Жорж Санд - Маленькая Фадета

Маленькая Фадета с большим вниманием слушала Ландри. Когда он кончил, она сказала с серьезным видом:

— Я очень тебе благодарна, Ландри. Ты сказал мне почти то же самое, в чем меня все упрекают. Но ты говорил честно и щадил меня, а такого отношения к себе я ни у кого не встречала. Но желаешь ли ты, чтобы и я тебе ответила полной откровенностью? Тогда садись рядом со мной и слушай.

— Здесь не очень-то уютно, — возразил Ландри. Ему не очень хотелось оставаться в этом месте с девушкой. Он все время вспоминал, что Фадета будто бы навлекает несчастье на тех, кто ее не остерегается.

— Ты находишь, что здесь неуютно, — подхватила Фаншона. — Да, вас, богатых, всегда трудно удовлетворить. Для того, чтобы посидеть на воздухе, вам нужна хорошая лужайка, и в ваших полях и садах много тенистых и прекрасных мест, из которых вы можете выбирать. Но те, у кого ничего нет, не требуют многого; им достаточно камня, чтобы преклонить голову. Шипы не колют им ноги, и повсюду они любуются красотами земли и неба. Для тех, Ландри, кто познает ценность и сладость всего, созданного всевышним, нет скверных мест. Я, не будучи колдуньей, знаю все травки, которые ты топчешь своими ногами, а раз я знаю, на что они годны, я обращаю на них внимание и ценю их вид и запах. Я все это затем говорю, Ландри, чтобы доказать тебе нечто такое, что относится и к людям, и к цветам, и к растениям, а именно: люди часто презирают то, что некрасиво и как будто ни на что не нужно, и таким образом лишают себя того, что может принести им пользу и даже спасение.

— Я не совсем понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил Ландри, садясь рядом с Фадетой. Некоторое время они молчали. Мысли Маленькой Фадеты были так далеко, что Ландри не мог их знать, а он, несмотря на некоторый туман в голове, ощущал большое удовольствие от разговора с девушкой: у нее был такой нежный голос, и говорила она так хорошо, как никто в мире.

— Послушай, Ландри, — продолжала Фадета, — я скорее достойна сожаления, чем порицания, и если я грешна по отношению к себе самой, то по отношению к другим у меня нет серьезных грехов. Если бы люди были умны и справедливы, они замечали бы и мою доброту, а не только мое некрасивое лицо и скверную одежду. Посуди сам или послушай, если ты не знаешь, какова моя судьба с самого дня моего рождения. Я не скажу ничего дурного о моей бедной матери, которую все хулят и порицают, потому что она не может себя защитить; я не могу также защищать ее, так как не знаю хорошенько, что она сделала дурного и что ее довело до этого… Да, люди очень злы. Когда моя мать меня покинула, я горько оплакивала ее; и тогда при играх случалось, что дети, недовольные мной из-за пустяка, на который они в другом случае не обратили бы внимания, корили меня виной моей матери и хотели, чтобы я краснела за нее. Будь на моем месте девушка рассудительная, — как ты говоришь, — она, быть может, смолчала бы на все. Ведь благоразумнее всего отказаться от матери и отдать ее на поругание, — этим отостраняешь себя от всяких нападок. Но я не могла так поступать, — это было не в моих силах. Моя мать остается моей матерью, какова бы она ни была. Увижу ли я ее снова или никогда даже больше не услышу о ней, — я все равно буду любить ее со всей силой, на которую я только способна. Когда меня называют дочерью пропащей женщины и маркитантки, я выхожу из себя, но не из-за себя: я знаю, что это не может меня оскорбить, ибо я не сделала ничего дурного; я сержусь только из-за бедной, дорогой мне женщины, которую я обязана защищать. Но я не могу и не умею защищать ее, и потому я мщу за нее и говорю всем в глаза жестокую правду. Я хочу доказать людям, что они сами не выше той, которую они забрасывают грязью. Поэтому люди говорят, что я любопытна и нахальна и выслеживаю тайны, чтобы их потом разглашать. И, правда: господь бог создал меня любопытной, если любопытство состоит в желании знать скрытое. Если бы люди были со мной добры и обходительны по-человечески, я никогда бы и не подумала удовлетворять свое любопытство на счет моих ближних. Я бы ограничила мои развлечения изучением тайны исцеления людей, которой меня учит моя бабушка. Цветы, травы, камни, насекомые, — все секреты природы, этого было бы достаточно, чтобы занять меня и развлекать, — я ведь люблю бродить повсюду. Я была бы одна и все же не скучала бы: ведь мое любимое удовольствие забираться в какое-нибудь укромное местечко и мечтать о тысяче вещей, о которых умные люди никогда не говорят. Если я вмешиваюсь в чужие дела, то только из желания оказать услугу людям, с которыми я сблизилась и которыми моя бабушка потихоньку пользуется. Я лечила моих сверстников и сверстниц от всяких болезней и ран и указывала им лекарства, никогда не требуя вознаграждения. И вот, вместо благодарности, они стали считать меня колдуньей; даже те, которые с просьбами приходили ко мне в минуты нужды, потом, при первом удобном случае, говорили мне всякие глупости. Это, конечно, меня раздражало, и я могла бы им отомстить; я ведь знаю, как делать добро, но знаю также, как причинить зло. И все-таки я никогда не пользовалась моим уменьем вредить. Злобы во мне нет. Я мщу словами и, когда говорю все, что мне придет в голову, я чувствую большое облегчение. Но я скоро забываю, что сказала, и прощаю всем, как велел бог. А что касается того, что я не забочусь о своей внешности и манерах, то я тебе скажу следующее: ведь это доказывает, что я не так глупа, чтобы считать себя красивой; я знаю: я так безобразна, что на меня тошно глядеть. Я не раз слышала это. Люди жестоки и презирают тех, кого господь обделил; поэтому я даже не стараюсь нравиться. Я утешаюсь мыслью, что мое лицо не отвратительно ни для бога, ни для моего ангела-хранителя. Я не похожа на тех людей, которые говорят: «Вот гусеница… это отвратительное животное… Ах, как она безобразна, надо ее убить». Я не уничтожаю бедное создание: если гусеница падает в воду, я протягиваю ей листок чтобы спасти ее. Поэтому говорят, что я люблю скверных животных и что я колдунья. А я просто не могу заставить страдать лягушку, обрывать лапки у осы или пригвоздить несчастную летучую мышь к дереву. «Бедное животное, — говорю я ей, — если нужно убивать все скверное, я имею так же мало прав на жизнь, как и ты».

XIX

Маленькая Фадета говорила так покорно и спокойно о своем безобразии, что тронула Ландри. Он старался представить себе ее лицо, которое он не мог разглядеть в темноте, и сказал ей без тени лести:

— Но ты, Фадета, совсем не так безобразна, как думаешь или, по крайней мере, говоришь. Есть девушки гораздо хуже тебя, и все же никто не делает им упреков.

— Более я безобразна или менее, — все равно, Ландри, ты не сможешь сказать, что я девушка красивая. Ты не старайся меня утешить, потому что меня это не огорчает.

— Матерь божья! Да кто может знать, как ты будешь выглядеть, если причешешься и оденешься, как другие? Ведь все говорят, что не будь у тебя такой короткий нос, такой большой рот и такая темная кожа, ты была бы недурна собой; ведь говорят же, что ни у кого нет таких глаз, как у тебя, и если бы взгляд их не был такой дерзкий и насмешливый, многие старались бы понравиться обладательнице этих прекрасных глаз…

Ландри говорил так, не отдавая себе ясного отчета в том, что именно он говорит. Он старался припомнить все недостатки и достоинства Маленькой Фадеты и впервые отнесся к этому вопросу с интересом и вниманием. Если бы ему за полчаса сказали, что он будет столько думать о ней, он не поверил бы. Она же заметила его интерес, но ничем не выказала этого. Девушка была слишком умна, чтобы посмотреть на это серьезно.

— Я с лаской взираю на все хорошее, — сказала она, — и с жалостью на все дурное. Если я не нравлюсь людям, которые мне неприятны, то это меня вовсе не огорчает. Я не понимаю, как это все красивые девушки, у которых есть ухаживатели, кокетничают решительно со всеми молодыми людьми, точно им все нравятся. Если бы я была красива, я старалась бы нравиться только тому, кто мне мил.

Ландри вспомнил про Маделону, но Маленькая Фадета не дала ему времени задуматься и продолжала:

— Итак, ты видишь, Ландри, что мои грехи по отношению к другим людям заключаются в том, что я не стараюсь вызвать в этих людях жалость или снисходительное отношение к моему безобразию. Я никогда не стараюсь скрыть свое уродство нарядами, — это оскорбляет людей, и они забывают, что я никогда не делала им зла, а всегда только добро. А если бы даже я захотела обратить внимание на мою внешность, откуда бы я взяла наряды? Разве я просила когда-либо милостыню, хотя у меня нет ни гроша за душой? Ведь бабушка, кроме еды и ночлега, не дает мне решительно ничего. Я не умею пользоваться несчастными тряпками, которые оставила мне моя бедная мать. Но разве это моя вина? Мне никто не говорил, как надо одеваться, и с десяти лет я предоставлена самой себе. Ты был так добр, что не сказал мне того, в чем меня, главным образом, упрекают: говорят, что шестнадцатилетняя девушка могла бы найти себе место и, зарабатывая, могла бы прилично содержать себя; но так как я ленива и цыганка по натуре, говорят люди, то я и живу с бабушкой, которая меня вовсе не любит и отлично могла бы взять себе служанку.