Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
— Как ты чувствуешь себя, милочка?
— Спасибо, ничего. А ты? С губернаторством у тебя все в порядке?
— В полном. Двадцатого будут вводить в должность.
— Боже ты мой, так скоро?
— Премьер-министр сказал, чтобы я не медлил.
— Но ведь это же невозможно, — растерянно воскликнула жена. — Мы не успеем обставить квартиру.
— Поживу в гостинице, пока нельзя будет устроиться в губернаторском доме.
— А я?
— А ты останешься здесь, пока я там все налажу, потом приеду за тобой.
— А как мой отец?
— Твой отец, Вильма, добрый человек и держится превосходно. Сейчас он в Бонтоваре.
— Ты очень обязан ему, Израиль, очень обязан. А вы, Розалия, читайте, читайте, не то малыш проснется. Он ведь привык к этому постоянному жужжанию.
— Что? — Барон разразился громовым хохотом. — Это вы так обманываете маленького Коперецкого? Ты отбираешь у него звуки колыбельной песни и заменяешь чтением романов. Да, Вильма, в твоих жилах и впрямь течет кровь Ности! Вильма улыбнулась и выгнала мужа из комнаты:
— Ступай отсюда, еще разбудишь его. Хохочешь, как медведь.
— А ты разве слышала, как хохочут медведи?
— Не болтай столько, ступай уже. Когда сын проснется, я пошлю его к тебе.
И громадный мужчина, присмирев, прошел на цыпочках мимо колыбельки в свою комнату, бросив жадный и полный любви взгляд в колыбельку, где на кружевных подушках спал разрумянившийся младенец. Глаза его были закрыты, вокруг губ играли шаловливые амурчики.
В комнате Коперецкий нашел несколько писем: на самом верху лежало письмо из Бонтовара, написанное рукой Пала Ности. Оно заинтересовало его больше всего.
«Милый Израиль, — так начиналось письмо, — в Израиле небольшая беда. Встреча не будет такой, какую мы ожидали. Наши противники, те, что были сторонниками экс-губернатора, и те, которые хотели в губернаторы Яноша Топшиха, проживающего в этом комитате, делают все, дабы настроить против тебя общественное мнение. Распустили слухи о разных твоих причудах, объявили тебя человеком, недостойным носить звание губернатора и по образованию, и по душевным качествам. Создаются клики, по всем линиям плетутся интриги. Какая у них цель, не знаю, не понимаю — ведь, в сущности, они ничего не могут поделать. Но они действуют, подготавливают такой холодный, а быть может, даже оскорбительный прием, который скомпрометирует тебя. Ясно, что они оказывают давление на наших людей. Взявшие на себя ту или иную роль при твоей встрече отказываются один за другим: у кого-то нарыв выскочил на ноге и не позволяет ему надеть сапог, поэтому он не может выйти вместе с депутацией тебе навстречу; у другого — камни в печени, он должен сидеть дома, поэтому отказывается от устройства банкета. Третий отговорился тем, что он не знает, видите ли, по-словацки, — ему, мол, нечего делать подле губернатора. Да, не забудь хорошенько куснуть в ответ того паршивого пса, которого кличут Тамашем Весели. Одним словом, — положение таково, что и нам следует подготовить контрудары. Как это делается, ты знаешь, ты умный человек (во всяком случае, так мы считаем) и знаешь, что для этого нужны деньги. Поэтому немедленно пришли с верным человеком две тысячи форинтов. Я бы с удовольствием потратил свои, но их нет у меня. Те, что привез с собой, в карты просадил. Здесь даже игра в карты и то местного значения, то есть выигрывают местные. Поцелуй Виль-му и моего внучонка…»
Чтение утомило Коперецкого (у старика Ности был отвратительный почерк). У него уже и пот катился со лба оттого, что приходилось разгадывать буквы, но еще больше оттого, что он разгадал содержание. Он швырнул письмо на стол и случайно заметил себя в зеркале, что висело напротив. Увидев свою расстроенную физиономию, он погрозил самому себе кулаком: «Нужно было это тебе! Эх ты, мямля!»
Кроме того, пришло два-три анонимных письма из Бонтовара. Они были полны насмешек, угроз, в них говорилось, что пускай он не пытается даже ногой вступить в комитат, иначе ему несдобровать. «Нынче у тебя, Коперецкий, овес хорошо уродился, — так заканчивал один из анонимных «доброхотов», — поэтому оставайся-ка ты лучше дома у яслей».
Глаза его налились кровью. Он подскочил к дверям, кинулся вниз по лестнице в прихожую. «Бубеник! Бубеник!» — кричал он разъяренно.
Но в просторной прихожей был только Малинка, он сидел на ветхом бильярде возле своего саквояжа, ожидая, что же с ним будет.
— Ба! Да вы здесь? А я-то совсем забыл. Что это за безобразие такое? Ни комнаты ему не дают, ничего! Где этот проклятый Бубеник?
На его крики выбежала из кухни повариха с половником в руке и Анчура, та самая гренадерского вида девка, что давеча чистила карпа во дворе.
— Бубеник в саду, — доложила Анчура, — кроет ледник.
— Какой еще там ледник, — удивился барон. — Нет у нас никакого ледника!
— Есть, прошу прощенья. На этих днях вырыли яму, пока ваше высокоблагородие изволили в Пеште быть.
— Не давал я такого приказания! — Он сердито замотал головой. — Уже и Бубеник мне на шею садится. Пора его тоже прогнать. А ну, живо беги за ним!.. Вы же, мой друг Малинка, пойдете со мной. Я проведу вас в вашу комнату, но, видно, недолго вам жить в ней придется. Я получил дурные вести из моего комитата. А впрочем, что я говорю? Мой комитат? Чертов он, комитат этот, а не мой. Стоп! Погодите, не прикасайтесь к вещам, вы здесь гость, я сам снесу ваш саквояж и вычту за это из жалованья у жулика Бубеника. Да мне десяти форинтов дороже увидеть, какую он рожу скорчит.
При одной этой мысли сердитое, мрачное лицо Коперецкого почти просветлело, и он направился с саквояжем в руке налево по коридору.
— Вы любите музыку? — спросил он по дороге Малинку.
— Я и сам музицирую иногда.
— Тогда войдемте сюда, из этой комнаты вы лучше всего сможете насладиться моим дворовым оркестром.
И он ввел Малинку в просторную, старинную, сводчатую комнату. Это была комната для гостей, чистая, но с ветхим полом. Под окнами, выходившими в сад, раскинулся почти высохший пруд; он весь зарос просвирником и беленой, только на самой его середке виднелась зеленая лужица, облепленная манником.
Первый, кого они заметили в саду, был Бубеник — шустрый человек с рысьей физиономией. Он был в клетчатых серых брюках, некогда принадлежавших, наверное, какому-нибудь дипломату, и потертой синей куртке, которую носил, вероятно, пока она была еще юной, скорняк или слесарь… Узнав от Анчуры, что приехал барон, он со всех ног кинулся, огибая лужу, к барскому дому, и слышно было, как плюхаются в воду лягушки, в испуге спасаясь у него из-под ног.
Малинка тотчас понял, что такое дворовый оркестр господина барона, но его гораздо больше занимало другое: что случилось в Бонтойском комитате и почему он, Малинка, недолго останется здесь. Он пытливо вглядывался в лицо барона и даже прямо задал вопрос, но барон уклонился от ответа.
— Узнаете в свое время, а сперва мы устроим небольшую конференцию с Бубеником. И вы можете участвовать в ней.
— А кто такой Бубеник?
— Разве я не сказал вам? Мой камердинер, на редкость невоспитанный человек. Если я выгоню Бубеника, мне будет очень недоставать его. Но, видно, к тому идет. Однако вы располагайтесь, будьте как дома. Анчура принесет воды и все прочее, необходимое для комфорта.
— Большое спасибо, ваше высокоблагородие, но я не больно-то изнежен, довольствуюсь и малым.
— Знаю, друг мой, но что положено, то положено. Горничная принесет вам кошек, сколько нужно. Сейчас я дам ей приказание.
— Каких кошек?
— Обыкновенных кошек. Видите ли, в доме много мышей, они пищат, грызут ночью, царапаются, бегают, точно жеребята по пустой конюшне, и не дают спать. А я для борьбы с ними воспитываю кошек. И с гордостью могу сказать — у меня превосходные кошки собственного вывода, ей-богу, первоклассные кошки, никак не дождусь, чтобы где-нибудь устроили кошачью выставку, уж там я наверняка получу первую премию. Перед тем как выпустить, Бубеник морит их голодом в чулане, и после этого они необычайно ловко выполняют свои обязанности. Живучие твари! Эти не поступят со мной так нахально, как Бимбо в Седреше, тот, что отдал концы. Эти на голод не обижаются, и чем больше голодают, тем у них лучше работа спорится. Да, многое нужно для того, чтобы барский дом в деревне был благоустроен. Всем надо запастись самому. Когда у меня много гостей, то на комнату в одно окно приходится только по одной кошке, а в два окна — по две. Но сейчас я могу дать вам на ночь столько кошек, сколько вам угодно.
— Спасибо, обойдусь и двумя.
— С ними вы будете спать, как сурок. Особенно если, как вы сказали, любите лягушачий концерт. Я лично терпеть не могу лягушек. Они как попы, поднимутся на цыпочки и видят только то, что позади них. Поэтому уж лучше бы они не поднимались, не двигались.
Причудливые рассуждения барона были прерваны стуком в дверь. На пороге стоял запыхавшийся Бубеник.
