Василе Войкулеску - Монастырские утехи

Говорили, будто от его тела исходил дух дикого зверя и будто никто не может вынести ни

этого запаха, ни взгляда Волкаря. Я пытался понять, что правда из той хулы, которую возводят

на него люди, обвинявшие его во многих грехах и преступлениях, но особенно в том, что он

нарочно насылал волков, наводил порчу на домашний скот. А другой раз и сам превращался в

волка и выходил на людей, чтобы растерзать их.

   Волкарь принял меня неумело, но почтительно, без низких поклонов, с достоинством и

самообладанием, которые произвели на меня впечатление. Я подошёл к нему близко.

Действительно, сильный запах. Не знаю, приходилось ли вам сдирать кожу со змеи? Так вот, у

неё запах мышьяка, пронзительный запах. Но, думаю, у Волкаря запах исходил от меховой

безрукавки, в которую он был одет, и от пояса, тоже мехового, стягивавшего его тонкую, как у

юноши, талию.

   Он пригласил меня в своё логово. В очаге горел огонь, и в котле варились какие-то травы. Лавка

была покрыта шкурами диких зверей. Везде мех: медвежий, волчий, козий.

   Я спросил его, чем он охотился. Он сказал, что все шкуры старые. Большая часть от отца и от

деда, другие — с незапамятных времен, когда и он ещё, как все охотники, ходил с ружьём. Но

теперь он состарился и не может целиться, а потому охоту бросил. Так, иногда поймает силком

или капканом какую-нибудь лису, повадившуюся за домашней птицей, или — и того реже —

отнимет с помощью дубины добычу у волка, как это случилось с козочкой, за которую враги

потащили его на суд. Но чем старше он становится, тем тяжелее живёт. И поскольку делается всё

слабее, то ждёт, что как-нибудь хищники разорвут его самого.

   Я воспользовался его рассказом о хищниках и прямо признался ему, что меня очень

интересуют его связи со зверьём, в особенности с волками. Из-за того я сюда и пришел. Человек

посмотрел на меня не мигая и промолчал. Я сказал ему, что пришёл с дружескими чувствами и

не собираюсь шпионить за ним или его допрашивать. Что я сам занимаюсь чем-то вроде

заклятий, с помощью которых вызываю духов — я и на самом деле занимался спиритизмом,—

и прошу его открыть мне свои знания и умение. Он отнекивался, мол, на него возводят

напраслину, он знает и может не больше, чем другие люди, хотя и разговаривает с волками и

понимает их язык.

— Ты знаешь язык волков? — переспросил я.

— Да, сударь. Я выучил его ещё малым ребёнком.

— Как и от кого?

— Сперва от деда и от отца, они тоже его знали.

— Они тоже знали?

— Да... Мой дед и отец были лесниками. Они жили в лесах, и рядом с ними росли волки — они

забирали их ещё детенышами. Я родился и вырос среди волчат, с ними ел, играл, а то и дрался,

пока поздно ночью не возвращались из чащи мои домашние. Вот посмотрите: и сейчас ещё видны

шрамы от волчьих когтей.

   И он открыл волосатые руки, все изъеденные шрамами,— сплошное сплетение вен, бугров и

узлов.

— А твоя мать? — спросил я.

— У меня не было матери,— ответил он коротко.

— А жена?

— Жена моя — дуплистая липа в лесу.

   Я видел, что коснулся больного места, и переменил разговор.

— А зачем твои держали волков?

— Так, со скуки,— ответил он, горько усмехаясь.

— И только?

— И ещё они защищали свою берлогу от людей и зверей.

   Я продолжал смотреть на него вопросительно.

— И иногда помогали на охоте,— добавил он.— Но как только они вырастали и им приходила пора

любить, они рвали цели и убегали назад в лес, отказавшись и от дружбы, и от хорошей жизни.

— Ты хочешь сказать, что они были чем-то вроде собак?

— Хищники, сударь, они и есть хищники. Нет возможности их как следует приручить. У отца одни

шрамы были на руках и на ногах от их укусов. Надо прежде накормить их до отвала, а потом уж

подойти погладить и вынуть у них из пасти добычу.

   Так, от признания к признанию, и Волкарь пообещал взять меня с собой в какую-нибудь

подходящую ночь и показать, как он управляется с волками.

  Он выбрал ночь святого Андрея, когда волки берут свою годовую порцию добычи. Каждому

определена своя жертва — мужчина, женщина или ребёнок,— которую волку разрешается

съесть. И только. На домашних животных и на другую добычу счёт не ведётся. С ними всё

делать позволено, а вот что до людей — тут уж довольствуйся своим пайком. Это был, отметил

я для своего исследования, своего рода закон, обломок древнего установления о

доисторической охоте. Я выведал у него и про другие суеверия и ереси, он отвечал мне

откровенно и умно.

   Этот человек, освистанный и оклеветанный, внушал мне не столько жалость из-за своего

одиночества и заброшенности, на которые его обрекло изгнавшее его общество, сколько

напряжённый интерес: своей дерзостью в борьбе за жизнь, силой, принесшей ему победу над

враждебным миром людей, оборачивавшихся для него настоящими зверями.

   Когда я уходил, он хотел дать мне шапку свежих яиц. Я отказался. Он быстро вытащил из

сундука роскошную шкурку куницы. Её я тоже не принял. Он понял, что я пришёл не за

дарами, и не настаивал.

   Договорились, что в канун дня святого Андрея я зайду за ним. Мне не хотелось, чтобы село

знало о моих делах и вмешивалось в мою жизнь. До того времени оставалось недели три. Не

могу сказать, что я забыл о встрече. Но интерес мой упал настолько, что я не рвался, плюнув на

мороз, выходить из дому.

   Меня одолевали другие заботы. Главным образом я ожидал срочного ответа из Бухареста, от

которого зависел мой перевод в трибунал. Следовало бы поехать туда, чтобы поторопить

перевод, но было некого за себя оставить. Так что об обещании Волкарю думать мне было

недосуг.

   Но однажды ночью я проснулся от воплей и криков; всё село было на ногах. Два волка с

удивительной наглостью пробрались к зданию суда, где я жил, и пытались выкрасть поросёнка

у судебного пристава. Тут я решил сдержать слово и на следующий вечер с ружьём за спиной

явился в логово Волкаря.

— Ну, получил твое уведомление! — шутливо крикнул я.—Хорошо, что ты послал его, а то я уж

намеревался тебя не беспокоить.

— Да что вы, сударь,— улыбнулся он, и глаза его засверкали.— Какое ж тут беспокойство.

Пожалуйте в дом, скоро станет светлее. Вот покажется луна...

   Вошли. При свете коптилки я увидел то, что не заметил давеча. На беленых стенах — большие

и маленькие медведи, олени, лисы, кабаны, одни нарисованы углем, другие — красной глиной

и в разных позах: какие бегут, какие упали, многие в неестественном виде, например на двух

лапах или на ветках деревьев. И среди всего этого — изображение гигантского человека с

огромной дубиной, которой он будто кого-то погонял. Его очертания заходили на низкий

потолок, словно то было охраняющее дом божество.

   Рисунок был уверенный, сделанный на удивление искусно, рисунок талантливого человека.

— Детские забавы,— сказал Волкарь, недовольно наблюдая за моим изумлением.— Я впал в

детство и зимой со скуки играю, как некогда играл в лачуге отца.

   Оглядевшись, я увидел на печи и в углах других зверей, из глины. Эти были грубее, вроде

ярмарочных игрушек. Иные из них оказались хромыми, безногими, у других в дыры на месте

ребер были всунуты колючки...

   Я хотел рассмотреть их поближе, но Волкарь воспротивился.

— Хватит, господин судья,— сказал он серьёзно, возникнув прямо передо мной, так что я

ничего уже не видел.— Взошла луна, и нам пора идти, это далековато.

   Пришлось оставить в покое глиняных идолов и последовать за Волкарем. Он взял с собой

только огромную палку. На нём был длинный тулуп из шкуры какого-то дикого зверя —

думаю, из волка,— издававший непереносимо острый запах, которым теперь пропитался он

весь.

   Мы шли часа два, кружа, поднимаясь и спускаясь по холмам и курганам, то лысым, то

заросшим лесом, пока не дошли до вершины, вознесшейся над долинами. Теперь, когда я это

вспоминаю, мне кажется, что мы не ушли особенно далеко, Волкарь заставил меня кружить на

месте, чтобы, подобно зверям, запутать свой след. Впрочем, кто его знает... Во всяком случае,

там, где мы остановились, господствовали тишина, уединение и мороз, как на вымершей

планете. Неверный свет луны, от которого всё выглядело ещё более фантастично, обливал нас,

отъединяя ещё больше от мира.

   Волкарь помог мне взобраться на раскидистый падуб, где между двумя толстыми сучьями

сделал из стеблей кукурузы настил; сам же он влез потом ещё выше.

   Ничто не шелохнулось в лунной гололедице, она отлакировала всё пространство. Но сердце