Джозеф Конрад - Фрейя Семи Островов
Когда Гомец приблизился к нему, Джеспер поднял руку, указывая на своё горло. Гомец заметил, что его белый костюм запачкан, затем заглянул ему в лицо и побежал заказывать напиток. По-видимому, Джеспер его потребовал.
Немыслимо угадать, куда он хотел пойти — с какой целью — или, быть может, только воображал, что куда-то идёт, — но внезапное побуждение или вид знакомого места заставил его войти в «Апельсинный дом». Он слегка опирался концами пальцев о круглый столик. На веранде находились два человека, которых он хорошо знал лично, но глаза его блуждали, как будто он искал пути к бегству, и когда взгляд его скользил по этим людям, он их не узнавал. Они, в свою очередь, смотрели на него, не веря своим глазам. Лицо его не было искажено. Нет, оно было неподвижное, застывшее. Но выражение делало его неузнаваемым. Может ли быть, что это он? — с ужасом думали они.
В голове был дикий хаос всевозможных мыслей. Совершенно отчётливых и ясных. Именно эта ясность и была так ужасна в связи с полной невозможностью остановиться на какой-нибудь одной из них. Он говорил себе, а быть может, им, этим мыслям: «Спокойней, спокойней». Перед ним появился китайчонок со стаканом на подносе. Он залпом выпил стакан и выбежал вон. С его уходом рассеялось недоумение, сковавшее зрителей. Один из них вскочил и бросился в тот конец веранды, откуда была видна почти вся дорога. В тот самый момент, когда Джеспер, выйдя из дверей «Апельсинного дома», проходил мимо него внизу, по улице, он возбужденно крикнул остальным:
— Это действительно был Эллен! Но где его бриг?
Джеспер с удивительной отчётливостью расслышал эти слова. Небеса звенели ими, словно призывая его к ответу, ибо это были те самые слова, какие сказала бы Фрейя. Это был уничтожающий вопрос, — он пронзил его сознание, как молния. И внезапно ночь окутала хаос его мыслей. Он не замедлил шагов. Он сделал в темноте ещё три шага. Потом упал.
Добряк Месман продолжал свои поиски до самого госпиталя, где и нашёл его. Доктор сказал несколько слов о лёгком солнечном ударе. Ничего серьёзного. Выйдет через три дня… Приходится согласиться, что доктор был прав. Через три дня Джеспер вышел из госпиталя; его видели в городе видели постоянно, — и это продолжалось довольно долго; так долго, что он стал чуть ли не одной из местных достопримечательностей, пока наконец не перестали обращать на него внимание; так долго, что история его блужданий по городу и по сей день вспоминается на Островах.
Разговоры на «фронте» и появление Джеспера в «Апельсинном доме» положили начало знаменитому делу «Бонито» и дали представление о двух его аспектах — практическом и психологическом.
С одной стороны, всё это дело подведомственно суду, а с другой — несомненно, случай вызывал сострадание; да, это было очевидно до жути и, однако, неясно.
Вы должны понять, что дело так и осталось неясным даже для моего друга, написавшего мне письмо, о котором упоминается в самых первых строках этого рассказа. Он был одним из присутствовавших в конторе мистера Месмана и сопровождал этого джентльмена в его поисках Джеспера. В его письме описывались оба «аспекта» и несколько эпизодов, связанных с этим делом. Химскирк выражал глубочайшую радость по поводу того, что ему удалось спасти своё собственное судно. Он слишком близко подошел к рифу Тамисса: туман стлался над берегом. Он спас своё судно, а до остального ему нет дела. Показания жирного канонира сводились к тому, что в тот момент он счёл наиболее целесообразным отпустить буксирный трос, но, по его признанию, он был сильно смущён внезапной опасностью.
Совершенно ясно, что он действовал на основании точных инструкций, полученных им от Химскирка. Несколько лет совместной службы на Востоке сделали его преданным оруженосцем лейтенанта. Самым любопытным в истории о задержании «Бонито» был рассказ канонира о том, как, приступив согласно полученному распоряжению, к осмотру огнестрельного оружия, он выяснил, что никаких ружей на борту нет. В каюте на носу он нашёл пустые козлы для восемнадцати ружей, но ни одного ружья на всём корабле не оказалось. Помощник на этом бриге, выглядевший больным и державший себя так возбужденно, что смахивал на сумасшедшего, старался его убедить, будто капитан Эллен ничего об этом не знает; это он, помощник, продал недавно ружья поздней ночью одному типу, проживающему в верхнем течении реки. В доказательство он извлек мешок с серебряными долларами и хотел принудить его, канонира, взять деньги. Затем, швырнув мешок на палубу, он стал колотить себя по голове кулаками, призывая на свою голову ужасные проклятия и называя себя неблагодарным негодяем, которому не место на земле.
Обо всём этом канонир немедленно доложил своему командиру.
Трудно сказать, что собирался сделать Химскирк, когда задержал «Бонито». Быть может, он хотел только причинить неприятность человеку, пользующемуся благосклонностью Фрейи. Глядя на Джеспера, он испытывал желание свалить этого человека, изведавшего её поцелуи и объятия. Но перед ним стоял вопрос: как добиться этого, не рискуя самому? Отчёт канонира придал делу серьёзную окраску. Однако у Эллена были друзья, и кто мог сказать, не выпутается ли он как-нибудь из этой истории? Мысль направить бриг, столь сильно скомпрометированный, на риф, пришла ему в голову, когда он слушал в своей каюте отчёт жирного канонира. Теперь было мало вероятностей вызвать порицание. А делу можно придать характер случайности.
Выйдя на палубу, он с такой алчностью посмотрел на свою ничего не подозревавшую жертву, так зловеще выпучил глаза и сморщил губы, что Джеспер не мог удержаться от улыбки. А лейтенант, расхаживая по мостику, мысленно говорил:
«Ну, подожди же! Я тебе испорчу вкус этих сладких поцелуев. Клянусь, придёт время, когда имя лейтенанта Химскирка не будет вызывать улыбку на твоих губах. Теперь ты — в моих руках!»
И эта возможность отомстить представилась внезапно, без всяких предварительных размышлений, можно сказать — сама собой, словно события таинственно сгруппировались так, чтобы способствовать тёмному делу. Самые коварные замыслы не могли сослужить Химскирку лучшей службы. Ему дано было отведать безграничную полноту мести, — нанести смертельный удар ненависти человеку и следить, как он разгуливает с кинжалом в груди.
Ибо таково было состояние Джеспера. Он что-то делал, двигался, тощий и беспокойный, с усталыми глазами, осунувшимся лицом; движения его были резки, говорил он непрерывно странным, усталым голосом, но в глубине души он знал, что ничто и никогда не вернёт ему брига, как ничто не может исцелить израненное сердце. Его душа, под влиянием Фрейи оставаясь спокойной на вершине любви, походила на неподвижную, но слишком натянутую струну. Удар заставил её вибрировать, и струна лопнула. Два года, в опьянении, полный уверенности, он ждал дня, который теперь уже не мог настать для человека, на всю жизнь обезоруженного потерей брига и казалось ему — недостойного любви, ибо для неё он не мог воздвигнуть пьедестала.
Каждый день он выходил из города, держась берега, и, дойдя до мыса против той части рифа, на какой лежал его бриг, пристально смотрел на любимый силуэт. Когда-то бриг был обителью ликующей надежды, а теперь склоненный, необитаемый, неподвижный — он вздымался над пустынным горизонтом как символ отчаяния.
Судовая команда покинула бриг на его же шлюпках, которые тотчас по прибытии в город были секвестрованы Управлением порта. Секвестрован был и бриг до окончания суда, но Управление не потрудилось оставить на борту охрану. Да и в самом деле, что могло сдвинуть его с места? Разве что чудо; разве что глаза Джеспера, часами не отрывавшиеся от него, словно он надеялся одною лишь силой взгляда притянуть бриг к своей груди.
Вся эта история, вычитанная мною в болтливом письме моего друга, сильно меня расстроила. Но поистине ужасно было читать его рассказ о том, как помощник Шульц бродил повсюду, с отчаянным упорством утверждая, что он — и только он — продал эти ружья. «Я их украл!» — твердил он. Конечно, никто ему не верил. Не верил ему и мой друг, хотя и восхищался таким самопожертвованием. Но многие считали, что человек хватил через край, выставляя себя вором ради спасения друга. Впрочем, ложь была такой ясной, что, быть может, это и не имело значения.
Я, знакомый с психологией Шульца, знал: да, он говорит правду, — и, признаюсь, пришел в ужас. Так вот как вероломная судьба воспользовалась великодушным поступком! И я чувствовал себя так, словно и я принимал участие в этом вероломстве, раз я до известной степени поощрял Джеспера. Но ведь я же его и предостерегал…
«Парень словно помешался на этом пунктике, — писал мой друг. — С этой историей он отправился к Месману. Он рассказал, как какие-то негодяи белые, живущие среди туземцев в верховье реки, — напоили его однажды вечером джином, а затем стали насмехаться над тем, что у него никогда нет денег. Тут он заявил нам: „Я — честный человек, и вы должны мне верить“ и объяснил, будто он становится вором, если опрокинет лишний стаканчик. В ту же ночь к борту подошло каноэ, и он, без малейших угрызений совести, спустил туда ружья одно за другим, получив по десяти долларов за штуку.
