шляпу.
Искусственные розы
В предрассветных сумерках Мина отыскала на ощупь платье без рукавов, которое повесила вечером около кровати, надела его и переворошила весь сундук, разыскивая фальшивые рукава. Не найдя, она стала искать их на гвоздях, вбитых в стены и в двери, стараясь не разбудить слепую бабку, спавшую в той же комнате. Но когда глаза Мины привыкли к темноте, она обнаружила, что бабки на постели нет, и пошла в кухню – спросить ее про рукава.
– Они в ванной, – ответила слепая. – Вчера вечером я их выстирала.
Там они и висели на проволоке, закрепленные двумя деревянными защипками. Рукава еще не высохли. Мина сняла их, вернулась с ними в кухню и расстелила на краю печки. Возле нее слепая помешивала кофе в котелке, уставившись мертвыми зрачками на кирпичный карниз вдоль стены коридора, который вел в патио. На карнизе стояли в ряд цветочные горшки с целебными травами.
– Не трогай больше мои вещи, – сказала Мина. – Рассчитывать на солнце сейчас не приходится.
– Совсем забыла, ведь сегодня страстная пятница.
Втянув носом воздух и убедившись, что кофе уже готов, слепая сняла котелок с огня.
– Подстели под рукава бумагу, камни грязные, – посоветовала она.
Мина провела пальцем по камням. Они и вправду были грязные, но сажа, покрывавшая их, затвердела и испачкала бы рукава только в том случае, если бы камни ими потерли.
– Если испачкаются, ты будешь виновата, – произнесла Мина.
Слепая уже налила себе чашку кофе.
– Ты злишься, – ответила она, волоча в коридор стул. – Грех причащаться, когда злишься.
Она села с чашкой в конце коридора возле роз в патио. Когда в третий раз прозвонили к мессе, Мина сняла рукава с печки. Они были еще влажные, но все равно она их надела. С голыми руками отец Анхель отказался бы ее причащать. Она не умылась, лишь стерла с лица мокрым полотенцем остатки вчерашних румян, потом зашла в комнату за мантильей и молитвенником и вышла на улицу. Через четверть часа она вернулась.
– Попадешь в церковь, когда уже закончат читать Евангелие, – сказала слепая. Она все еще сидела около роз.
– Не могу я туда идти, – направляясь в уборную, проговорила Мина. – Рукава сырые, и платье неглаженое.
У нее было ощущение, будто на нее неотступно смотрит всевидящее око.
– Сегодня страстная пятница, а ты не идешь к мессе.
Вернувшись из уборной, Мина налила себе чашку кофе и села около слепой, прислонившись к побеленному косяку. Но пить не смогла.
– Это ты виновата, – прошептала она с глухим ожесточением, чувствуя, что ее душат слезы.
– Да ты плачешь! – воскликнула слепая.
Она поставила лейку, которую держала в руке, у горшков с майораном и вышла в патио, повторяя:
– Ты плачешь! Ты плачешь!
Мина поставила чашку на пол, потом ей кое-как удалось собой овладеть.
– Я плачу от злости. – И, проходя мимо бабки, добавила: – Тебе придется исповедаться, ведь это из-за тебя я не причастилась в страстную пятницу.
Слепая ждала, чтобы Мина закрыла за собой дверь спальни; потом двинулась в конец коридора, наклонилась, вытянув вперед пальцы, пошарила и наконец нашла не пригубленную даже чашку Мины. Выливая кофе в помойное ведро, она сказала:
– Бог свидетель, у меня совесть чистая.
Из спальни вышла мать Мины.
– С кем ты разговариваешь? – спросила она.
– Ни с кем, – ответила слепая. – Я ведь уже говорила тебе, что теряю разум.
Запершись в комнате, Мина расстегнула ворот на платье и вынула три надетых на английскую булавку маленьких ключика. Одним из них она открыла нижний ящик комода и, достав оттуда небольшой деревянный ларец, отперла его другим ключом. Внутри лежала пачка писем на цветной бумаге, стянутая резинкой. Она спрятала их на груди, поставила ларчик на место и снова заперла ящик. Потом она пошла в уборную и бросила письма в яму.
– Ты собиралась к мессе, – сказала ей мать.
– Она не могла пойти, – вмешалась в разговор слепая. – Я забыла, что сегодня страстная пятница, и вчера вечером выстирала рукава.
– Они еще не высохли, – пробормотала Мина.
– Ей пришлось много работать эти дни, – продолжила слепая.
– Мне нужно сдать на Пасху сто пятьдесят дюжин роз, – проговорила Мина.
Было рано, но солнце уже начало припекать. К семи утра большая комната превратилась в мастерскую по изготовлению искусственных роз: по явились корзина с лепестками и проволокой, большая коробка гофрированной бумаги, две пары ножниц, моток ниток и пузырек клея. Почти сразу же пришла Тринидад с картонной коробкой под мышкой и спросила, почему Мина не ходила к мессе.
– У меня не было рукавов, – ответила Мина.
– Да тебе бы кто хочешь их одолжил, – сказала Тринидад.
Она пододвинула стул и села около корзины с лепестками.
– Пока сообразила, было уже поздно, – произнесла Мина.
Она сделала розу, потом подошла к корзине, чтобы закрутить ножницами лепестки. Тринидад поставила картонную коробку на пол и принялась за работу.
Мина посмотрела на коробку.
– Купила туфли?
– В ней дохлые мыши, – ответила Тринидад.
Тринидад закручивала лепестки лучше, и Мина стала обертывать куски проволоки зеленой бумагой – делать стебли. Они работали молча, не обращая внимания на солнце, наступавшее на комнату, где по стенам висели идиллические картины и семейные фотографии. Закончив делать стебли. Мина повернула к Тринидад лицо, казавшееся каким-то отрешенным. Движения у Тринидад, едва шевелившей кончиками пальцев, были удивительно точные; она сидела, сомкнув ноги. Мина посмотрела на ее мужские туфли. Не поднимая головы, Тринидад почувствовала ее взгляд, отодвинула ноги дальше под стул и перестала работать.
