Марк Твен - По экватору

Глава IX. ТАИНСТВЕННАЯ, ВЕЧНО НОВАЯ, УДИВИТЕЛЬНАЯ АВСТРАЛИЯ

Климат зависит от людей, которые нас окружают.

15 сентября. — Ночь. Австралия уже совсем близко. До Сиднея осталось пятьдесят миль.

Эта запись напоминает мне такой случай. Пассажиров созвали на нос парохода полюбоваться великолепным зрелищем. Было совсем темно. Океан открывался взору ярдов на пятьдесят вокруг — дальше все тускнело и скрывалось во мраке. Но тот, кто некоторое время терпеливо вглядывался в темноту, был щедро вознагражден. Вскоре в четверти мили от парохода на воде вспыхнул ослепительно яркий свет, — вспышка настолько неожиданная и столь удивительно яркая, что дух захватило; потом световое пятно вдруг вытянулось наподобие штопора и превратилось в огромного сказочного змея; каждый изгиб его тела, дорожка, прокладываемая головой, волна, бегущая за его хвостом, — все было охвачено неистовым огнем пожара, И он приближался к нам с быстротой молнии! Не успели мы опомниться, как этот исполин пламени длиною в пятьдесят футов, пылая и бушуя, пронесся мимо и тут же исчез, а в том месте, откуда он появился, вспыхнуло снова, снова и снова; и все эти вспышки мгновенно превращались в морских змеев. Мы видели, как вспыхнуло в шестнадцати местах одновременно; змеи бешено ринулись в сторону парохода — клубок извивающихся спиралей, движущийся костер, видение умопомрачительной красоты, зрелище огня и мощи, равное которому многим из собравшихся на палубе вряд ли суждено увидеть в мире сем.

То были дельфины — дельфины, горящие фосфорическим светом. Вскоре они подплыли причудливой шаловливой стаей к носу парохода и добрый час проказничали, прыгая, резвясь, дурачась и кувыркаясь у форштевня или перескакивая через него, — но ни разу на него не наткнулись, ни разу не просчитались, хотя частенько мчались мимо него всего лишь в каком-нибудь дюйме. По величине дельфины были самые обыкновенные, футов восемь десять, — но каждым движением тела они выбрасывали длинную цепь сплетенных вместе пылающих спиралей. Мы не могли оторвать взгляд от этого огненного клубка и не двинулись с места, пока все дельфины не уплыли; увидеть что-либо подобное дважды никому не дано. Дельфин — котенок океана: ни одной серьезной мысли, только забавы и шалости. Но таким шальным, как той ночью, я его никогда прежде не видел. Правда, это было неподалеку от центра цивилизации, и, возможно, он был просто пьян.

Тем временем мы уже подошли к Сиднею, и на одном на высоких валов, милях в тридцати от города, замелькал свет огромного электрического фонаря; вскоре искорка разгорелась, и исполинское солнце пронзило темный небосвод длинным клинком света.

Сиднейская гавань отгорожена от моря скалами, которые тянутся на несколько миль, словно стена, и на первый взгляд эта стена кажется сплошной. Однако она прерывается посередине, но настолько незаметно, что даже капитан Кук проплыл мимо и не разглядел этого. Возле прохода есть ложный проход, похожий на настоящий, и в былые времена, когда гавань еще не освещалась, он не раз являлся причиной бедствий для мореплавателей. Из-за него произошло памятное крушение «Дункан-Денбера» — одна из самых душераздирающих трагедий в истории безжалостного убийцы-океана. «Дункан-Денбер» был парусным судном — прекрасный, пользующийся популярностью пассажирский пакетбот, и управлял им известный капитан с незапятнанной репутацией. Судно шло из Англии, и Сиднем ждал его, считая часы и приготовясъ к восторженной встрече, — ведь на нем возвращались в стосковавшиеся сиднейские дома их краса и радость — матери и дочери; дочери, что долгие годы воспитывались на чужбине, и матери, которые опекали их там все это время. Лишь Индия и Австралазия нагружают корабли самым дорогим, что у них есть на свете, и только там понимают неизмеримый смысл этих слов; только там понимают, что значит ждать, когда такой груз доверен не пару, а коварным ветрам; и как велика радость, когда корабль с этим сокровищем в целости и сохранности входит в гавань и ужас томительного ожидания уже позади.

В пасмурный полдень на борту «Дункан-Денбера», плывшего к мысу Сиднея, поднялась веселая суматоха: пассажирки усердно готовились, — ведь все были уверены, что еще до наступления вечера они обнимут своих близких; эти бедные невесты смерти сбросили дорожное платье и оделись в более подходящее для встречи, в самое свое нарядное, самое красивое платье. Тем временем то ли упал ветер, то ли произошла ошибка в расчетах, но стемнело, а мыс все еще не показывался. Говорят, что в любом другом случае капитан остался бы в открытом море до утра, но тут случай был не обычный: на капитана смотрели умоляющие глаза, лица трогательно разочарованные, и, движимый жалостью, он решился проскользнуть в проход, несмотря на темноту. Семнадцать раз он благополучно входил в порт и полагал, что хорошо знает эти места. Итак, он повел судно прямо к ложному входу, приняв его за настоящий. Он понял, что ошибся, когда было уже слишком поздно. Корабль ждала неминуемая гибель. Бурные волны подхватили его и разбили вдребезги об острые рифы у подножия скалистой стены. Никто из этого приятного общества не остался в живых. Историю гибели «Дункан-Денбера» рассказывают каждому, кто проезжает мимо места катастрофы, и будут рассказывать впредь из поколения в поколение. Она никогда не устареет, время не лишит ее свежести, никогда не развеется заключенная в ней бесконечная скорбь.

На корабле было двести человек, и уцелел только один. То был матрос. Огромная волна подбросила его вверх и кинула на узкий выступ скалы где-то посередине между вершиной и подножьем; там он пролежал всю ночь. В другое время он лежал бы там до конца своих дней, без надежды на спасенье, но на следующее утро Сидней облетела ужасная весть: «Дункан-Денбер» разбился в виду родного города! И убитые горем жители мгновенно облепили стены гавани. Кто-то, свесившись над пропастью, чтобы разглядеть хоть что-нибудь внизу, увидел этот чудом уцелевший обломок крушения. Притащили веревки и почти невероятными усилиями спасли этого человека. Матрос отличался практической сметкой: он снял в Сиднее зал и за шестипенсовик с человека показывался публике до тех пор, пока не выкачал все доходы с золотых россыпей за тот год.

Мы вошли в гавань и бросили якорь, а утром, охая и ахая от восхищения, поплыли через бухты и излучины этого просторного прекрасного порта — любимца Сиднея и признанного чуда мира. Не удивительно, что люди гордятся им и выражают спои восторги в пышных словах. Один местный житель, возвращавшийся домой на нашем пароходе, спросил, какого я мнения о гавани, и я рассыпался в похвалах, вполне, как мне казалось, подходящих к случаю. Я сказал, что она прекрасна — сверхъестественно прекрасна. Затем я невольно воздал хвалу за это господу богу. Однако местный житель все-таки не был удовлетворен. Он сказал:

— Да, она прекрасна; разумеется, она прекрасна — наша гавань, но это еще не все, это всего лишь половина; вторая половина — Сидней, и прежде чем приходить и восторг, надо видеть и то и другое. Гавань создана богом, и против этого ничего не скажешь, а вот Сидней создал дьявол.

Я принес извинения и попросил, чтобы он передал их своему приятелю. Он был прав, сказав, что Сидней — вторая половина. Гавань прекрасна и без Сиднея, но сама по себе она была и вполовину не так хороша, как с ним вместе. Формой она напоминает дубовый лист — большой лист прелестной голубой воды, которая с двух сторон врезается узкими каналами в материк и течет меж длинных пальцев суши — лесистых горных кряжей с ровными, как на могильных холмах, скатами. На этих пряжах там и сям под сенью листвы прикорнули хорошенькие виллы, и они радуют ваш взор, когда судно плывет мимо, по направлению к городу. Город одел камнем волнистую линию холмов и гребни их отрогов, а возвышающиеся над всем этим башни, шпили и иные архитектурные украшения прерывают плавные линии и придают живописность всей панораме.

Узкие заливы, о которых я упоминал, повсюду врезаются в сушу и исчезают в ней; любители прогулок и пикников постоянно бороздят эти заливы на парусных лодках. Люди, вполне заслуживающие доверия, уверяют, что, вздумай кто-нибудь объездить все эти бухты, ему пришлось бы проделать семьсот миль водного пути. Впрочем, в нынешнем году лжецы развелись повсюду, и если их дела пойдут хорошо, они, не моргнув глазом, удвоят это число.

Октябрь был не за горами, наступила весна. Это и правда была весна — все так говорили, но в Канаде вы вполне могли выдать ее за лето, и никто бы не усомнился. Погода стояла такая, какая в наших краях считается восхитительным летом, — конечно, если выехать за город или к морю. Но местные жители говорили, что довольно прохладно; чтобы узнать, что такое теплая погода, надо пожить в Сиднее летом, а если хотите иметь представление о жаре — поезжайте на север миль за тысячу или полторы. По их словам, в тех местах, поближе к экватору, куры несут печеные яйца. В Сиднее всегда можно получить точные сведения о том, где какой климат. Я начинаю думать, что быть беспристрастным путешественником, собирающим сведения, — самое приятное и самое безответственное занятие. Путешественник всегда может узнать все, что его интересует, — для этого ему надо только спрашивать. Он доберется до любых фактов, и даже больше. Все помогают ему, и никто не мешает. Всякий, у кого залежался какой-нибудь факт, не имеющий больше хождения на внутреннем рынке, охотно отдаст его по своей цене. Такой товар накапливается быстро и без затруднений. Стоит он пустяк, а меж тем поднимает ваш престиж на мировом рынке. Путешественники, приезжающие в Америку, нагружаются все теми же набившими оскомину ребячьими баснями, которыми нагрузились их предшественники, потом увозят их обратно и без всяких хлопот сбывают на внутреннем рынке.