Равнина Мусаси - Куникида Доппо

Я с гарпуном в руках то и дело заглядывал под камни, но ничего не находил. Забравшись на скалу, такую высокую, что даже во время прилива вода не достигает её вершины, я стоял и, подставив лицо ветру, любовался морем. Вдруг я заметил, что внизу на небольшом камне одиноко сидит девушка и не отрывает глаз от моря. На ней была широкая соломенная шляпа, скрывающая её лицо. В ногах стояла корзинка для ракушек. Иногда порыв ветра поднимал поля её шляпы. Мне показалось, что это Айко.

— Айко-сан! — крикнул я со скалы. Она оглянулась и, увидев меня, улыбнулась. Я спустился и подошёл к ней.

Она сидела на камне возле самой воды. Небольшие волны подкатывались к её ногам и убегали обратно. Солнце склонялось к западу, вода под его лучами сверкала как серебро. Отражённые лучи падали прямо в лицо девушке, но она, видимо, не замечала этого. Её глаза на фоне белоснежного лица отливали золотом.

— Ай-сан, что вы здесь делаете?

— Я ничего не поймала. Сижу, отдыхаю, — и, взглянув на меня, добавила: — А у вас как?

— И у меня так же. Поедемте домой!

— Ещё рано.

Я сел на тот же камень, немного наискосок от неё. Мы были одни. Мне впервые за время пребывания у Огава представился случай поговорить с нею с глазу на глаз.

— Минэо-сан, вы когда уедете в Токио? — спросила она тихо и уныло посмотрела на меня.

— Я ещё твёрдо не решил. Но недели две, а то и три побуду здесь.

— Правда? А почему вы не приезжали в прошлом году?

— У меня был всего недельный отпуск, и я отдыхал под Токио. В этом году мне тоже дали одну неделю, но я заявил, что у меня дела в деревне, нужно посетить могилы родных, и добился четырёхнедельного отпуска.

— А в прошлом году вас здесь так ждали…

— А в этом году нет?

— Думали, что вы к нам уже совсем не приедете.

— А я вот взял и приехал. И когда бы я ни появился здесь, мне родной дом всё так же дорог. Ведь нет лучше места на земле, чем родина.

— Вы правду говорите? А мне так хочется съездить в Токио.

— А почему бы вам не поехать? Вот я на этот раз буду возвращаться, и поедемте вместе, и сестру возьмём. Втроём.

Айко вздохнула.

— С какой бы радостью я поехала! Но мне уже нельзя.

Я удивлённо посмотрел на неё и встревоженно спросил:

— Почему же? Почему вам уже нельзя?

Мною овладело беспокойство, и голос дрожал.

— Так мне кажется.

Вдруг прямо перед нами появился Горо. Айко сразу покраснела, затем стала бледной, как полотно. Горо, не произнося ни слова, поглядывал то на меня, то на неё. Лицо его изменилось. Мало сказать, что он был бледен, как бумага, на него было страшно смотреть. Глаза сверкали злобой.

— Пора возвращаться, — грубо бросил он и тут же сел в лодку. А потом снова уже во весь голос закричал: — Поедем, говорят! Что вы там завозились!

Айко бросила на него взгляд, полный ненависти, но, сжав зубы, промолчала и села в лодку.

XV

Я погрузился в пучину сомнений. Почему Айко не может поехать в Токио? Почему Горо так развязно вёл себя? Почему она так вспыхнула? Я хорошо знал, что у неё доброе сердце и мягкий нрав, что она всегда умела сдержать себя. Никогда я не замечал на лице Айко злобного выражения. А сегодня она взглянула на Горо с такой ненавистью, на которую, как мне казалось, вообще не способна женщина.

Я хорошо знал Горо. Он от природы был честным человеком. Воспитывался он у Огава, но у него ведь не было ни родителей, ни братьев, ни дома, ни даже дальних родственников. Ему самому приходилось заботиться о своей судьбе. Вероятно, поэтому у него выработался твёрдый и упрямый характер. Иногда ему взбредёт в голову, и он три-четыре месяца ничего не делает, а то вдруг начнёт без стеснения бранить хозяйку или накричит на хозяйских детей. За это Огава уже не раз выгоняли его. Но сколько ни выгоняли, он каждый раз возвращался, как возвращается верный пёс к своему хозяину. Он являлся и как ни в чём не бывало приступал к работе, шёл на кухню поесть, а ночью, как всегда, ложился спать на чердаке сарая. Он так себя вёл, что Огава никак не удавалось выгнать его. Кроме того, он рос вместе с хозяйскими детьми и был их надёжным защитником.

До сих пор у меня с ним были хорошие отношения. Несмотря на свой спесивый нрав, он относился ко мне с уважением и часто, пока я жил у Огава, оказывал мне мелкие услуги. Я знал, что он вспыльчив, но мне никогда не приходилось видеть его в такой ярости, как сегодня. Никогда ещё при мне он не вёл себя так грубо. Я знал его необузданный нрав, но его сегодняшняя выходка превзошла все мои ожидания.

Всё это было очень странно. Айко после возвращения с прогулки ни разу не заглянула ко мне. Отправившись принимать ванну, я зашёл в главную часть дома и попытался узнать что-нибудь. Но ничего подозрительного не заметил. Когда я спросил у Цуюко про Айко, она равнодушно ответила, что та у себя наверху, что-то шьёт.

Хорошая вещь сакэ! Я наскоро поужинал и поспешил на берег. В сумерках море казалось чёрным. Над островом Умадзима стоял вечерний туман. Мои чувства всё больше приходили в смятение. Тяжёлая, как свинец, тоска сжимала сердце, не давала дышать. Мне нередко приходилось переживать душевные потрясения, но теперь мне казалось, что надо мной надсмеялись.

Я целый час бродил по берегу возле самых волн, пока с веранды моей комнаты не позвали: «Братец, братец!» Дети ждали моих рассказов. Я вернулся к себе. Там сидели Токико, Умэко и Коити. Цуюко и Айко среди них не было. Мне жаль было огорчать детей, и я, подавив в себе душевное волнение, продолжал вчерашний рассказ. Пока дети слушали, пришёл хозяин. Пробило девять часов. Детвора разошлась. Огава перекинулся со мной несколькими словами. Он, видимо, хотел что-то сообщить мне, но, заметив, что я не в духе, так и ушёл ни с чем. Я опять пошёл на берег.

XVI

Моё лицо пылало, но в сердце своём я ощущал ледяной холод. «Неужели всё рухнуло?» Эта мысль не давала мне покоя. Ноги не слушались, и я остановился как вкопанный у самой воды. А что хотел сказать мне Огава? Прибавилось ещё одно сомнение.

Джонка, на которой мы ездили сегодня в Канадэ, была привязана к столбу и качалась на волнах у берега. Мне вдруг захотелось посидеть в ней. Я подтянул её за канат и вскочил на корму. Жители побережья любят по вечерам сидеть в джонке на корме. Здесь приятнее.

От толчка джонка медленно поплыла. Но как только канат натянулся, она резко остановилась. С моря тянуло ветерком. Канат ослаб, джонка качалась на волнах, но к берегу не приставала. Я сидел на корме и думал. На безоблачном небе ясно был виден Млечный Путь. Над бухтой Марифу, как огромная чёрная ширма, возвышалась гора. В заливе Мидзуба на якорях стояли парусники, японские и европейские суда, джонки. Их огни сияли далеко в море, словно звёзды. Отражения огней домов, стоявших у воды, извивались, как золотые змеи. Доносились звуки самисэна[28].

Кто-то шёл вдоль берега, распевая охрипшим голосом морскую песню. Это был Горо. Он медленно приближался к джонке. Дойдя до причала, он остановился и, еле держась на ногах, уставился на меня.

— Кто здесь? — крикнул он.

— Я!

— Кто? — закричал он опять и как был, в одежде, ступил в воду и пошёл к лодке. Через мгновение он был рядом. Стоя по пояс в воде, он вглядывался в меня. От него пахло вином.

— А, господин Китиока!

— Да, я. А что?

— А-а…

— Что ты акаешь?

— О чём вы сегодня с Айко-сан разговаривали в Канадэ?

— О чём бы ни говорили, не твоя печаль. Какое тебе дело?

— A-а, говорите же… О чём вы разговаривали?

— Не суйся не в своё дело. Ты лучше скажи, кто тебе дал право так грубо себя вести сегодня?

— A-а, чего там грубо? Что я сделал?

— Ты спроси у себя. Какое ты имеешь отношение к Ай-сан? Ты что, её хозяин?

— О чём это я должен спрашивать у себя? — Горо говорил вкрадчивым тоном, с чувством превосходства, как будто смеясь надо мной. Он спокойно сел на борт.