Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
725
– Если б вы умели понять ее, – остановил его Тушин, – то давно бы знали, что она из тех, кому «объяснять» нечего и «советовать» нельзя. А колебать «бабушкину мораль» я не нахожу нужным, потому что разделяю эту мораль.
– Вот как! Вы удивительный дипломат, отлично исполняете поручения! – раздражительно сказал Марк.
Тушин молчал, наблюдая за ним и покойно ожидая, что он волей или неволей, а даст ответ.
Это молчаливое спокойствие бесило Марка. Сломанная беседка и появление Тушина в роли посредника показали ему, что надежды его кончаются, что Вера не колеблется больше, что она установилась на своем намерении не видеться с ним никогда.
В него тихо проникло ядовитое сознание, что Вера страдает, действительно, не от страсти к нему, – иначе она не открылась бы бабушке и еще менее Тушину. Он знал и прежде ее упрямство, которого не могла сломать даже страсть, и потому почти с отчаянием сделал последнюю уступку, решаясь жениться и остаться еще на неопределенное время, но отнюдь не навсегда, тут, в этом городе, а пока длится его страсть. Он верил в непогрешимость своих понятий о любви и предвидел, что рано или поздно она кончится для обоих одинаково, что они будут «виснуть один другому на шею, пока виснется», а потом…
Он отдалялся от этого «потом», надеясь, что со временем Вера не устоит и сама на морали бабушки, когда настанет охлаждение.
Теперь и эта его жертва – предложение жениться – оказалась напрасною. Ее не приняли. Он не опасен и даже не нужен больше. Его отсылают. Он терпел в эту минуту от тех самых мучений, над которыми издевался еще недавно, не веря им. «Не логично!» – думал он.
– Я не знаю, что я сделаю, – сказал он всё еще гордо, – и не могу дать ответа на ваше дипломатическое поручение. В беседку, конечно, не приду, потому что ее нет…
– И писем не будете писать, – давал за него ответ Тушин, – потому что их не передадут. В дом тоже не придете – вас не примут…
– Кто: вы? – злобно отозвался Марк, – что же вы, стеречь станете?
726
– Стану, если Вера Васильевна захочет. Впрочем, здесь есть хозяйка дома и… люди. Но я полагаю, что вы сами не нарушите приличий и спокойствия женщины…
– Черт знает, что за нелепость! – рычал Марк, – выдумали люди себе кандалы… лезут в мученики!..
Ему всё еще хотелось удержаться в позиции и удалиться с некоторым достоинством, сохраняя за собой право не давать ответа. Но Тушин уже знал, что другого ответа быть не может. Марк чувствовал это и стал отступать постепенно.
– Я еду скоро, – сказал он, – через неделю… Не может ли Вера… Васильевна видеться со мной на одну минуту?..
– Не может положительно: она больна.
– Лечат, что ли, ее?
– Ей одно лекарство: чтоб вы не напоминали о себе…
– Я ведь не совсем доверяю вам, – едко перебил Марк, – вы, кажется… неравнодушны к ней – и…
Тушин опять покачал ель, но молчал. Он входил в положение Марка и понимал, какое чувство горечи или бешенства должно волновать его, и потому не отвечал злым чувством на злобные выходки, сдерживая себя, а только тревожился тем, что Марк, из гордого упрямства, чтоб не быть принуждену уйти, или по остатку раздраженной страсти, еще сделает попытку написать или видеться и встревожит Веру. Ему хотелось положить совсем конец этим покушениям.
– Если мне не верите – то у вас есть доказательство, – сказал он.
– Расписка – да. Это ничего не значит. Страсть – это море. Сегодня буря, завтра штиль… Может быть, уж она теперь жалеет, что послала вас…
– Не думаю: она бы предвидела это и не послала бы. Вы, как я вижу, вовсе не знаете ее. Впрочем, я передал вам всё – и вы, конечно, уважите ее желания… Я не настаиваю более на ответе…
– Ответа никакого! Я уеду…
– Это именно тот ответ, который нужен ей…
– Не ей, а вам да, может быть, романтику Райскому и старухе…
– Да, пожалуй, и нам, и – может быть – целому городу! Я позволю себе только поручиться Вере Васильевне,
727
что ответ ваш будет вами буквально исполнен. Прощайте.
– Прощайте… рыцарь…
– Что? – спросил, немного нахмурившись, Тушин.
Марк, бледный, смотрел в сторону. Тушин дотронулся до фуражки и ушел, а Марк всё еще стоял на месте.
XVII
Он злился, что уходит неловко, неблаговидно, хуже, чем он пророчил когда-то Райскому, что весь роман его кончается обрывом, из которого ему надо уходить не оглядываясь, что вслед ему не послано не только сожаления, прощального слова, но его будто выпроваживают, как врага, притом слабого, от которого избавит неделя-другая разлуки да соседняя гора, за которую он перевалится.
Отчего всё это? «Он ни в чем не виноват!» А ему отказывают в последнем свидании, – очевидно, не из боязни страстного искушения, а как будто грубой обиды, выбирают посредником другого!
И этот другой командует властью Веры, не выходя из границ приличий, выпроваживает его осторожно, как выпроваживают буйного гостя или вора, запирая двери, окна и спуская собаку. Он намекнул ему о хозяйке дома, о людях… чуть не о полиции.
В этом, пожалуй, он был сам виноват (снисходительно обвинял Марк себя) – усвоив условия и формы общежития, которые он называл свободными и разумными, презирая всяким принятым порядком, и которые город этот не признавал такими.
Не оттого ли Вера теперь будто стыдится своей страсти, отчаявшись перевоспитать его, и отделывается от него заочно, через других, как отделываются от дурного знакомства, сделанного случайно или нечаянно?
И этот посредник, несмотря на резкие вызовы, очевидно, сдерживался, боясь, не опасности конечно, а тоже скандальной, для Веры и для него самого, сцены – с неприличным человеком. И ко всему этому нужно было еще дать ответ! А ответ один: другого ответа и нет, и нельзя дать, кроме того, какой диктовал ему этот «рыцарь» и «дипломат», унизивший его холодной
728
вежливостью на все его задиранья. Марк, как ни ускользал, а дал ответ!
Но как бы Вера ни решила, всё же, в память прошлого, она должна была… хоть написать к нему свое решительное письмо, если больна и вынести свидания не может. Пусть охладился пыл страсти, но она дружески могла проститься с ним, подтвердила бы ему, что не мирится с бездной неизвестности впереди, с его миросозерцанием, – и они разошлись бы, уважая друг друга. А она отсылает его – не с уважением, а как будто не удостоивает досказать последние слова, как будто он сделал что-нибудь такое… В чем он виноват? Он стал припоминать последнее свидание – и не нашел за собой ничего…
Он прав, во всем прав: за что же эта немая и глухая разлука? Она не может обвинить его в своем «падении», как «отжившие люди» называют это… Нет! А теперь он пошел на жертвы до самоотвержения: бросает свои дела, соглашается… венчаться! За что же этот нож: лаконическая записка вместо дружеского письма, посредник – вместо самой себя?
Да, – это нож: ему больно. Холод от мозга до пят охватил его. Но какая рука вонзила нож? Старуха научила? нет – Вера не такая, ее не научишь! Стало быть, сама. Но за что, что он сделал?
Марк медленно шел к плетню, вяло влез на него и сел, спустив ноги, и не прыгал на дорогу, стараясь ответить себе на вопрос: «Что он сделал?»
Он припомнил, как в последнем свидании «честно» предупредил ее. Смысл его слов был тот: «Помни, я всё сказал тебе вперед, и если ты, после сказанного, протянешь руку ко мне – ты моя: но ты и будешь виновата, а не я…»
– Это логично! – сказал он почти вслух – и вдруг страшно побледнел. Лицо у него исказилось, как будто около него поднялся из земли смрад и чад. Он соскочил с плетня на дорогу, не оглядываясь, как тогда…
Далее, он припомнил, как он, на этом самом месте, покидал ее одну, повисшую над обрывом, в опасную минуту. «Я уйду», – говорил он ей («честно») и уходил, но оборотился, принял ее отчаянный нервный крик «прощай» за призыв – и поспешил на зов…
Этот первый ответ на вопрос: «что он сделал», как молот, ударил его в голову.
729
Он пошел с горы, а нож делал свое дело и вонзался всё глубже и глубже. Память беспощадно проводила перед ним ряд недавних явлений.
«Нечестно венчаться, когда не веришь!» – гордо сказал он ей, отвергая обряд и «бессрочную любовь» и надеясь достичь победы без этой жертвы: а теперь предлагает тот же обряд! Не предвидел! Не оценил вовремя Веру, отвергнул, гордо ушел… и оценил через несколько дней!
«Вот что ты сделал!» – опять стукнул молот ему в голову.
«Из логики и честности, – говорило ему отрезвившееся от пьяного самолюбия сознание, – ты сделал две ширмы, чтоб укрываться за них с своей “новой силой”, оставив бессильную женщину разделываться за свое и за твое увлечение, обещав ей только одно: “уйти, не унося с собой никаких «долгов», «правил» и «обязанностей»… оставляя ее нести их одну…”»
«Ты не пощадил ее “честно”, когда она падала в бессилии, не сладил потом “логично” с страстью, а пошел искать удовлетворения ей, поддаваясь “нечестно” отвергаемому твоим “разумом” обряду, и впереди заботливо сулил – одну разлуку! Манил за собой и… договаривался! Вот что ты сделал!» – стукнул молот ему в голову еще раз.
