Осаму Дадзай - Исповедь «неплноценного» чловека

Хорики и я. Мы презирали друг друга, огрызались без конца, мо встречи наши продолжались; если общество такие отношения называет «дружбой», то, следовательно, мы «дружили».

«Мадам» из бара на Кёбаси в данном случае проявила рыцарское благородство (по отношению к женщине словосочетание «рыцарское благородство» звучит довольно непривычно, но я из гобственного опыта знаю, что женщины бывают наделены такого рода благородством куда чаще, чем мужчины, столичные, во всяком случае. Мужчины щитом рыцарского благородства обычно прикрывают трусость и жадность): не без поддержки «мадам» я смог зажить с Ёсико, снять комнату на первом этаже деревянного двухэтажного домика в Цунэдзи, на берегу реки Сумида. Я бросил пить и всецело отдался делу, которое стало моей профессией, — рисовал комиксы. После ужина мы часто ходили в кино, на пути домой заглядывали в кафе, бары, покупали и разводили дома комнатные цветы. Самое же главное — я наслаждался тем, что говорила моя маленькая жена, тем, что и как она делала, во всем я ощущал ее огромное доверие ко мне. Мне казалось, что я стою на пороге новой жизни — постепенно становился человеком «как все», душу согревала сладкая мысль о том, что впереди нормальная жизнь, что не придется подыхать скотской смертью.

Но тут однажды снова появился Хорики.

— Здорово, потаскун. Да ты никак брезгуешь со мной разговаривать? А я к тебе с приветом. От дамы с Коэндзи, — он внезапно понизил голос и вопросительно посмотрел на Ёсико, готовившую чай: мол, можно ли говорить при ней?

— Ничего, говори, говори, — спокойно сказал я ему.

Ёсико была, если можно так выразиться, гениально доверчива. Про «мадам» с Кёбаси я ей, конечно, говорил, рассказал даже о том, что произошло в Камакуре, и она ничуть не ревновала меня к Цунэко. И не в том дело, что я мастер затуманивать мозги; даже в тех случаях, когда я откровенничал перед ней, она все принимала лишь за шутку.

— Ну что, по-прежнему задираешь нос? А дама, между прочим, просила передать, что мог бы и навещать ее изредка, ничего предосудительного в этом нет.

Я ведь уже стал забывать прошлое, так нет — прилетело чудовище, крыльями захлопало, острым клювом разбередило рану. И во всей жуткой правде предстали перед моими глазами позор и преступления прошлого, меня словно ледяной водой окатило; снова стало так жутко, что я чуть не застонал, так тошно, что я не мог себе места найти.

— Давай выпьем, — сказал я.

— Давай, — ответил Хорики.

Я и Хорики. Да ведь мы одного поля ягоды. Мне и раньше казалось, что мы похожи как две капли воды. Я имею в виду, конечно, те времена, когда я болтался с ним по забегаловкам, пил дешевое сакэ. В самом деле, находясь рядом, мы очень походили на двух собак одной породы и, как собаки, слонялись по заснеженным улицам.

Наши встречи возобновились, и опять мы вдвоем ходили и памятный маленький бар на Кёбаси, а потом, две пьяные собаки, мы стали захаживать и даже оставаться на ночь в квартире Сидзуко, вместе уходили оттуда...

Никогда не забуду одну душную летнюю ночь.

Еще смеркалось, когда появился Хорики в потрепанном лет нем кимоно и стал рассказывать, что сегодня попал в какую-то особую ситуацию, был вынужден снести в ломбард свой костюм, и, если об этом узнает мать, будет плохо, поэтому он хочет поскорее выкупить его... Короче, он просил денег. Как назло, у нас их тоже не было, я велел Ёсико заложить ее одежду (это было нам не впервой). Часть денег дали Хорики, а на оставшиеся медяки послали Ёсико за сивухой. Потом вдвоем с Хорики поднялись на крышу и устроили там посиделки на свежем, если так можно его назвать, воздухе: время от времени его еле заметное движение доносило зловоние со стороны реки Сумида.

В то время мы увлекались игрой в «трагикомические слова». Это мое изобретение, и суть его в том, что, подобно делению существительных на имена мужского, женского и среднего рода, возможно их деление на комические и трагические. Так, пароход и поезд — трагические, трамвай и автобус — комические имена существительные. Как это понимать? Кто этого не чувствует, тот не способен рассуждать об искусстве, а ежели драматург в комедию вставит хоть одно трагическое слово, а в трагедию, наоборот, комическое — он не стоит того, чтобы называться писателем.

— Ну что, начнем? «Табак», — говорю.

— «Трагедия» (то есть, трагическое слово), — моментально отвечает Хорики.

— «Лекарство»?

— Порошки или таблетки?

— Инъекция.

— «Трагедия».

— Ты думаешь? Бывают инъекции гормонов.

— Нет-нет, без сомнения, «трагедия». Ты подумай: во-первых, предполагается наличие иглы... Да ну, что говорить, это прекрасное трагическое существительное.

— Ладно, будь по-твоему. И все равно, лекарства и врачи — это, как ни странно, «комедия» (то есть комические слова). Так. Пойдем дальше. «Смерть»?

— «Комедия». Пастор, буддийский монах — все одно, все комедия. Что, не так?

— Браво! Тогда, значит, «жизнь» — «трагедия»?

— Нет, тоже «комедия».

— Ну, так не пойдет. Тогда все будет «комедией»...

— Ну, ладно... А вот такое слово: «карикатурист». Это уж не «комедия», а?

— «Трагедия»! Великая трагедия!

— Ну, великая — это про тебя.

Как ни печально, такими дешевыми остротами обычно заканчивалась наша игра. Но я гордился своим изобретением, самодовольно полагая, что ни в одном престижном салоне никогда не знали столь изящного развлечения.

Я придумал в то время еще одну игру, похожую, — «в антонимы». Антоним слова «черный» — «белый», но антоним «белого» — «красный», а для «красного» — «черный».

— Антоним к слову «цветок», — предлагал я Хорики.

Он, кривя губы, думал вслух:

— М-мм... Есть такой ресторан: «Цветок и луна»... «Луна», может быть?

— Нет, не пойдет, это синоним. «Звезда» и «фиалка» — тоже синонимы. Что, не согласен? Явно синонимы, никак не антонимы.

— А, нашел! «Пчела»!

— «Пчела»?

— А к слову «пион», например, — «муравей».

— Э, ты уже мыслишь сюжетами. Нечестно.

— Придумал, придумал! «Облака» — вот антоним к «цветку».

— «Облака» — антоним к «луне», а не к «цветку».

— А, ну да, точно. «Цветок сдувается ветром»9. Значит, «ветер» — антоним к «цветку».

— Неинтересно. Это из старинных осакских сказок. Отсюда, кстати, ясно, где ты родился.

— Нет, моя родина — Бива.

— Ну, тем более... Антоним к слову «цветок» — это... Ну, в общем, надо найти то, что дальше всего отстоит от цветка.

— Ну вот, поэтому я и... Стой-ка, погоди...

— А! «Женщина»!

— Ладно. А синоним к «женщине»?

— «Потроха».

— Ну-у, ты, брат, не поэт... Ладно. Антоним к «потрохам»?

— «Коровье молоко».

— Это уже любопытно. Так, давай еще в том же духе. «Позор». Антоним к словам «позор», «стыд»?

— «Бесстыдство». «Модный художник-карикатурист, автор комиксов Дзёси Икита».

— A Macao Хорики — что?

Стоп. Дальше уже не до шуток. Подступил хмель — тот, особый, от дешевого низкосортного сакэ, когда кажется, что голова набита осколками стекла, и на душе противно.

— Болтай, да знай меру. Меня хоть не арестовывали, уж этого позора я, в отличие от тебя, не знаю.

Я обомлел. Значит, в душе Хорики не считал меня за человека, значит, он видит во мне только жалкого самоубийцу, которому не удалось умереть, видит во мне кретина, не знающего, что такое стыд, я в его глазах — живой труп?! И нужен я ему исключительно для его собственных удовольствий? На этом, значит, зиждется наша «дружба»? Само собой разумеется, мысли далеко не радостные... Но ведь в том, каким он видит меня, есть свой резон: всю жизнь я жил, как ребенок, недостойный того, чтобы вырасти в человека, так что презрение Хорики справедливо... Помолчав немного, я невинным тоном спросил:

— А «вина», «преступление», «грех» — какие к этим словам антонимы? Непростая задача...

— Разумеется, «закон», — очень спокойно ответил Хорики.

Я внимательно взглянул на него. Мигавшая на доме напротив неоновая реклама бросала красный отсвет на лицо Хорики, и, может быть, поэтому оно казалось воплощением самоуверенного достоинства; такие лица характерны для сыщиков, милосердием не отличающихся.

В сильном возбуждении я сказал:

— Нет, погоди. Я имею в виду «преступление» в широком смысле.

Общепринято думать, что преступлению противостоит закон. Неужели действительно для всех все так просто? Все верят в свою непричастность к злу и полагают, что преступники кишмя кишат там только, где в лице полиции отсутствует дух законности?

— Ну, ладно, — сказал Хорики. — А вот такое слово: «Бог». И тебе, кстати, есть что-то от распятого... или от монаха...

— Нет, постой. Давай подумаем еще немного над «преступлением». Ведь интересная тема, а? Мне кажется, мнение на этот счет полностью раскрывает человека.

— Ну, скажешь... Антоним к «преступлению» — «добро». «Добропорядочный гражданин». Как я.