Сабахаттин Али - Юсуф из Куюджака
И все случившееся так мучило его, что хотелось биться, метаться, чтобы вырваться из тесной клетки, в которую он попал.
Счастье, казалось бы, выраженное, в сущности, в глубине его сердца, было недостижимым, и это вызывало в нем не только смятение, но и ярость.
Ничто в жизни до сих пор не имело для него цены, ничем он не увлекался, ничего не добивался. Он смотрел на все со стороны и ни от кого не желал зависеть, довольствовался гордым одиночеством. Теперь он впервые чего-то желал, желал с неодолимой силой. Почему же он должен душить это могучее желание, которое, наверное, и раньше жило в его душе, в самых глубоких ее тайниках, а теперь вырвалось наружу. Почему?! Ради кого?!
Перед глазами Юсуфа встал Али, и его губы скривились в полупрезрительной, полусочувственной улыбке. Какой это недалекий простак. Он подумал, что и раньше-то Али ничего не интересовало, кроме школьных учебников, а теперь вот уже несколько лет его голова забита лишь ценами на картошку или оливковое масло. Собственно говоря, Юсуф уже много лет никого не любил и понимал, что сможет полюбить кого-нибудь, только если будет восхищаться им. Разве мог он полюбить окружающих его людей, если он не уважал их, если смотрел на них свысока и даже гнушался ими? Если он и любил немного Саляхаттина-бея, то лишь потому, -что, кроме бесившей Юсуфа беспомощности, у того было еще удивительно доброе сердце.
С первого дня Юсуфа поразило поистине ангельское терпение этого человека по отношению к такой бестолковой, болтливой, не отдающей отчета в своих действиях, жене.
Но к Муаззез он испытывал совсем другие чувства. Он думал о ней не как о постороннем, чужом или отдельно от него живущем человеке, а как о частице самого себя: как о своей руке, глазах или сердце. Здесь не могло быть и речи о том, любить или не любить, нравиться или не нравиться, восторгаться или презирать - это ни разу ему не приходило в голову. Чувство, проснувшееся в нем к Муаззез и дошедшее до его сознания, ощущалось как страшная боль при мысли, что ее могут от него оторвать.
Но неотвратимый ход событий, накатывавшихся на Юсуфа одно за другим, вынуждал его теперь к самым невероятным поступкам. И, несмотря на возмущение, кипевшее в его душе, он знал, что должен будет покориться, что ни ум, ни сила его тут ничем не могут помочь.
Пока все эти смутные мысли, как лента, разворачивались у него в голове и он, закинув руки за голову, лежал на мягкой подстилке, уставившись в потолок, дверь тихонько скрипнула. Юсуф приподнялся, и, увидев входившую в комнату Муаззез, вскочил на ноги и пошел ей навстречу.
Сердце Муаззез забилось, словно готово было разорваться. Но Юсуф, вместо того чтобы обнять ее, поцеловать глаза, лицо, подошел к двери и, обернувшись с порога, сказал удивленно глядевшей на него девушке:
- Я ухожу, у меня спешное дело!
- Юсуф!
- Завтра-послезавтра мать Али придет тебя сватать: погляжу, сумеешь ли ты показать, что ты дочь каймакама!
- Юсуф!
- Не очень-то слушай свою мать. Али неплохой парень. Деньги есть, состояние есть, порядочность известна…
При этих словах лицо Юсуфа исказилось иронической улыбкой. Заметив ее, Муаззез попятилась, раскрыла было рот, но ничего не могла вымолвить. Она снова попыталась что-то сказать, но из горла у нее вырвались лишь какие-то нечленораздельные звуки. Она думала, что произнесла нужные слова, но они застряли у нее в горле.
У Юсуфа шумело в голове, но, все так же держа себя в руках, он подошел к Муаззез и проговорил поприветливей:
- Молчи, моя девочка, так надо!
V
После описанных нами событий прошло две недели. Юсуф мало бывал дома и почти все время проводил в оливковой роще. Он приходил домой после полуночи и уходил на заре. Ясно, что он не хотел встречаться с Муаззез. Несколько дней назад мать Али приходила ее сватать и получила ответ: «Подумаем!» Здесь такой ответ считался успехом. Это означало, что дело решено. Каждая из сторон, для пущей важности, как можно дольше тянула время, и они очень редко ходили друг к другу. Но в доме Али начались приготовления к обручению, было даже выбрано красное тюлевое покрывало для подноса с баклавой, который по обычаю посылают при обручении.
Когда были уплачены триста двадцать лир, Саляхаттин-бей после сильного нервного напряжения впал в апатию и ко всему утратил интерес. Очевидно, чтобы вознаградить себя за ночи, проведенные в бесконечных думах, он ничем не хотел забивать голову и даже на самые простые вопросы домашних только пожимал плечами.
Шахенде-ханым по-прежнему обходила соседей и занималась болтовней и развлечениями. Она бывала даже в доме Хильми-бея, хотя между ними пробежал холодок, но никогда не заикалась о том, что Муаззез обещана другому. Зато в других домах она говорила: «Я не знаю, мы еще не решили, но, говорят, зять очень богат… И чист, как ангел!» Она не ограничивалась похвалами в адрес Али и, называя его зятем, давала понять, что сватовство уже порядком продвинулось вперед.
Но ума у нее ни на что не хватало, а Саляхаттин-бей и Юсуф все эти дни были заняты только собой, и никаких приготовлений к обручению не делалось.
Больше всего такое положение мучило Муаззез, которая не понимала, что происходит и как собираются с ней поступить. Каждое утро и каждый вечер она принимала решение поговорить с Юсуфом с глазу на глаз, но это ей все никак не удавалось: то у нее самой недоставало смелости, то Юсуф, придя домой полумертвый от усталости, сразу же валился в постель. Несколько раз, когда отца с матерью не было дома, она ждала Юсуфа допоздна и однажды, выйдя ему навстречу, даже начала было:
- Юсуф, брат…
Но Юсуф тут же оборвал ее:
- Ты еще не ложилась, Муаззез? Кто же выходит зимой так легко одетый в прихожую? Скорей в постель, я тоже сегодня очень устал и сейчас лягу!
И, не дожидаясь ее ответа, он пошел к себе.
Первое время Муаззез была вне себя от гнева, она даже возненавидела Юсуфа, но постепенно ее злость превратилась в глубокую печаль, а в последнее время она стала бояться его. Нет, Юсуф вовсе не был спокоен, как это казалось. Однажды вечером, строго оборвав начавшийся было разговор, он вдруг протянул руку и погладил Муаззез по щеке. Она заметила, что рука его дрожала, как у больного лихорадкой. Иногда он слушал ее, не перебивая, минут десять и больше, в его глазах светилось понимание и даже ответное чувство, но как только она переставала говорить, он, точно очнувшись от сна, отделывался сухим, холодным, ничего не значащим ответом и тотчас же удалялся.
От этого Муаззез впадала в еще большее уныние. Проводя целые дни одна в пустом доме, она привыкла говорить сама с собой. Ни с того ни с сего на нее вдруг нападали слезы, а потом на губах появлялась легкая улыбка.
Кюбра и ее мать жили в доме каймакама, как привидения. Они исчезали, когда в них не было нужды, а когда их искали, вдруг появлялись, точно из воздуха. Было похоже, что они, как и Саляхаттин-бей, погрузились в спячку, чтобы дать отдых своим нервам, слишком долго находившимся в напряжении.
Хотя Кюбра и пришла немного в себя, лицо ее по-прежнему сохраняло болезненную бледность. Не раз она поднималась днем наверх, входила к Муаззез, чтобы перекинуться с ней несколькими словами, но та, погруженная в свои думы, лежала ничком на тахте, и они не находили, что сказать, и только в тягостном молчании глядели друг на друга.
В последние дни Муаззез стала совсем избегать Кюбру. Сама не зная почему, она в душе как будто сердилась на девочку. Даже сейчас, когда она больше всего нуждалась в общении с людьми, Кюбра ни разу не пришла ей на память: она не могла сблизиться с ней, хотя та сама искала этого. Какое там сблизиться! Когда они молча смотрели друг другу в глаза, Муаззез замечала во взгляде Кюбры странный блеск. Если бы Муаззез могла, она убегала бы днем из дому или пряталась где-нибудь в темном углу.
Но, к счастью, как и все девушки, воспитываемые взаперти, подобно домашним животным, только еще более бесцельно, она обладала способностью ждать долгие часы и дни, а может, месяцы и годы, ничем не занимая ни своего ума, ни своих рук, ни о чем не думая и ничего не делая.
И когда мысли, сжигавшие ее душу, заходили в тупик, она отдавалась во власть пустоты.
VI
Одна случайность, вернее, несчастье вдруг все переменило.
Ихсан вот уже целую неделю праздновал свадьбу. В среду вечером веселье и всеобщее возбуждение достигли предела. Двор их дома в районе Чайджи заполнили женщины, а площадку перед воротами - мужчины.
Женщины в тонких цветастых платках уселись рядком вдоль стен двора, часть домочадцев вместе с близкими друзьями расположились на ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж. Несмотря на довольно холодную погоду, вероятно, осмелев от приближения весны, свадьбу устроили на вольном воздухе. Посередине двора, на выложенной камнем площадке, пели, приплясывая с бубнами в руках, несколько цыганок. Молодые женщины и девушки из соседних домов, мелко перебирая ногами, обутыми в желтые башмаки и бабуши (Бабуши - туфли без задников и каблуков), опустив глаза, плясали под их пенье местные танцы.
