Евгений Петров - Рассказы, очерки, фельетоны (1924—1932)
Обуялов двинулся к автомату. У него был один-единственный гривенник, да и тот отыскался где-то в подкладке.
Тщательно освободив его от грязной ваты и сдунув последние пылинки, Обуялов вошел в будку.
С последним гривенником нужно было быть особенно осторожным.
Он взял трубку. Телефонистка сообщила ему свой номер.
— Пожалуйста, соедините меня с милицией! — заискивающе сказал Обуялов.
— Опустите монету.
— Слушайте! Вы слушаете? У меня последний гривенник.
— Опустите монету.
— Я опускаю. Имейте в виду. Не спутайте там чего-нибудь. Меня заперли. Гривенник — мое единственное спасе…
— Опустите вы монету или нет?
Обуялов опустил гривенник.
— Уже опустил.
— Опустите монету!
— Да опустил я уже. Слышите? Опустил… Гражданка!
Сигнала не было.
— Ей-богу, опустил! Миленькая! Дорогая! Опустил! Стерва!..
— Автомат испорчен, — сказала телефонистка. — Повесьте трубку.
— Эй! — завопил Обуялов. — Как вас там! Барышня! Э-э-эй!
Ответа не было.
— Сволочь! — сказал Обуялов. — Дура!
Ответа не было.
Обуялов попытался исправить положение.
— Слушайте. Клянусь вам, что я погибаю. Что у вас в груди — сердце или камень?
Обуялов прислушался. Ответа не было. Его больше не слушали.
Вопрос о содержимом грудной клетки телефонистки так и остался невыясненным.
— Тьфу! Тьфу! Тьфу!
Обуялов с наслаждением наплевал в трубку, повесил ее и сейчас же снова снял.
В трубку была слышна радиопередача. Заканчивался последний акт «Евгения Онегина».
— Спасите! — крикнул Обуялов козлиным голосом. — Эй, вы, там, на телефонной станции! Спасите человека!
«О, жалкий жребий мой!» — спел в ответ Онегин, после чего противный голос радиоконферансье заявил:
— Трансляция из Большого театра закончена. Объяснения давал профессор Чемоданов.
Обуялов оборвал трубку, бросил ее на пол и долго топтал ногами. Его охватило бешенство. Он выскочил в магазин, ударил кулаком поросенка и закричал:
— С новой водкой, с новым счастьем!
Потом долго плакал, уткнувшись лицом в балык и содрогаясь всем телом.
Утром служащие магазина были чрезвычайно удивлены. На стойке, подложив под голову окорок и укрывшись замасленным пальто, спал неизвестный человек. От человека сильно пахло рыбой. Спал он неспокойно: дергался всем телом и всхлипывал.
1928
Нюрнбергские мастера пения
В Большом театре
Остановив прямо на улице симпатичного юношу с открытым лицом, в кожаной куртке и с пачкой книг под мышкой, я спросил его:
— Ответьте мне, по возможности короче, на один актуальный вопросик: как поступить с Большим театром?
— Открыть в Большом театре кино! — быстро ответил юноша.
— А… оперу?
— Разогнать!
— И чтоб хорошие картины шли, — придирчиво добавил юноша. — Не какой-нибудь там «Стеклянный глаз» или «В город входить нельзя», а чтоб настоящее. Вроде «Чингиз-хана».
Следующий человек, которого я остановил, был человек солидный, с портфелем, в роговых очках.
— Как поступить с Большим театром? — спросил я.
— Отдать Мейерхольду, — сказал человек.
— А оперу?
— Перевести в мейерхольдовское помещение. А почему вы, собственно говоря, спрашиваете? Не Свидерский ли вы, часом?
— Что вы, что вы! — застенчиво хихикнул я. — Скажет же человек такое…
Весело напевая, я остановил третьего и последнего москвича и спросил его в упор:
— Как поступить с Большим театром?
— А что? — подозрительно спросил москвич. — Разве что-нибудь случилось?
— Да нет, ничего такого не случилось. Так, вообще, интересно знать ваше мнение по поводу Большого театра.
— А! Тогда другое дело, — сказал москвич, поправляя пенсне. — Я, видите ли, любитель оперы. Я обожаю музыку, преклоняюсь перед пением. Слушая оперный хор, я плачу слезами радости. Имена Верди, Чайковского, Вагнера, Глинки, Россини и Мусоргского для меня священны. Я два раза слышал Шаляпина, три раза Баттистини и один раз Карузо. Что же касается моего дяди Павла Федоровича, то он слышал даже Таманьо и Тетраццини. Но… не ходите в Большой театр! Если вам дорого оперное искусство, если хорошее пение очищает вашу душу, если вы не хотите, придя из театра, повеситься в уборной на собственных подтяжках, — не ходите в Большой театр. Не пойдете?
— Увы! — ответил я. — Сейчас я иду именно в Большой театр. На «Мейстерзингеров».
Москвич всплеснул руками и стал пйтиться от меня задом.
— Вагнера?! — простонал он. — Слушать Вагнера в Большом театре?! Но кто же его будет петь?!
— В афишке, — храбро сказал я, — фамилии певцов обозначены. Очевидно, они и будут петь.
— Боже, боже! — донеслось до меня. — Он с ума сошел.
Моего третьего собеседника поглотила метель…
Я вошел под своды Большого театра.
Дирижер Л. Штейнберг был на высоте. Кто скажет, что он не был на высоте, пусть первый бросит в меня камень. Он возвышался над оркестром и был виден всему зрительному залу.
Постановщик, художник и хормейстер тоже были на высоте. Мы хотим подчеркнуть этим, что постановка была хорошая, декорации великолепные и хор отличный.
Постановщик, кроме свежих мизансцен, блеснул также совершенно исключительным техническим нововведением. В «Евгении Онегине» между вторым и третьим актом проходит несколько лет. В «Мейстерзингерах» этого утомительного промежутка удалось избежать. Между вторым и третьим актами проходит всего полтора часа. Это несомненное достижение принимается публикой почему-то безо всякого энтузиазма. Придирчивый народ, эта публика!
Теперь нужно сказать несколько теплых, дружеских слов о певцах.
Певцов было много, очень много. Они были одеты в различные костюмы. Одни были низенькие. Другие — наоборот, высокие. Иные были с бородами. Иные — так, бритые. Среди них были две женщины: одна — высокая, полная, другая — тоже полная, но пониже ростом.
Но все эти совершенно различные по своему внешнему виду люди сходились на одном немаловажном обстоятельстве: пели одинаково плохо. Приятным исключением был только баритон Минеев. Ему пришлось исполнять партию комика, который по ходу оперы должен плохо петь. Эту задачу певец выполнил блестяще.
Героя — безлошадного рыцаря Вальтера пел тенор Озеров. У некоторых зрителей сложилось такое впечатление, что Озеров перец выходом на сцену выпил стопку лимонаду, что лимонад этот застрял у певца в горле и в продолжение всего спектакля булькал там, заставляя зрителей помышлять о прохладном буфете.
Исполнителя партии Ганса Сакса Садомова вообще не было слышно. Если артист в частной беседе сошлется на то, что его якобы заглушил дирижер Л. Штейнберг, не верьте ему. Его может заглушить даже маленький тульский самоварчик, поющий за семейным столом.
Да! Совсем было забыл! Новый текст С. Городецкого!
Вы знаете, С. Городецкий написал к «Мейстерзингерам» новый текст! Ей-богу! Даже в программах написано: «Новый текст С. Городецкого».
Текста, правда, ни один человек в театре не расслышал, но все-таки льстило сознание, что ноют не плохой, старорежимный текст, а новый, вероятно, хороший и, вероятно, революционный.
Вспоминается старый, добрый театральный анекдот. Знаменитому певцу Икс сказали:
— Послушайте, Икс! Ведь вы же идиот!
— А голос? — возразил не растерявшийся певец.
И все склонились перед певцом Икс.
Ему все прощалось.
У него был голос.
У него было то, что отличает певца от не певца.
Хорошая вещь — голос!
1929
Долина
Автомобиль, усиленно чадя фиолетовым дымом, круто забрал в гору и стал подыматься по спиральной дороге все выше и выше.
Позади, насколько хватал глаз, как стадо слонов, нагнувших головы, стояли горы. Они покоились на фоне закатного неба с географической четкостью и неподвижностью.
Писатель Полуотбояринов протер запылившиеся очки и сказал:
— Сейчас кончится последний подъем, и мы увидим всю республику как на ладони. Мы увидим долину, но какую долину — полную винограда и горных ручьев. Дикая красота!.. Эх, Коля, Коля!..
Писатель пошевелил пальцами и чмокнул языком.
— Во-первых, вино! Но какое! Не то что у нас в Москве. Дивное, натуральное вино, чистое, как слеза, и прозрачное, как янтарь!.. А как его подают, Коля! Подача какая! Не то что у нас в Москве. Подают его с сыром и зеленью для возбуждения жажды. Понимаешь, Коля? Дикая красота! Местные обычаи! Нетронутая целина! Республика, братец, хоть и маленькая, но какая! Сидишь ты, Коля, попиваешь вино, а в кабачке — дым коромыслом! Играют на разных инструментах и танцуют!..
Тихий, кроткий Коля восторженно охнул.
— Да-с, милый ты мой Коля. Мы проведем в этой микроскопической стране три дня. Но какие!
Писатель Полуотбояринов приник к Колиному плечу и зашептал:
— Девочки, Коля. Но какие! Поэма! Тысяча и одна ночь! Узорные шальвары и все на свете! Коля издал сладострастный смешок.
