Эптон Синклер - Джунгли
Вот что видел Антанас, а Ионасу и Марии тоже было о чем порассказать. Мария работала у одного из независимых консервных фабрикантов и была вне себя, просто неистовствовала от радости, что зарабатывает такие деньги, окрашивая консервные банки. Но однажды она возвращалась домой с бледной маленькой женщиной, которая работала рядом с ней. Эту женщину звали Ядвига Марцинкус, и от нее Мария узнала, почему ей, Марии, посчастливилось устроиться на работу. Она заняла место одной ирландки, которая работала на фабрике с незапамятных времен, лет пятнадцать, по словам Ядвиги. Ирландку звали Мэри Деннис, в молодости ее кто-то соблазнил, и у нее родился сын. Он был калека и эпилептик, но, кроме него, у Мэри не было никого на свете; они ютились вдвоем в комнатушке на задворках Холстед-стрит, где вообще селятся ирландцы. Мэри была больна чахоткой и во время работы непрерывно кашляла, а потом стала совсем плоха, и, когда пришла Мария, надзирательница внезапно решила уволить больную работницу. Ядвига объяснила, что надзирательнице самой надо выполнять определенную норму, и не могла же она отставать из-за больных. А что Мэри работала на фабрике так давно, ее не касалось; она, наверное, даже не знала об этом, так как и она и управляющий были новыми людьми и служили здесь не больше двух-трех лет. Ядвига не знала, что сталось с бедняжкой; она навестила бы ее, если бы не заболела сама. У нее все время болит спина, объяснила Ядвига, и она боится, как бы у нее не оказалось какой-нибудь женской болезни. Не годится женщине целые дни ворочать банки по четырнадцать фунтов весом.
Юргиса поразило то, что Ионас получил работу тоже благодаря постигшему кого-то несчастью. Он возил тачку, груженную окороками, из коптильни к подъемнику, а оттуда в упаковочную. Тачки были железные, тяжелые, и на каждую накладывали не меньше шестидесяти окороков, то есть груз больше чем в четверть тонны весом. И если только человек не был очень силен, сдвинуть тачку с места на неровном полу было делом нелегким, но зато, сдвинув ее, рабочий старался уже не останавливаться. Поблизости всегда рыскал мастер, который при малейшей задержке разражался бранью: литовцев, словаков и других, не понимавших английского языка, мастера часто пинали ногами, как собак. Поэтому люди мчались с тачками во весь дух. Предшественника Ионаса притиснуло тачкой к стене, и он погиб в страшных мучениях.
Оба эти случая были ужасны, но они показались безделицами по сравнению с тем, что Юргис вскоре увидел собственными глазами. В первый же день своей работы в качестве уборщика внутренностей он заметил занятную штуку — уловку, к которой прибегали мастера, когда они натыкались на «утробного» теленка. Всякий, кто хоть что-нибудь понимает в мясном деле, знает, что мясо стельной или недавно отелившейся коровы не годится в пищу. Немало таких коров ежедневно поступало на бойню, и, конечно, если бы хозяева захотели, нетрудно было бы выждать, пока их мясо станет снова пригодным для еды. Но время и корм стоили денег, поэтому стельных коров всегда пускали вместе с остальными, и рабочий, заметивший такую корову, докладывал об этом мастеру, тот заводил разговор с правительственным инспектором, и оба они отходили в сторону. Тогда во мгновение ока корову потрошили, и внутренности ее исчезали. Делом Юргиса было сбросить их в люк — теленка и все прочее, а в нижнем этаже этих «утробных» телят подбирали, рубили их на мясо и пускали в дело даже шкуры.
Однажды какой-то рабочий поскользнулся и повредил себе ногу. К концу дня, когда был забит последний бык и рабочие начали расходиться, Юргис получил распоряжение остаться для особой работы, которую обычно выполнял пострадавший. Час был поздний, уже совсем стемнело, правительственные инспекторы ушли, и в убойной оставалось не больше двух десятков рабочих. В этот день было забито около четырех тысяч голов скота, прибывшего в товарных вагонах из отдаленных штатов. Некоторые животные получили в дороге повреждения: у одних были сломаны ноги, у других ободраны бока, третьи уже подохли. А сейчас, под покровом безмолвия и мрака, их предстояло разделать на мясо. Этих «последышей», как называли здесь таких животных, специальный подъемник доставлял в убойные, где рабочие разделывали их с будничным и равнодушным видом, который яснее всяких слов говорил о привычности всего происходящего. Для обработки всех туш потребовалось около двух часов, после чего Юргис увидел, как их отправили в холодильники, где тщательно перемешали с остальными тушами, чтобы их нельзя было обнаружить.
Этой ночью Юргис вернулся домой в мрачном настроении, потому что он начал, наконец, понимать, что, пожалуй, правы были те, кто смеялся над его верой в Америку.
Глава VI
Юргис и Онна очень любили друг друга; они ждали долго — без малого два года, и все события Юргис воспринимал в зависимости от того, приближают они или отдаляют его свадьбу. Все его помыслы были сосредоточены на этом; он считался с семьей потому, что к ней принадлежала Онна, и домом он интересовался потому, что в нем будет жить Онна. Даже подлость и жестокость, которые он видел у Дэрхема, мало трогали его, пока они не влияли на его будущую жизнь с Онной.
Будь их воля, они поженились бы немедленно, но тогда пришлось бы обойтись без свадебного пира, а на это не соглашались старики. Их никак не удавалось уговорить. Особенно расстраивалась при одном только намеке на такую возможность тетя Эльжбета.
— Что?! — воскликнула она. — Свадьба под кустом, как у нищих? Нет! Нет!
Эльжбета стояла на страже традиций; когда-то, во времена девичества, она была важной особой, жила в большом поместье, имела служанок и могла бы выйти за богатого, не будь в семье девяти дочерей и ни одного сына. Однако и теперь она не забывала о хорошем тоне и отчаянно цеплялась за старинные обычаи: пусть они стали чернорабочими в Мясном городке — все равно следует вести себя, как подобает людям из порядочной семьи. И стоило Онне завести разговор о том, что можно не устраивать veselija, как ее мачеха не спала потом всю ночь. Напрасно ей твердили, что у них почти нет знакомых. Нет, со временем они обзаведутся друзьями, и тогда те будут осуждать их! Нельзя отказываться от того, что хорошо и правильно, из-за каких-то денег, иначе деньги не принесут добра, пусть они это запомнят. И тетя Эльжбета призывала на помощь деда Антанаса: они оба страшились, что жизнь в новой стране заглушит в душах детей старинные добродетели их родины. В первое же воскресенье вся семья отправилась к обедне, и, как они ни были бедны, тетя Эльжбета сочла необходимым потратиться на покупку гипсовой, ярко раскрашенной группы, изображавшей поклонение волхвов вифлеемскому младенцу. Хотя она была не больше фута высотой, но в ней уместились и алтарь с четырьмя снежно-белыми башенками, и пресвятая дева с младенцем на руках, и цари, и пастухи, и волхвы, преклоненные перед ним. Обошлось это в пятьдесят центов, но Эльжбета чувствовала, что не следует особенно считать деньги, когда они расходуются на такую покупку: все равно какими-нибудь неисповедимыми путями они потом вернутся. Скульптура выглядела очень эффектно на каминной полке в гостиной, а ведь нельзя же, чтобы в доме совсем не было украшений.
Расходы на свадьбу, конечно, будут возмещены — речь шла только о том, как раздобыть деньги на время. Семья приехала сюда так недавно, что еще не могла рассчитывать на кредит, а занять хоть немного денег можно было только у Шедвиласа. Юргис с Онной проводили целые вечера, подсчитывая расходы и прикидывая, когда же, наконец, они смогут пожениться. Было ясно, что на приличную свадьбу им понадобится не меньше двухсот долларов, и хотя Мария и Ионас готовы были дать взаймы весь свой заработок, все же, чтобы собрать такую сумму, требовалось четыре-пять месяцев. Поэтому Онна стала подумывать о том, чтобы устроиться на работу. Даже при самой скромной удаче, говорила она, это сократит срок ожидания по крайней мере на два месяца. Они совсем было стали привыкать к этой мысли, как вдруг, словно гром с ясного неба, на них обрушилась беда, похоронившая все их надежды.
Неподалеку от них жила еще одна литовская семья, по фамилии Маяушкис, — старуха вдова со взрослым сыном; наши друзья вскоре познакомились с ними. Однажды вдова пришла к ним в гости. Разговор, естественно, зашел о поселке и его истории, и тут бабушка Маяушкиене — так называли старуху — наговорила таких ужасов, что у них кровь застыла в жилах. Старухе, морщинистой и иссохшей, было уже за восемьдесят; шамкая беззубым ртом, она рассказывала одну мрачную историю за другой, и слушателям начинало казаться, что перед ними сидит старая колдунья. Бабушка Маяушкиене видела на своем веку столько бед и несчастий, что они стали для нее чем-то привычным. О голоде, болезнях и смерти она говорила так, как другие говорят о свадьбах и праздниках.
Выяснилось все постепенно. Прежде всего дом, купленный ими, был вовсе не новый, как они раньше думали: он уже простоял лет пятнадцать, и нового в нем была только краска, да и то настолько плохая, что через год-два его придется красить снова. Таких домов было множество, и строила их фирма, которая тем и существовала, что обманом выманивала деньги у бедняков. Они должны выплатить за него полторы тысячи долларов, а строителям он не стоил и пятисот; бабушка Маяушкиене знала это потому, что один подрядчик, который строил точно такие же дома, состоял в той же политической организации, что и ее сын. На постройку этих домов шли самые дрянные и дешевые материалы, строили их сразу десятками и при этом заботились только о внешнем виде. Пусть помянут ее слово, хлопот у них еще будет достаточно, ей-то уж это известно, ведь они с сыном тоже купили дом в рассрочку. Однако они перехитрили фирму, потому что ее сын — квалифицированный рабочий — зарабатывает до ста долларов в месяц, и у него хватило ума не жениться, так что им удалось расплатиться за дом сполна.
