Пена. Дамское счастье - Эмиль Золя

решительная схватка. Это стало знаменательным событием, на короткое время занявшим внимание всего парижского рынка. Робино, в подражание сопернику, разместил рекламу в газетах. Кроме того, он привел в порядок прилавки и разукрасил витрины, выложив напоказ внушительные стопки знаменитого шелка с большими белыми ярлыками, где была огромными цифрами выписана цена – пять франков пятьдесят. Именно это взбудоражило покупательниц: на два су дешевле, чем в «Дамском Счастье», да и сам шелк выглядел плотнее! В первые дни у Робино не было отбоя от покупательниц: мадам Марти, под предлогом дешевизны, купила себе шелка на платье, которое ей было совершенно не нужно; мадам Бурделе тоже нашла материю красивой, но предпочла подождать, несомненно почуяв, что произойдет дальше. Уже на следующей неделе Муре решительно снизил цену «Парижского счастья» на двадцать сантимов и стал продавать его по пять франков сорок сантимов за метр; потом он провел совещание с Бурдонклем и заинтересованными фабрикантами и после бурной дискуссии убедил их, что нужно принять вызов даже с убытком для себя; эти двадцать сантимов составляли чистую потерю – ведь шелк и так продавался по закупочной цене. Но зато Муре нанес тяжелый удар Робино; тот не верил, что его противник снизит цену, – подобные убыточные продажи походили на самоубийство, таких примеров еще никто не знал, однако покупатели, соблазненные дешевизной, толпами хлынули на улицу Нёв-Сент-Огюстен, тогда как магазин на Нёв-де-Пти-Шан пустовал. Гожан бросился в Лион, где после отчаянных переговоров было принято героическое решение – снизить цену до пяти франков тридцати; на меньшее могли пойти только безумцы. Но уже назавтра Муре стал продавать свой шелк по пять двадцать. И снова началась ожесточенная борьба: Робино выставил цену пять франков пятнадцать, Муре – пять франков десять. Теперь противники бились за какие-то гроши, теряя огромные суммы всякий раз, как делали очередной подарок покупателям. Публика увлеченно следила за этой дуэлью, взбудораженная смертоносными ударами, которые противники наносили друг другу, ей на потеху. Наконец Муре бесстрашно назвал цифру в пять франков ровно; его персонал пришел в ужас от этого дерзкого вызова судьбе. Робино из последних сил также объявил цену в пять франков, не найдя в себе мужества снизить ее еще больше. Так они и остались на этой позиции, лицом к лицу, среди своих безжалостно уцененных шелков.

Итак, обе стороны спасли свою честь, но при этом Робино попал в отчаянное положение. «Дамское Счастье» могло торговать в кредит, и его многочисленные покупатели позволяли магазину уравнивать доходы, тогда как Робино, которого поддерживал только Гожан, не мог держаться на плаву за счет продажи других товаров. Это была катастрофа: каждый день неумолимо приближал его к банкротству. Несмотря на множество новых клиентов, которых привели в магазин Робино перипетии этой схватки, его терзал страх лишиться покупателей. И он с болью в душе наблюдал, как они один за другим покидают его, предпочитая «Дамское Счастье», тогда как все деньги были уже растрачены, а усилия привлечь публику пошли прахом.

И как-то раз выдержка ему изменила. Одна из покупательниц, графиня де Бов, пришла к нему посмотреть манто – незадолго до этого Робино добавил к своему главному товару – шелку – готовое платье. Но дама никак не могла решиться на покупку, критикуя качество ткани. И наконец заявила:

– Их «Парижское счастье» гораздо плотнее вашего шелка.

Поначалу Робино сдерживался, отвечая с любезностью, свойственной продавцам, что она заблуждается; он говорил тем более почтительно, что боялся дать себе волю и взорваться.

– Да вы посмотрите на эту ротонду! – возражала мадам де Бов. – Разве это шелк – жиденький, как паутина… Нет, господин Робино, что ни говорите, а их «Парижское счастье» по пять франков – прямо-таки кожа по сравнению с вашим.

Робино молчал, сжав зубы, его лицо налилось кровью. Незадолго до этого он пошел на хитрость, купив для своих готовых изделий шелк соперника. Таким образом, на материи терял Муре, а не он. Сам он всего лишь обрезал кромку материи.

– Вы действительно находите «Парижское счастье» более плотным, мадам? – тихо спросил он.

– Да он в сто раз плотнее вашего! Разве можно сравнивать?!

Эта явная несправедливость клиентки по отношению к его товару возмутила Робино. Она все еще вертела в руках ротонду, оглядывая ее с пренебрежительной гримасой, как вдруг из-за подкладки выглянул серебристо-голубой лоскуток кромки, избежавший ножниц. И тут Робино не выдержал и признался очертя голову:

– Ну так вот, мадам, – это и есть шелк «Парижское счастье», я сам его купил там, понятно? Взгляните на эту кромку!

Мадам де Бов ушла разъяренная. Эта история разнеслась по городу, и Робино лишился многих своих покупательниц. Когда он посреди всего этого кошмара думал о будущем, его обуревал страх не за себя, а за жену, выросшую в счастье и благополучии, не способную жить в бедности. Что с ней будет, если они разорятся вконец и окажутся на улице, в долгах?! И ведь это он во всем виноват – не нужно было и притрагиваться к этим шестидесяти тысячам франков! Но жена утешала его: разве эти деньги не принадлежали ему так же, как ей? Он ведь так любит ее, а большего ей и не нужно, она все ему отдала – и сердце свое, и жизнь. Супруги сидели в заднем помещении магазина, и слышно было, как они целуются. Мало-помалу жизнь магазина входила в свою колею: убытки с каждым месяцем возрастали, но пока еще медленно, и это отодвигало роковой исход. Робино поддерживала надежда на лучшее, и они по-прежнему были уверены в неминуемом банкротстве «Дамского Счастья».

– Ба, мы еще молоды, – говорил Робино. – Будущее за нами!

– А главное, все это не важно, если ты поступил так, как считал нужным, – подхватывала его жена. – Лишь бы ты был доволен, больше мне ничего не нужно, дорогой мой!

Дениза с умилением наблюдала за этой нежной, любящей супружеской парой. И вместе с тем ее обуревал страх, она чувствовала, что разорение неизбежно, но не смела вмешаться. Вот когда девушка окончательно убедилась в несокрушимой силе новой торговли, и эта сила, преображавшая Париж, вызывала у нее горячее сочувствие. Ее ум созрел, да и сама она преобразилась: юная дикарка из Валони стала теперь молодой привлекательной женщиной. К тому же теперь ей жилось куда легче, несмотря на усталость и скудное жалованье. Простояв весь день на ногах, она должна была спешить домой, чтобы заняться Пепе; старик Бурра, на ее счастье, упрямо продолжал кормить мальчика, но девушке хватало и других домашних дел: нужно было то постирать братику рубашку, то заштопать блузу, и все это – преодолевая головную боль от шумной возни ребенка. Денизе никогда не удавалось лечь спать раньше полуночи. А по воскресеньям ее ждали еще более тяжелые обязанности: она делала уборку в комнате, приводила в порядок свою одежду и часто освобождалась, чтобы причесаться, не раньше пяти часов дня. Но все же Дениза считала своим долгом хоть изредка выходить из дому вместе с Пепе, и они совершали долгие пешие прогулки в сторону Нёйи, где позволяли себе скромное удовольствие выпить по чашке молока у фермера, который разрешал им посидеть у него во дворе. Что касается Жана, то он пренебрегал таким развлечением и появлялся все реже и реже, в основном по будним дням, а появившись, не засиживался и вскоре убегал под предлогом важных встреч; денег он больше не просил, но сидел у сестры с таким печальным видом, что она сама, обеспокоившись, всякий раз совала ему монету в сто су, отложенную на крайний случай. Только этим она и могла побаловать брата.

– Сто су! – всякий раз восклицал Жан. – Какая же ты добрая, черт возьми!.. У меня тут, кстати, жена владельца бумажной фабрики…

– Замолчи, – прерывала его Дениза. – Я и слышать об этом не хочу!

Но он обижался, думая, что сестра подозревает его в хвастовстве:

– Я правду говорю, ее муж владеет бумажной фабрикой!.. Такая шикарная женщина!

Так прошло три месяца. Настала весна, но Дениза упорно отказывалась от поездок в Жуэнвиль с Полиной и Божэ. Иногда она встречала их на улице Сен-Рок, выходя