Питер Акройд - Кларкенвельские рассказы
Даклинг держался как можно ближе к Клэрис, но она вдруг остановилась и свернула в каменную келью жившего у моста отшельника. Наверно, хочет подать ему милостыню, подумал Даклинг, но, подойдя, услышал тихий разговор монахини с затворником.
— А у Моисея рост каков?
— Двенадцать футов и восемь дюймов, — отвечала Клэрис.
— А у Христа?
— Шесть футов три дюйма.
— У святого Томаса Кентерберийского?
— Без одного дюйма семь футов.
Потом отшельник свел ее по осыпавшимся ступенькам на берег, к ялику, вроде тех, что сновали по реке между Ламбетом и Вестминстером. Даклинг услышал плеск весел и увидел, что крошечная лодочка медленно двинулась по Флиту к окутанному тьмой городу, к Темзе. Здесь Флит струился неторопливо, но спокойствие это было обманчиво. В реку сбрасывали всевозможные нечистоты — от дохлых собак со Смитфилда до отходов свечного производства. Местами Флит был глубок и коварен, местами превращался в болотную топь. Он слыл особенно опасным для детей и выпивох; их тела частенько вылавливали из воды или находили в прибрежных зарослях тростника. Даклинг двинулся было по мосту, но вдруг услыхал на реке, прямо под его ногами, то ли вздохи, то ли шепот. Тот, кто издавал эти звуки, уже норовил дотянуться до Даклинга. В полном ужасе священник ринулся обратно. Когда он бежал мимо кельи отшельника, его окликнул слабый голосок:
— Дражайший праведный брат мой, да прославится твой священный орден и да принесет тебе заслуженную честь. Не подашь ли чего ради Христа?
За долгие годы каменная келья провоняла потом. Затворник, мужчина лет тридцати, не более, был одет и замызганную рубаху до колен.
— Тут проходила одна монахиня. Сестра Клэрис. Ты ее знаешь?
— Никакая монахиня сюда не заходила, господин священник. Монахиня не может покинуть обитель и одиночку. Давно ты в послушании? Есть у тебя мод капюшоном волосы?
— Я видел, как она здесь села в лодку и отплыла.
— Изыди! Изыди! Я ничего про то не знаю! — И отшельник принялся с силой биться затылком о стену позади него. — Изыди! Изыди!
Исповедник двинулся по берегу обратно, к обители Девы Марии; отворив боковую калитку, прошел по лужайке к гостевому дому и вступил в крытую аркаду. В комнате монахини по-прежнему мерцала свеча. Даклинг подошел ближе; из открытого окна отчетливо доносился низкий голос Брэнка Монгоррея. А потом — невероятно! — зазвучал чистый веселый голосок. Без сомнения, то был голос сестры Клэрис. Но Джон Даклинг только что своими глазами видел, как она плыла в лодочке по направлению к Темзе. Каким образом она уже опять здесь? Или его морочил проказливый домовой? Не секрет, что эти создания часто водятся в монастырях и других святых местах. Но почему он принял обличье монахини? Вдруг она запела: «О, Ты, что прекрасна и светла».[58] Из глубин памяти неожиданно всплыла странная, давно забытая картина. Даклингу почудилось, что время на мгновение замерло и сделало крутой разворот. Быть может, именно этого Клэрис и добивалась.
Тремя годами раньше он служил исповедником в тюрьме на Олдер-стрит; тюрьма была небольшая, старая, сажали в нее за серьезные злодеяния, оттуда сидельцы шли на виселицу. На эту опасную работу Даклинга отправил Лондонский епископ — в качестве епитимьи, когда выяснилось, что молодой священник завел шашни с замужней прихожанкой. Тюрьма состояла из двух смежных камер с куполообразным потолком. Камеры уходили в землю на семь футов, для входа в потолке была пробита дыра. Вдоль двух стен тянулись каменные лавки; пол земляной; у западной стены — помост, в нем шесть громадных железных колец. Джон Даклинг смертельно боялся подцепить в этом застенке сыпной тиф. Там он впервые завел разговор с Ричардом Хаддоном, торговцем рыбой, задушившим троих детей. На суде шерифа Хаддон признался в содеянном, но, поскольку читать-писать не умел, он не мог подать прошение о последней исповеди и отпущении грехов, и его приговорили к повешению на причале Дарк-Тауэр, где были совершены убийства.
Накануне казни он сказал Джону Даклингу in secreta confessione,[59] что его мать на глазах сына задушила собственного новорожденного младенца, положила трупик в корзинку, отнесла на берег и сбросила в Темзу. После того случая мать нещадно секла и колотила Ричарда. Однажды он не выдержал и завопил во все горло; вот тут-то, уверял узник, в него и вселился дьявол. За всю свою жизнь, по словам Ричарда, он лишь раз испытал отраду: мать убаюкала его песней, начинавшейся словами «О, Ты, что прекрасна и светла», и он в слезах заснул.
Еще более удивительным было расставание Хаддона с земной жизнью. Когда его подняли из каменного мешка на Олдер-стрит и привязали к телеге, чтобы везти к причалу Дарк-Тауэр на казнь, он открыл рот и запел. И пока телега тряслась и подпрыгивала на булыжниках, он сильным певучим голосом выводил: «О, Ты, что прекрасна и светла». Безгранична милость Божия.
Под звонкое пение монахини Даклинг крадучись вышел из аркады гостевого дома и направился к себе. Вошел в келью и вдруг подумал: уж не монах ли, Брэнк Монгоррей, исхитрился петь голосом Клэрис?
О, Ты, что прекрасна и светлаvelud maris stella[60]Ярче солнечного дняparens et puella[61]Прошу Тебя, взываю,моли Ты сына за меняtam pia[62]Чтоб я скорей к Тебе пришла,Maria.
Глава восьмая
Рассказ рыцаря
В тот самый весенний вечер, когда Джон Даклинг возвращался от гостевого дома в свою келью в Кларкенвельской обители, несколько лондонцев входили в круглую каменную башню, построенную еще римлянами. Она стояла в нескольких ярдах к северу от крепости Бейнард, почти на берегу Темзы возле монастыря Блэкфрайарз. Внутрь вел один, но гигантский портал, вокруг которого вилась надпись на латыни; перевести ее можно так: «Я открываюсь не тем, кто стучит, проходя мимо, а лишь тем, кто останавливается и стучит».
Каждого из этих поздних посетителей встречал у входа слуга в ливрее и по винтовой лестнице вел в сводчатый подземный зал. Некоторые из прибывших прежде присутствовали на том торжественном ужине, что состоялся прежде в Гильдии Девы Марии, кое-кто месяцем раньше заседал в гильдии торговцев шелком и бархатом, — к примеру, рыцарь сэр Джеффри де Кали и каноник Уильям Суиндерби. Одеты они были, однако, не так, как подобало их положению, а в плащи с капюшонами из какой-то полосатой материи, причем синие и белые полосы шли крест-накрест. Опытный взгляд видел в этих пересечениях скрещенье времени и терпения. К рыцарю и канонику присоединился Майлз Вавасур, барристер, то есть законник высочайшего ранга, один из двух помощников лондонского шерифа. Словом, собрались люди высокопоставленные, но, как ни странно, открыл собрание не помощник шерифа, а рыцарь сэр Джеффри де Кали.
Он сразу завладел общим вниманием, начав с общеизвестной латинской фразы: Hoc est terra quaestionis… — вот она, земля обетованная. Именно ее мы искали, эту землю, красоту и начало всяческого порядка. Хотя то не была церковная молитва, все прекрасно знали слова и хором возглашали ответствия. Завершив вступительную часть, рыцарь обратился напрямую ко всем собравшимся и отдельно к одному из приглашенных:
— Отлично сработано, Уильям Эксмью.
Каким образом среди этих людей высокого звания оказался предводитель избранных? Непостижимо. Эксмью вышел вперед и отвесил рыцарю поклон.
— Игра началась, — негромко произнес он. — «Греческий огонь» сжег часовню дотла. Что же до убийства в аркаде собора Святого Павла, оно, сдается мне, произошло случайно, но тоже сыграло нам на руку. Всё содействует общему смятению. Как тучи перед бурей.
— Что за люди идут под твою руку?
— Люди сломленные. Дошедшие до крайней нужды и отчаяния. Один, по имени Ричард Марроу, — плотник; но если б мог, он бы на карачках пополз к кресту. Или Эмнот Халлинг — малый неплохой, только больно умничает. Еще есть Гаррет Бартон; это человек озлобившийся, воюет с целым светом. Есть и эконом из собора Святого Павла.
— Ну да? — Джеффри де Кали удивленно поднял голову. — И как его зовут?
— Роберт Рафу.
— Сколько я знаю, он человек неприветливый. Слишком мало ест.
— Есть некий Хэмо Фулберд, молодой и на редкость уродливый парень. Такой уж ему выпал тяжкий жребий. Есть и другие, но я не стану утомлять вас перечислением их имен.
— Надеюсь, они не ведают о наших замыслах?
— Ни сном, ни духом. И меня ни в чем не подозревают. Свято верят, что я, как они, принадлежу к избранным.
Из задних рядов раздался голос законника Майлза Вавасура:
— Нам отовсюду доносят, что все они — лолларды.
— Это не важно. — Джеффри де Кали опустил руку на плечо Эксмью. — Если вина падет на них, тем лучше. У лоллардов душонка не та и кишка тонка, где уж им церкви жечь, пусть хотя бы несут бремя вины. Зато они народ подымут на бунт. Если начнутся серьезные беспорядки, лондонцы решат, что король слаб и глуп. Раз он не в силах защитить Пресвятую матерь-Церковь, значит, он не король, а видимость одна, тень, которая под солнцем исчезает. И помазанник падет. Не спасет его ни Христос, ни пролитая Им праведная кровь.
