Карл Гьеллеруп - Мельница
Между тем мельник с другом и его сестрой, несколько раз пройдя из конца в конец весь сад, остановились в одном его углу, возле склонившегося над небольшим прудом куста бузины. В полумраке плавали две белые утки, от которых расходились круги по темной воде; там и сям покачивались, напоминая кораблики эльфов, их изогнутые грудные перья… Разговор зашел в тупик: сам мельник был слишком взволнован, чтобы поддерживать его, а у брата с сестрой точно было на душе что-то, чего они либо не имели возможности, либо боялись высказать.
Прудик был сокрыт от посторонних глаз, его зеленовато-черная вода таинственно поблескивала; место было покойное и располагающее к беседе.
— Якоб, — мягко, непривычным для себя голосом заговорил лесничий, — а ты знаешь точный час, в который умерла твоя жена?
— Знаю, — после минутной задумчивости отозвался мельник, — когда часы пробили двенадцать, я еще держал ее в своих объятиях.
Ханна перекинулась с братом многозначительным взглядом, который упустил мельник, поскольку он в это время смотрел на воду.
— Так мы и думали.
— Что ты имеешь в виду? — оторвался от воды мельник. — Откуда вам было знать?
— Нас, можно сказать, оповестили. Но об этом пускай лучше поведает Ханна.
Сестра лесничего зарделась и отвела глаза в сторону, подальше от вопрошающе устремленного на нее чудного, несколько испуганного взора.
— А что, собственно… случилось?.. Как вы узнали, фрёкен Ханна?
Нервно стиснув руки, она упрямо следила за белым перышком на фоне темного пруда.
— Просто в тот вечер я легла спать в обычное время, около десяти, и вдруг проснулась от стука в окно.
— Кто же стучал? — спросил бледный мельник и схватил Ханну за руку, но в величайшем волнении тотчас выпустил ее.
— Разумеется, никто, просто звук был похож.
— Как будто стучали костяшками пальцев, — дополнил сестру лесной смотритель.
— А вы не выглянули?
— Выглянула, только не сразу… Сначала я испугалась, а потом перевернулась на другой бок и хотела спать дальше… Думала, мне почудилось. И вдруг стук совершенно четко послышался опять. Я вскочила с кровати и подбежала к окну, но там никого не оказалось. Было довольно светло, луна поверх деревьев освещала все пространство перед домом, до самых теней от ближних елок. Но там никого не было.
— Никого не было? Вы, наверное, безумно перепугались?
— Нет, на меня даже нашла какая-то торжественность. Я накинула платье и бросилась к Вильхельму. Он еще сидел в гостиной.
— Я занимался отчетом, который нужно было в воскресенье представить главному смотрителю лесов. Я как раз взглянул на часы и увидел, что дело движется к полуночи, и решил, что на сегодня пора кончать… И тут входит Ханна… не то чтобы испуганная, но какая-то странная, она и сама признаёт… И когда она мне все рассказала, я произнес следующие слова — совершенно бездумно, словно они вырвались сами по себе: «Значит, — говорю, — померла Мельникова жена».
— А еще непонятнее было, что Вильхельм как бы высказал мою мысль… хотя я вроде и не задумывалась о смысле происшедшего.
— И тогда мы сложили руки и тихонько помолились за ее душу…
Лесничий пробормотал это, потупившись от религиозного смущения, которое нападает даже на самых благочестивых, если их застают за молитвой, а потому упоминание о ней дается им не без труда.
— Вот молодцы! Как чудесно, что вы помолились за Кристину! — воскликнул мельник, тронутый этим жестом и угнетаемый сознанием того, что сам не сообразил поступить так же, хотя ему покойница была ближе всех; его голова была занята мирскими волнениями и плотским страхом.
— Вообще-то я не верю в пользу такой молитвы, — ответил лесничий. — О чем молиться постороннему человеку? Каждого ведь будут судить по его собственной жизни и вере. Но, если даже молитва не принесет пользу усопшему, она будет полезна тебе самому… Потом я зажег фонарь и мы вышли посмотреть под окном, в подобных вещах всегда нужно разбираться, пусть не ради себя, так ради других… И под окном точно никто не ходил, там не было чужих следов, а следы от наших ног на мокрой земле проступали вполне отчетливо.
— Хм. — Мельник снова потупил взгляд и не спеша покачал головой, не столько с сомнением, сколько просто в задумчивости.
Лесничий же истолковал его движение на свой лад.
— Да и кто бы до такого додумался? — после недолгого молчания прибавил он. — Нет, Якоб, в окно стучал не человек.
Чувствуя себя медиумом (хотя не более чем в данном случае), Ханна слегка обиделась на предполагаемый скептицизм мельника и повернулась к нему со словами:
— Мы все и раньше слышали, что душа обладает чудодейственными способностями, тем более душа умирающего… в момент отделения от тела…
— Кристина еще при жизни обладала такими способностями, — пробормотал мельник.
— Ну да?! Неужели? В чем они проявлялись? — забросали его вопросами брат с сестрой.
— По правде говоря, они стали проявляться только во время болезни.
— Да, когда тело отказывает, душа обретает крылья, это дает о себе знать ее бессмертие! — восторженно пояснила Ханна.
— И какие у Кристины появились способности, Якоб?
— Она стала видеть и слышать недоступное простому глазу и уху. Прикованная к постели, она знала все, что происходило на мельнице… во всяком случае, все, что ей было интересно.
— Ну, в этом нет ничего удивительного, — сказал лесничий.
— Возможно, перед смертью она вспоминала своих друзей и среди них подумала о нас, — заметила Ханна.
— Да, — подтвердил мельник. — Только о вас она думала совершенно иначе, чем о других, я точно знаю… Это и могло привлечь ее душу к вашему дому… В своей последней воле Кристина… кое-что завещала вам…
Он произносил эти слова возбужденным и одновременно умоляющим тоном, заглядывая Ханне в глаза тем же странным торжественно-серьезным взором, которым смотрел на нее у кладбищенских ворот, только еще с мистическим подтекстом. Она смешалась, тем более что до нее плохо доходил смысл его слов: какое наследство могла ей оставить мельничиха? и как сама Ханна могла перехватить мысли умирающей — они ведь никогда не были близкими подругами?.. До сих пор она тешила себя мыслью о том, что покойница таким образом попрощалась с ней; это был своеобразный знак отличия, пожалуй, даже приятный для ее благочестивого тщеславия. Но мельник воспринял этот сигнал иначе, разглядев в нем нечто более мистическое, и такой трактовкой разволновал Ханну. Она чувствовала, как колотится ее сердце.
— Значит, Кристина говорила о Ханне? — спросил брат.
— Да… вернее, нет… не напрямую, имени ее она не называла… Но думала о ней… на некоторое время она целиком погрузилась в раздумья о Ханне, словно лелеяла одну мечту…
— Хм… А в чем это выражалось?
— Мне трудно… понимаете…это сложно объяснить.
— Да, но мы спрашиваем, потому что… В общем, это такой необычный случай, а люди склонны к предрассудкам, к высмеиванию всего, что не поддается чувственному восприятию… Они же материалисты. Им нужны конкретные вещи, которые можно пощупать руками, которые можно доказать… А мне кажется, надо собирать именно исключительные…
— В другой раз… я расскажу, как это проявилось у нее… только потом, когда придет время.
Таинственное замешательство мельника передалось Ханне, которая, поворотившись, направилась к дому. Мужчины медленно последовали за ней, каждый погруженный в собственные мысли. Мельник не сводил глаз с идущей впереди девушки, к которой чувствовал себя привязанным не только обещанием, данным умирающей жене, но и некими мистическими узами, которые скрепила постучавшая в окно невидимая рука духа.
Когда Якоб и его друзья приблизились к скамьям у дома, навстречу им кинулся Ханс, радуясь возможности сбежать от учителя, который уже наскучил ему своими благонравными усилиями. Мальчик напомнил отцу, что тот обещал в скором времени взять его в лес, в гости к «тете Ханне и дяде Вильхельму». Заодно ему вспомнилось, что отец дал такое обещание в тот вечер, когда мать еще была жива, и они собирались на другой день помолиться за нее в церкви. У него из глаз хлынули слезы. Сев на скамью и посадив мальчика на колени, Ханна сумела утишить его плач, расписывая прелести леса, к которым вот-вот добавятся земляника и малина, и рассказывая про Гектора с Енни и двух гнедых пони. Отец Ханса млел от восторга, видя, как естественно она взяла на себя предназначенную ей судьбой (о чем она и не подозревала) материнскую роль, и был очень доволен, что сын тоже с детской доверчивостью льнет к «тете Ханне».
Учитель же, недовольно наблюдавший за тем, как мальчик впал в плаксивое настроение, стоило ему снова очутиться в женских руках, пытался поднять боевой дух юного гражданина громогласными рассказами о школе и тамошних требованиях, о мужских занятиях с пером и книгой, о телесных упражнениях и прочем. Он даже призвал на помощь пастора:
