Роальд Даль - Полеты в одиночку

Я держал курс прямо на ту точку, где, судя по карте, должно было находиться летное поле 80-й эскадрильи.

Его там не оказалось.

Я полетал по округе на север, на юг, на восток и на запад, но не увидел никаких признаков аэродрома. Подо мной простиралась лишь голая пустыня с огромными камнями, валунами и глубокими оврагами.

Стало смеркаться, и я понял, что попал в беду. Топливо кончалось, и о том, чтобы вернуться в Фоуку, нечего было и думать. В любом случае, я бы не нашел летное поле в темноте. У меня оставался единственный выход — совершить вынужденную посадку в пустыне, и как можно скорее, пока еще хоть что-то видно.

Я пролетел на бреющем полете над усыпанной камнями пустыней в поисках хотя бы небольшой ровной площадки, на которую можно было бы сесть. Я знал направление ветра, поэтому понимал, с какой стороны садиться. Но где же он, где этот участок пустыни без валунов и ям? Его просто не существует. К тому времени почти совсем стемнело. Я должен был сесть, так или иначе.

Я выбрал клочок земли, на котором, как мне показалось, камней все же поменьше, и пошел на посадку. Я снижался медленно, как только мог, зависнув на пропеллере со скоростью, немного превышающей предусмотренную скорость полета в критическом режиме (130 километров в час). Шасси коснулись земли. Я потянул на себя дроссель и стал молиться об удаче.

Но Бог не услышал мою молитву. Шасси налетели на валун и разлетелись на части, а «Гладиатор» ткнулся носом в землю на скорости сто двадцать километров в час.

Когда самолет ударился о землю, меня со страшной силой швырнуло на лобовое стекло (хотя я, как всегда, был прочно зафиксирован стропами в кабине), и я очень сильно ударился головой, так что, кроме трещины в черепе, удар сломал мне нос, выбил несколько зубов и на долгое время лишил зрения.

Странно, но я отчетливо помню некоторые вещи, произошедшие в первые секунды после крушения. На несколько мгновений я, видимо, потерял сознание, но, должно быть, быстро пришел в себя, потому что помню, как услышал могучее вхуушшш, — это взорвался топливный бак на левом крыле, за ним последовало еще одно мощное вхуушшш с правого борта, занявшегося огнем. Я ничего не видел и не чувствовал боли. Мне хотелось только одного — заснуть! — и плевать на огонь.

Но вскоре от страшного жара в ногах мои размякшие мозги вновь заработали. С огромным трудом мне удалось отстегнуть ремни сиденья, потом стропы парашюта, и я даже помню, каких героических усилий мне стоило встать и вывалиться головой на песок.

Мне опять хотелось только лечь и заснуть, но вокруг меня полыхал огонь, и если бы я не сдвинулся с места, то превратился бы в угли. Я медленно пополз в сторону от невыносимого пекла. Я слышал, как взорвались боеприпасы к пулеметам, как засвистели пули, разлетаясь во все стороны, но мне было все равно. Я хотел лишь отползти подальше от страшного жара и спокойно полежать. Мир вокруг меня разделился на две половины. Обе половины были угольно-черными, но одна обжигала, а другая — нет. Мне нужно было переползти из обжигающей половины в прохладную, и на это ушло невероятно много времени и сил, но в конце концов температура вокруг меня стала более или менее терпимой. Когда это произошло, я рухнул без чувств и уснул.

В ходе расследования обстоятельств и причин моего крушения, которое проводилось впоследствии, выяснилось, что командир в Фоуке дал мне совершенно неверные сведения. Там, куда он меня отправил, никогда не было восьмидесятой эскадрильи. Она базировалась на восемьдесят километров к югу, а то место, куда меня отправили, на самом деле было нейтральной полосой шириной примерно в километр, которая отделяла линии фронта британской и итальянской армий. Мне рассказали, что пламя от моего горящего самолета осветило песчаные дюны на многие километры вокруг, и, конечно же, крушение и пожар видели с обеих сторон. Некоторое время часовые в траншеях наблюдали, как я наматывал круги, и обе стороны знали, что упал не итальянский самолет, а истребитель королевских ВВС. И естественно, остатки, если от него хоть что-то осталось, интересовали наших куда сильнее, чем противника.

Когда пламя погасло и в пустыне стемнело, с британской стороны вышел маленький отряд из трех отважных солдат Суффолкского полка для осмотра места крушения. Они ни на секунду не сомневались, что найдут лишь обгоревший фюзеляж и обуглившийся скелет, и испытали потрясение, когда наткнулись на мое все еще небездыханное тело.

По-видимому, когда они перевернули меня на спину, я ненадолго пришел в сознание, потому что отчетливо помню, что один из них спросил меня, как я себя чувствую, но ответить я не смог. Потом я услышал, как они шепотом обсуждают, как перенести меня через линию фронта без носилок.

Следующее, что я помню много времени спустя, это громкий мужской голос, который говорит мне, что знает — я его не вижу и не могу ответить, но ему кажется, что я его слышу. Этот голос говорит мне, что он английский врач, а я нахожусь в подземном пункте первой медицинской помощи в Мерса-Матрух и меня собираются доставить каретой скорой помощи на поезд и отправить назад в Александрию.

Я слышал его слова и понимал их, и я все понял насчет Мерса-Матрух и поезда. Мерса — это городок на Ливийском побережье километрах в четырехстах к западу от Александрии по Ливийскому побережью. Наша армия старательно охраняла небольшую железнодорожную ветку, проложенную в пустыне между этими двумя городами. Эта ветка имела жизненно важное значение, потому что по ней доставляли продукты и боеприпасы на передовую в Западной пустыне. Итальянцы все время бомбили эту дорогу, но нам каким-то образом удавалось поддерживать ее на ходу. Все знали об одноколейной железнодорожной линии, которая шла вдоль берега мимо ослепительно белых пляжей южного Средиземноморья из Александрии в Мерсу.

Я слышал голоса над собой, пока они заносили носилки в машину скорой помощи, а когда та двинулась в путь, подпрыгивая на ухабах, кто-то вскрикнул над моей головой. Стоило угодить нам в очередную колдобину, и этот человек кричал от боли.

Когда меня вносили в поезд, я почувствовал руку у себя на плече, и голос с приятным выговором лондонских предместий произнес на диалекте кокни:

— Держись, корешок. Скоро в Алексе будешь.

Потом помню, как меня вынесли из поезда в страшную толчею Александрийского вокзала, и я услышал женский голос:

— Этого офицера — в англо-швейцарский.

Потом я очутился в госпитале и слышал, как мягко шуршат колеса моей каталки, катясь по бесконечным коридорам.

— Везите его сюда, — произнес другой женский голос. — Сначала осмотрим его, а уж потом — в палату.

Ловкие пальцы начали разматывать бинты, обвивавшие мою голову.

— Вы меня слышите? — говорила хозяйка пальцев. Она взяла мою ладонь обеими своими руками и сказала:

— Если вы меня слышите, просто сожмите мою руку.

Я сжал.

— Хорошо, — сказала она. — Это замечательно. Теперь нам ясно, что вы поправитесь.

Потом она сказала:

— Вот он, доктор. Я сняла повязки. Он в сознании и реагирует.

Я почувствовал, как лицо доктора приблизилось к моему, и услышал его слова:

— Вам очень больно?

Теперь, когда с головы сняли бинты, я сумел пробормотать в ответ:

— Нет. Не больно. Но я ничего не вижу.

— Об этом не волнуйтесь, — сказал врач. — Вам нужно лежать очень спокойно. Не шевелитесь. Мочевой пузырь освободить желаете?

— Да, — сказал я.

— Поможем, — сказал врач. — Только не двигайтесь. И не пытайтесь делать хоть что-нибудь для себя сами.

По-моему, они вставили катетер, потому что я почувствовал, как они возятся внизу, и стало чуть-чуть больно, но зато мочевой пузырь больше не давил.

— Пока только сухая повязка, сестра, — распорядился доктор. — Завтра с утра сделаем ему рентген.

Потом меня привезли в палату, где лежало много мужчин, которые постоянно разговаривали и шутили. Я лежал там и дремал и вообще не чувствовал никакой боли, а потом завыли сирены воздушной тревоги, со всех сторон застрекотали зенитные орудия, и я услышал, как где-то поблизости рвутся бомбы. Я понял, что сейчас ночь, потому что именно по ночам итальянские бомбардировщики бомбили наши корабли в Александрийской гавани. Я лежал спокойный и сонный, слушая гневную перебранку бомб и зениток. Словно на мне наушники, и все эти звуки я слышу по радио.

Я понял, что наступило утро, потому что вся палата засуетилась и принесли завтрак. Есть я, естественно, не мог, потому что всю мою голову покрывали бинты с небольшими отверстиями, чтобы я мог дышать. Все равно мне не хотелось есть. Мне постоянно хотелось спать. Одна моя рука была привязана к доске, потому что в предплечье были вставлены трубочки, но вторая, правая, оставалась свободной, и однажды я ощупал бинты на голове своими пальцами.