Павел Вяземский - Письма и записки Оммер де Гелль
— Я боюсь, что вы не вернете ваших расходов, — сказала она.
«Ну, это еще погоди, моя милая», — подумала я.
№ 24. ГРАФИНЕ Л<ЕГОН>
(В особом пакете за печатью Жиске)
Компьен. Суббота, 11 октября 1834 года
Демидов все сидит у меня до девяти часов, когда я уезжаю на службу к Тюфякину. Нет дня, чтоб он мне не привозил каких-либо безделушек, и часто очень ценных.
Он мне подарил четверку чудных лошадей с кучером и очень милым мальчиком; по-русски зовут это форейтором. Я Анатоля люблю как друга и брата. Я боюсь полюбить его. Моя любовь, если мы свяжемся серьезно, будет чем-то демоническим и для обоих будет пагубна. Рассказывают, что я ему прихожусь сестрой по отцу его. Я привыкла, чтобы меня любили тихо, безмятежно. Когда я гляжу на него, мне становится страшно. Думая об этом, я вперила в рассеянности на него глаза, и глаза стали заходиться, и мне казалось, что они вертятся, а его глаза вперились в меня, проникая в душу мою, — и мы так сидели несколько минут. Нам подали лошадей. Я рассмеялась, сошла на крыльцо, села на лошадь и поскакала вместе, на общий рандеву. Я встретилась с собравшейся кавалькадой, ехавшей нам навстречу: тут были графиня Кастеллан, г-жа Андерсон с дочерью, граф Пажоль, Эдгар Ней и лорд Дуглас. Поздоровавшись с ними, я поскакала к герцогу Немурскому, который с нами должен был ехать; с ним был и брат его. Разгоряченная верховой ездой или разговором с Демидовым, я вдруг почувствовала, что вся кровь бросилась мне в голову. Демидов все приставал ко мне со своей бешеной лошадью. Я стала действительно нервозной и все придерживала лошадь, герцог Немурский также, а наша кавалькада скакала все впереди, и мы ее потеряли из виду; Демидов ускакал туда же. Я воспользовалась поворотом, обернула лошадь и, скрывшись в лесу, поехала шагом по другой дороге; мы приехали домой задними аллеями. Прощаясь с герцогом, я сказала ему, что жду его с вновь появившейся четвертой частью Кукарачи, которую он только что получил; дверь останется незапертой.
Не прошло часа, как я была дома. Я разделась, легла на кушетку, сняла башмаки, которые положила на пол, близ моих ног. Маленькая девочка, одна из тех, что я готовлю, вбежала в комнату сказать, что герцог Немурский идет. Мой ответ, обращенный к Луизе Мейер, был:
— Поставьте ее на колени в людскую, оставьте ее без обеда и наденьте на нее ослиные уши.
Герцог стоял, улыбаясь. Я перебирала принесенный герцогом роман и дала мои приказания Луизе Мейер:
— Дайте ей выучить наизусть девять страниц из этого интереснейшего романа и не забудьте поставить на колени, возьмите сушеного гороха или песку с раковинами.
Меня поразили слова открытого нового романа, его четвертой части: они были так оригинально верны, что я, вскользь пробегая открывшиеся страницы (129–137), дала девочке, чтобы она выучила наизусть и не вставала бы, пока твердо не выучит свой урок. Вот место, которое обратило мое внимание: «Чтобы судить и понять во всем объеме творение повара, надо сесть за стол, не имея ни малейшего аппетита, потому что торжества кулинарного искусства не утолять голод, но его возбуждать». Не правда ли, как верно? Мы это испробовали на этой глупой девчонке. Аппетит герцога, несмотря на усталость, снова вернулся.
— Прошу ваше высочество вовсе не беспокоиться. Это для них здорово. Тюфякин еще строже и взыскательнее относится к девчонкам. Он с ними становится совершенно другим человеком. Умора смотреть. То ли будет, когда я ему передам их. Я пригласила герцога у меня обедать: соль-а-гратэн, потом филе миньон, бекасы — вот что я запомню и что вам могу дать. Вы скажите за час до обеда. Хотите обедать теперь? Через час будет сервировано. У меня так устроено, у меня отличный повар Крампон и метр-д'отель Блондель. Они аба прежде служили у Тюфякина, он их скрепя сердце мне уступил.
— Хорошо уступил, он вам двух шпионов приставил…
— Как вы можете это говорить, я разве у него любовницей служу?
Я тут заплакала, и истерические рыдания меня лишили возможности говорить.
— Вы разве не знаете, что я у него на службе, и он на мою любовь, право, никаких притязаний не имеет. Он знает, что я вас люблю, и знает нашу связь. Вы бога не боитесь.
Когда я оправилась немного, я ему сквозь слезы сказала:
— Приезжайте 25-го; это день вашего рождения. Князь Тюфякин хочет вас отпраздновать по-русски, он говорит, что этот день всегда празднуют в России. Я ему обещала поставить на сцену нечто из прошлого столетия. Я сама танцую в «Плохо соблюдаемой девушке». Сен-Леон — удивительный талант и отличный скрипач. Он у меня гостит и целый день возится с моими девчонками.
Пригласить ли тебя? Я, пожалуй, скажу Тюфякину, но тебе будет чрезвычайно скучно: один Евгений Сю, как устроитель празднества, а то все старики. Герцог Немурский будет наверное, я очень буду рада видеть и герцога Орлеанского. Скажш чистосердечно.
№ 25. ГРАФИНЕ ЛЕГОН
Компьен. Понедельник, 20 октября 1834 года
Я очень рада, что ты будешь у Тюфякина; я ему сказала об обоих герцогах, и он весьма рад их видеть. Он за неделю поедет их приглашать, а как ты вернешься, заедет к тебе. Я не знаю, говорила ли тебе в письме об одиннадцати счастливейших днях, которые я провела в Нельи среди королевской фамилии. Мне что-то помнится, что я ничего не сказала о подарках, мною полученных. Король мне подарил фермуар, оцененный в пять тысяч франков; королева подарила браслет в десять тысяч франков; все принцы и принцессы подарили мне разные сувениры, и даже сама принцесса Аделаида подарила четыре севрские вазы, с портретами Мальи и других трех сестер, я только помню герцогиню де Шатору. «Они вам более к лицу будут, чем старухе». Сказано это с хитрой целью, не даром; придумать не могу. Наверное, она меня ревнует. Подумай и напиши. По оценке они стоят по их величине до четырех тысяч франков, так мне их оценила m-lle Луиза Мейер и предложила деньги за вычетом 10 % за комиссию. Морни предлагает те же деньги и не берет комиссии. Наверное, гораздо больше стоят.
Нынче я репетировала в «Плохо соблюдаемой девушке» с восемью девочками и Сен-Леоном, который их хлестал по голым ногам своим бичом в одной руке и скрипкой в другой. Мне совершенно из памяти вышло, что я назначила этот день для прогулки верхом. Герцог вошел и очень просил не церемониться. Я очень запыхалась и просила герцога обождать несколько минут. Он видимо был очень доволен этой неожиданной обстановкой, сказал несколько любезных слов Сен-Леону и просил не стесняться его присутствием и продолжать Урок.
— Я себе позволю промуштровать около получаса этих девчонок и потом примусь за нашу примадонну. Вы удивитесь, как она грациозно танцует и что она своими чудными ножками выделывает.
Мы возвращаемся в Париж 25 октября. Я намерена устроить спектакль ко дню рождения герцога. Тюфякин говорит, что так в России водится. Ну и отлично.
№ 26
Компьен. Среда, 5 ноября 1834 года
Представление отложено до нынешнего дня. Я уже три дня как открыла школу с m-lle Луизой Мейер в присутствии Жиске и всякий день бываю на репетициях в отеле Тюфякина. Я целый день в Париже, чтобы наблюдать за ансамблем. Декорации писал Морэн; они очень хороши и эффектны. Занавес изображает одну из местностей моей виллы близ Компьена; группа деревьев, затем два-три дерева, виден сельский мостик; я стою на нем в самой середине, и подо мной отражение в воде; по ту сторону мостика густой кустарник. Все это так наивно написано, видно, что прочувствовано, природа схвачена мастерски с натуры. Даже видны мои бронзовые полусапожки, отражающиеся в воде. Это просто прелесть. У меня первый эскиз. Театр устроен в вестибюле. Главные двери закрыты, к ним примыкает сцена. По бокам идут ложи, их по шести с каждой стороны, и две большие ложи, устроенные по обеим сторонам парадной лестницы. На парадной лестнице устроены сидения для публики; их счетом тридцать. Сверх того, вдоль оркестра двадцать четыре кресла для избранных. Затем после прохода помещались еще три ряда. Всех кресел двадцать четыре, между ними устроен проход, и в конце залы, у лестницы и по обеим сторонам, помещались двенадцать кресел. В первой ложе, или полуложе, помещался герцог Немурский, и она была без No; с противоположной стороны помещался князь Тюфякин; обе ложи имели вход на сцену. В первой ложе сидела графиня Л<егон> как жена посла, и с ней герцог Орлеанский. В ложе напротив сидели г-жа Герио, Евгений Сю, как распорядитель спектакля. В третьей ложе — княгиня Ливен. В пятой — графиня Блессингтон, в седьмой — новобрачная принцесса Бирон, вышедшая замуж за полковника Лазарева. 29 октября он приехал к князю Тюфякину, настаивая, чтобы отложили спектакль на несколько дней. Хотя мне досадно было, что секрет обнаружился, я рада была отложить на неделю. Ее тетка, герцогиня де Саган, другая племянница, Фанни Бирон, и баронесса Мейендорф; в противоположных ложах сидели герцогиня Роган Рошфор, княгиня Виндишегрец, принцесса Латремуйль и графиня Самойлова. В ложе направо от парадной лестницы сидели графиня Разумовская и ее венские приятельницы Ностиц, Гацфельд, Коринская. Из участвующих в спектакле были г-жа Андерсон и живописец Морэн, игравшие роли благородных родителей. Я и граф Морни, который очень редко бывает в Париже (он теперь постоянно в полку в Оверньи, и уж верно недаром), — в качестве первых танцовщиков, и вообрази себе, из кого состояли мои сподручницы? Напрашивались многие, но я выбрала герцогиню де Валенсей, герцогиню д'Истри, девиц Краевскую и Эллис. К<раевская> вышла на сцену, одна нога обутая в ботинку, а другая — в башмак. Я ей сделала замечание в непристойности ее поведения. Она рассердилась и тотчас уехала. Фигурантки были мои восемь воспитанниц и исполняли свои роли лучше всех нас, но их, разумеется, не удостоивали (так в книге — Д.Т.) рукоплесканиями. Восемь молодых мальчиков пригласил Сен-Леон, но я не думаю, чтобы князь Тюфякин их желал ангажировать постоянно. На этом вечере было приглашено всего сто тридцать человек. Я настояла на том, чтобы все главные представители прессы были приглашены, но старик заупрямился, и пресса вся, как бы сговорившись, обошла убийственным молчанием наше несомненное торжество. Всех актрис я похерила, а князь Тюфякин мне в досаду похерил всех журналистов; только и был один Евгений Сю. Я желала пригласить г-жу Ансело по дружбе ее ко мне и к матери моей, но она часто приходила на генеральные репетиции и находила, что ей в самом деле неловко втираться в такое аристократическое общество. А трудно найти более избранное общество, как у нас собирается. Между приглашенными был Брюллов, который слывет за любовника графини Самойловой. Он выставил свою картину «Последний день Помпеи» в Лувре, в нынешнем ли году, или в прошлом, или третьего года, я, право, не запомню. Я хожу, как в чаду. В мастерской его видела недоконченный портрет самой графини, но когда — не помню. Тебе ведь все равно, и мне также. Брюллов после первого свидания с ней прислал ей двадцать франков. Очень остроумно. Но охота ей связываться с каким-то живописцем! Ништо ей. Тюфякин всех русских принимает очень радушно. Он рад тому, что я впускаю их в мои гостиные, и нимало не неволит меня.
