Шолом Алейхем - Стемпеню
Рохеле уткнулась лицом в подушку, натянула на голову одеяло, чтобы не слышать музыки, и стала повторять вслух слова молитвы: "На помощь твою уповаю я, боже..."
Но в окно крадутся ласкающие звуки скрипки. Они удаляются, слабеют, мало-помалу начинают стихать.
Рохеле еще и еще раз повторяет слова молитвы:
На помощь твою уповаю я, боже.Я уповаю, о боже, на помощь твою.Боже, на помощь твою уповаю я.
Скрипку Стемпеню уже еле-еле слышно. Замирают последние звуки. Глаза Рохеле слипаются, но губы все еще шепчут бессвязно:
На помощь . . . . . . . .уповаю . . . . . . . .на помощь . . . . . . . . . .уповаю . . . . . . . .
И Рохеле засыпает.
Рохеле засыпает, и снится ей, что Стемпеню надевает ей на шею ожерелье, в то время как Фрейдл жестоко избивает свекра Рохеле Айзик-Нафтолю в молитвенном облачении. Мойше-Мендл, мертвецки пьяный, сидит верхом на кочерге и корчит страшные рожи. А рядом Стемпеню надевает Рохеле ожерелье на шею. В стороне стоит Хае-Этл, по-праздничному одетая, нарядная как принцесса, и с ласковой улыбкой на лице зажигает много, много свечей.
– Что ты делаешь, Хае-Этл? - спрашивает Рохеле. - Зачем зажигаешь столько свечей?
– Неужто не знаешь? - смеется Хае-Этл. - Ведь суббота наступает. Пора помолиться над субботними свечами.
Рохеле глядит на ярко горящие свечи, а Стемпеню все надевает ей на шею ожерелье. Он придвинулся к ней так близко, что она слышит его дыхание. Он смотрит ей прямо в глаза нежным, теплым взглядом. Рохеле ликует, смеется и поет. А Стемпеню все надевает ей ожерелье на шею.
Внезапно свечи гаснут. Исчезает Хае-Этл, и все кругом пустеет. Темно, холодно, как в подземелье, как в могиле... Ветер свистит, воет и откуда-то доносится пение, грустное пение; скрипка плачет, знакомая скрипка, все та же скрипка Стемпеню. Самого музыканта уже нет, но скрипка его поет мелодию, подобную скорбной предвечерней молитве в Судный цень. Слышен чей-то плач и стон. Это Хае-Этл оплакивает свою загубленную молодость, промчавшуюся как сон, и жалуется на милого ее сердцу Биньомина, который променял ее на другую, забыл свою Хае-Этл, забыл...
– Ой, маменька!-вскрикивает Рохеле, просыпается, поворачивается на другой бок и... снова засыпает.
И снятся ей самые причудливые сны. Всю ночь напролет ей мерещится, - нет, не мерещится! - она ясно видит, она чувствует, что Стемпеню стоит возле нее и надевает ей на шею нитку жемчуга... И снова появляется Хае-Этл с черными свечами в руках и плачет, сокрушается, читая вслух молитву: "Всемогущий отче небесный, царь царей, владыка над владыками, от века и до века единый и вездесущий! Услышь и исполни нашу горячую мольбу! Внемли молитве чистых душ, стоящих пред святым престолом твоим и молящих о милосердии к тем, что живут на земле и исполнены грехов, как гранат косточками, и отцы отцов наших..."
Хае-Этл произносит молитву громко, во весь голос. Она плачет, заливается горючими слезами, сетует на свою судьбу и внезапно исчезает...
XXII
Пламя разгорается
Есть в Мазеповке монастырь, сооруженный, как говорят, еще во времена Мазепы. Высокая каменная белая стена опоясывает монастырь со всех сторон и охватывает чуть ли не три четверти городка. С одной стороны в нишах стены размещены самые крупные лавки местечка, с другой-подвалы. Предание гласит, что в былые времена здесь прятали оружие гайдамаки. Теперь сюда складывают яблоки и другие фрукты. С третьей стороны стена покрыта вьющимися растениями и защищена высокими тополями, растущими в монастырском саду. С четвертой стороны стена совершенно обнажена - штукатурка во многих местах отвалилась, кое-где не хватает кирпичей,-давно пора бы заделать здесь прорехи. Напротив стены ютятся дома и домишки, дворы и дворики, населенные евреями и неевреями. Узкая улица между этой частью стены и стоящими напротив домишками называется Монастырской.
Здесь на углу улицы под тополями, высящимися над монастырской стеной, и состоялось свидание наших влюбленных - Рохеле и Стемпеню.
Читатель, привыкший к "сверхзанимательным романам", немало, вероятно, натерпелся, бедняга, читая наш роман, в котором нет ни душераздирающих сцен, ни сногсшибательных приключений. Никто не стреляется, никто не принимает яда. Нет ни графов, ни маркизов. Вместо них выступают простые люди - музыканты какие-то и самые заурядные женщины. Этот читатель с нетерпенлем, конечно, ждет субботнего вечера, когда на Монастырской улице разыграется любопытная, пикантная сцена. Я должен, однако, предупредить читателей, что их ждет горькое разочарование: никаких соблазнительных сцен здесь не произойдет, потому что Рохеле пришла сюда не как распутница, прости господи, жаждущая испить чашу наслаждений под покровом ночи, помилуй бог!.. Она пришла только спросить: как смел он, Стемпеню-музыкант, писать ей, невестке Айзик-Нафтоли, жене Мойше-Мендла, письмо, да еще такое письмо?
– Я должна отчитать его как следует! - говорила себе Рохеле. - Раз навсегда сказать ему решительно и твердо... "Лучше первая ссора, чем последняя".
Эта мысль пришла ей в голову не вдруг. Всю неделю она думала об этом, особенно же - в последний день недели, в субботу. Боже, сколько она перенесла за этот день, какую выдержана борьбу с соблазном. Нет, слово "соблазн" здесь решительно не подходит. Откуда ни с того ни с сего проникнет соблазн в сердце благочестивой еврейской женщины, которая никаких романов не читала и не имеет представления о любовных приключениях? Единственная любовная история, о которой она слышала, - это роман ее покойной приятельницы Хае-Этл, царство ей небесное, роман, о котором мы уже рассказывали. Итак, откуда же тут возьмется соблазн, любовь? Глупости! Будь она девушкой, - тогда другое дело. Девушка как-никак вольная пташка, волосы-то у нее еще не покрыты, значит, сама себе госпожа. Но как может замужняя женщина, благочестивая, да еще из хорошей семьи, как смеет она думать о другом мужчине? Она негодовала на самое себя, она готова была разорвать себя на части, места себе не находила: то бросалась на кровать, то вскакивала, как в бреду, и порывалась бежать, сама не зная куда... Ей было дурно, тошно,-вот-вот душа выскочит... Вдруг она встрепенулась, взяла в руки "Тайч-хумеш"[20], торопливо раскрыла ее и наткнулась на следующие строки:
"И Дина, дочь Лии, вышла посмотреть на дочерей земли той, и увидел ее Шхем, сын Хамойра, и овладел ею насильно. И прилепилась душа его к Дине. Бехас пишет[21]: Шхем уговорил ее".
Рохеле заглядывала в библию, которую свекровь подарила ей, когда она еще была невестой, но мысли ее были далеко, на Монастырской улице, там, где обещал ждать ее под тополями Стемпеню, и он, конечно, будет ждать. И едва на мысль пришел Стемпеню, ее безотчетно и неудержимо потянуло к нему.
– Я хочу только спросить его, что ему от меня надо, зачем он губит мой век?
И Рохеле вновь вспоминает свою подругу Хае-Этл. Как она, бедняжка, страдала из-за Биньомина!.. Но ведь Хае-Этл приходилась Биньомину двоюродной сестрой и к тому же была девушкой. А она, Рохеле, "мужняя жена" (как суров смысл этих слов для еврейской женщины!). А он! Кто он такой? Музыкант! Что общего может быть между ними? Кто он такой, чтобы письма ей писать? Какая дерзость! Какая наглость! Да как он смеет!
– Нет! - твердо решила Рохеле. - Будь что будет, а я ему скажу! Чего мне бояться? Я поговорю с ним с глазу на глаз. Я пойду туда... Никто меня не увидит. Я выбегу на минутку. Это ведь недалеко - вот тут, почти напротив.
Рохеле глядит в открытое окно на Монастырскую улицу. Видит ряд стройных, горделивых тополей, слушает щебетание птиц в Монастырском саду. И мысль ее уносится туда, где час спустя, а может быть, еще раньше, она увидит Стемпеню, поговорит с ним с глазу на глаз. Сердце ее бьется, трепещет, и - надо сказать правду! - минуты тянутся бесконечно. Она ждет не дождется вечера, когда муж со свекром придут из синагоги и займутся проводами субботы, а свекровь, сняв праздничный наряд, начнет хлопотать о самоваре и о борще. Тогда Рохеле накинет на голову шаль и тихонько выскользнет из дому, якобы прогуляться. Кто заметит ее отсутствие? Она пойдет туда, где... Боже, как она вся дрожит! Как горят щеки! А сердечко - бедное сердечко! Вот-вот выскочит из груди!.. С каждой минутой все сильнее и сильнее тянет ее туда, к нему. Она уже не в силах думать ни о чем другом. Ничего не видит, кроме высоких тополей на Монастырской улице да Стемпеню с его огненными глазами; ничего не слышит, кроме звонкого щебетания птиц в монастырском саду и божественной игры Стемпеню.
Одна мысль овладела душою Рохеле - туда, к Стемпеню. Быть с ним! И не было той силы в мире, которая могла бы удержать ее в эту минуту.
XXIII
Огонь вспыхнул и тут же погас
Как только наступил вечер, Стемпеню отослал своих музыкантов на "Змирес"[22], да и сам для виду взял скрипку, чтобы Фрейдл подумала, будто и он идет с ними к невесте. Но, выйдя из дому, он тотчас передал скрипку Мехче-барабанщику, а сам понесся на Монастырскую улицу. Шагая взад и вперед в тени деревьев, он часто останавливался и смотрел туда, откуда должна была прийти красавица Рохеле. В том, что она придет, не могло быть сомненья. Сердце подсказывало, что придет. Он ясно прочитал в ее глазах согласие в тот день, когда она приходила к Фрейдл покупать ожерелье.
