Элиза Ожешко - Марта
Сказав это, Адам Рудзинский встал и, почтительно поклонившись Марте, прибавил:
— Простите меня, что я говорил так долго, но я не мог ограничиться несколькими фразами. Я боялся, чтобы вы не подумали, будто вам отказывают в заработке из-за каприза или какого-то предубеждения, что в данном случае было бы просто преступно. Ваша работа не удовлетворяет требованиям редакции. Копия недостаточно искусна и точна, не отражает как следует идею и характер оригинала. Так, например, несмотря на то, что лицо молодой матери вы рисовали с явным чувством и увлечением, ее черты получились расплывчатыми по сравнению с той выразительностью, какую придал ему талантливый и опытный художник. Вы не сумели передать выражение ее глаз, следящих за любимыми детьми, наклон головы, вытянутой вперед, как будто ее обладательница хочет крикнуть что-то — ласково и предостерегающе. Дерево, так пышно раскинувшее свои ветви, на вашем рисунке выглядит чахлым и жалким. Дорога за домом, которую художник лишь слегка окутал таинственной дымкой, на вашем рисунке почти не видна под резкими штрихами карандаша и кажется просто черной полосой. Вы поняли замысел художника, прониклись им и полюбили его. Это очевидно. Однако не менее очевидно и то, что у вас в каждой детали, в каждом штрихе карандаша видна борьба с трудностями техники, которых вы не преодолели, так как у вас нет достаточных знаний и опыта… Такова правда, которую я вынужден был вам сказать, к моему великому сожалению. Я сочувствую вам, потому что вы не получили нужной вам работы. И, кроме того, сожалею, что вы не развили свой талант. А талант у вас есть несомненно; жаль, что вы не учились серьезнее, теперь у вас уже нет возможности учиться…
Марта поднялась и тихо сказала:
— Да, учиться я теперь уже не могу… У меня нет для этого времени, — прибавила она, потом умолкла и стояла, опустив глаза.
Адам Рудзинский смотрел на нее внимательно, даже с некоторым удивлением. Быть может, он ожидал слез, стонов, обморока или истерики, а вместо этого услышал лишь несколько слов сожаления, что у нее нет времени учиться.
Эта хрупкая женщина, такая красивая и стройная, должно быть, обладала большой силой воли, если сумела без слез, без единого вздоха выслушать суровый приговор, убивший ее последнюю надежду, если она сумела вновь принять на свои плечи неизмеримую тяжесть неуверенности в завтрашнем дне, которая обрушилась на нее после небольшой передышки. Молодой женщине было в эту минуту, конечно, очень тяжело, но она не заплакала, не вздохнула даже.
Видно, не настало еще для нее время стонать и плакать, не стыдясь человеческих глаз, — ее человеческое достоинство еще не было сломлено, силы не исчерпаны. Ведь она только начала свой крестный путь, пройдя лишь два его этапа. Дважды только она сгорала от внутреннего стыда, содрогалась до глубины души от сознания своей непригодности.
У нее было еще достаточно энергии и гордости, чтобы силой воли сдержать взрыв чувств; она еще недостаточно знала самое себя, чтобы перестать надеяться…
Адам Рудзинский отнесся с уважением к безмолвной скорби бедной женщины; этот чужой ей человек, видевший ее всего несколько раз, почувствовал, что ему следует уйти. С глубоким почтением поклонившись Марте, он вышел из гостиной. И в ту же минуту его жена, сжимая руки Марты, торопливо сказала:
— Не теряйте надежды, дорогая! Я не могу примириться с тем, что вы и на этот раз уйдете из моего дома, не найдя утешения и удовлетворения своих справедливых требований. Я не знаю вашего прошлого, но мне кажется, что нужда застала вас врасплох. Вы не были подготовлены к жизни труженицы, которая должна кормить себя и своих близких…
Марта посмотрела на пани Рудзинскую.
— Да, — с живостью перебила она ее. — Да, да, вы правы.
Она снова опустила глаза и с минуту молчала. Заметно было, что ее поразила высказанная так определенно мысль, до сих пор лишь неясно маячившая перед ней.
— Да, — решительно повторила она через минуту. — Нужда и необходимость работать застигли меня врасплох. Я оказалась безоружной, в борьбе с нуждой и неподготовленной к работе… Все мое прошлое было блаженством, я знала только любовь и развлечения… Оно не научило меня ничему, и я беззащитна против бурь и одиночества…
— Ужасная судьба! — промолвила после минутного молчания Мария Рудзинская. — Ах, если бы все отцы и матери могли предвидеть ее, предугадать, понять ее ужас!!
Она провела рукой по глазам, но быстро справилась со своим волнением и обратилась к Марте.
— Поговорим о вас, — сказала она. — Хотя обе профессии, которые вы хотели избрать, оказались для вас неподходящими, не теряйте надежды и мужества. Ведь преподавание и искусство не исчерпывают весь круг человеческой деятельности, даже той, которая открыта женщине. Остаются еще производство, торговля, ремесла. Пока вы разговаривали с моим мужем, мне пришла в голову удачная мысль… Я хорошо знакома с хозяйкой одного из лучших мануфактурных магазинов… Я училась вместе с ней несколько лет в пансионе, и с тех пор у нас сохранилась если не дружба, то во всяком случае хорошие отношения. Магазин у нее большой и известный, там требуется целая армия комиссионеров, продавцов, конторщиков. К тому же всего неделю назад Эвелина, встретившись со мной в театре, рассказывала, что от нее недавно ушел один из самых опытных продавцов и она в затруднении. Согласились бы вы стоять в магазине за прилавком, обслуживать покупателей, отмеривать материю, украшать витрины? Такая работа иногда хорошо оплачивается, а чтобы ее выполнять, нужны лишь честность, умение держать себя и хороший вкус. Хотите, поедемте вместе к Эвелине? Я вас познакомлю и, если понадобится, замолвлю за вас словечко, уговорю ее.
Через четверть часа после этого разговора пролетка, в которой сидели обе женщины, остановилась у одного из лучших магазинов на Сенаторской улице. Перед большими зеркальными дверями стояли две кареты с прекрасными лошадьми и кучерами в ливрее.
Пани Рудзинская и Марта вошли в магазин. На звук колокольчика из-за длинного прилавка, разделявшего магазин на две части, выбежал молодой человек и с грациозным поклоном осведомился, что им угодно.
— Я бы хотела видеть пани Эвелину Д., — сказала Мария Рудзинская. — Она дома?
— Наверное не знаю, — ответил молодой человек с новым поклоном. — Но сейчас узнаю и вам скажу.
Он подбежал к стене и приложил губы к отверстию переговорной трубы, по которой снизу передавали все, что надо, на верхние этажи.
— Она ушла, но сейчас вернется, — ответили сверху.
Молодой человек снова подбежал к ожидавшим у дверей дамам.
— Присядьте, пожалуйста, — сказал он, указывая на стоявший в углу бархатный диванчик. — Или, — он протянул руку по направлению к лестнице, покрытой ковром, — вы, быть может, подниметесь наверх?..
— Мы подождем здесь, — ответила Мария Рудзинская, и они сели на диван.
— Можно было бы подняться наверх и дождаться возвращения Эвелины в ее квартире, — сказала вполголоса Мария своей спутнице. — Но, пожалуй, вам не мешает до разговора с хозяйкой присмотреться к работе продавцов, увидеть, в чем она состоит.
В глубине магазина царило большое оживление. Там восемь человек говорили громко, с азартом, свертывая и развертывая ткани, сверкавшие и переливавшиеся всеми цветами радуги. По одну сторону длинного прилавка, совсем почти скрытого разбросанными на нем и нагроможденными друг на друга кусками дорогих тканей, стояли четыре дамы в атласе и соболях, — видимо, они приехали в ожидавших перед магазином каретах. По другую сторону — четверо молодых мужчин. Описать их позы немыслимо, так как они поминутно меняли их: стояли, ходили, прыгали, изгибались на все стороны, лезли на стены, отвешивали поклоны самых различных оттенков, жестикулировали, пуская в ход не только руки, но и грудь, голову, губы, брови, даже волосы… А волосы, обычно играющие весьма второстепенную роль во внешности человека, у этих продавцов заслуживали особого внимания.
Напомаженные, надушенные, лоснящиеся, благоухающие, искусно завитые кольцами или в живописном беспорядке падающие на лоб, они были вершиной парикмахерского искусства и в высшей степени подчеркивали изысканную наружность молодых продавцов. Может быть, изысканность эта вовсе не была врожденной; заметно было, что природа наделила их изрядной физической силой, крепкими мускулами, вполне позволяющими заниматься трудом более тяжелым и менее приятным, чем развертывание шелковых тканей, придерживание двумя пальцами тонких, как паутина, кружев и манипуляции полированным, легким, изящным аршином. Плечи у них были широкие, руки большие, с толстыми пальцами. Зрелые черты и пышная растительность на лицах свидетельствовали, что это не юнцы, что им уже за тридцать.
Но как элегантно, с каким шиком были сшиты черные сюртуки, облегавшие их широкие плечи, как красиво раскрывали свои крылышки цветные галстуки-бабочки, как изящны были движения этих больших мускулистых рук, какие блестящие кольца украшали эти толстые пальцы! Ничто, кроме снега, не могло соперничать с белизной манишек и пышных жабо и ничто в мире — никакая струна, или пружина, или гуттаперчевый мяч, — не могли перещеголять их легкостью движений, эластичностью прыжков, — и так же быстро бегали их глаза, работали языки.
