Мирча Элиаде - На улице Мынтулясы
Иногда я встречал его в корчме на улице Отца Соаре, где он слушал Ляну. Обычно он приходил туда с Драгомиром. Однажды Ликсандру отвел меня в сторону и сказал: «Пусть вам не покажется странным, господин директор, но Ляпа хранит страшную тайну. А иначе откуда ей известно про знаки? Я убежден, что она их знает. Вы помните, как она старалась меня удержать? Почему она подозревала, что спускаться в подвал опасно? Ведь ни вы, ни кто другой этого не боялись. Почему же боялась она? Эта девушка что-то знает. Я слушаю, как она поет, она часто поет для нас с Драгомиром, а иной раз и для меня одного. Есть у нее песня, после которой она всякий раз подходит к нам и понимающе улыбается. Только после этой песни, — подчеркнул он. — А откуда она знает тайну, не говорит». — «Какая же это песня?» — поинтересовался я. «Послушайте Ляну, господин директор, и сами догадаетесь. Она поет ее каждый вечер...» Так вот и случилось, что я тоже стал наведываться в корчму на улице Отца Соаре, чтобы послушать Ляну, и тоже подпал под ее чары. Ходили даже слухи, будто она вскружила мне голову. Но это неправда. Ляна мне нравилась, как множество других юношей и девушек, сияющих молодостью, мечтательных и отважных, как и все, кто таил в себе что-то особенное, кто видел в жизни не только то, что видим мы, люди озабоченные и ограниченные. Я ходил слушать Ляну и потому, что мне полюбилась сама корчма. Вообще я был неравнодушен к улице Отца Соаре, потому что, должен вам сказать, весь этот мой квартал — Мынтуляса и Отец Соаре...
Анка Фогель вдруг расхохоталась.
— Не надо, Фэрымэ, — сказала она и налила себе шампанского. — Не столь подробно, иначе мы просидим до рассвета. Чуть больше последовательности. Меня интересует, что произошло на свадьбе Оаны и как сложилась ее жизнь с этим эстонцем после свадьбы.
— Я как раз и предполагал к этому вернуться, к свадьбе, — заулыбался старик. — Но для того чтобы понять смысл событий, следует знать, что двоюродная сестра Драгомира, та красивая и странная девушка, которую звали Замфирой, воспылала любовью к Оане и стала по вечерам навещать корчму ее отца, а иногда забегала и днем со своим альбомом, чтобы делать зарисовки. Что же ей нужно было от Оаны? История Замфиры тоже весьма загадочна.
Фэрымэ вдруг смутился и замолчал, взглянув на Анку Фогель.
— История Замфиры... — мечтательно повторила Фогель. — Она длинная? — лукаво спросила товарищ министр.
— Подлинная ее история, — безмятежно начал Фэрымэ, — длится немногим более двухсот лет, ибо все, что происходило на протяжении этого времени, происходило только ради того, чтобы ей казалось, будто она похожа на ту самую Замфиру, которая, если вы помните, вернула зрение Аргире.
Анка Фогель вновь рассмеялась.
— Фэрымэ! — воскликнула она, качая головой. — Вы странный человек... Возьмите эту пачку сигарет, чтобы все лучше припомнить. На сегодня хватит. Возможно, что мы с вами еще встретимся. Доброй ночи!
Она протянула руку через письменный стол. Фэрымэ вскочил, принял руку и коснулся ее губами.
— Премного вам благодарен, — забормотал он, — премного благодарен за сигареты и за доверие...
8
Он продолжал писать каждый день, но теперь уже тщательно обдумывал и внимательно перечитывал каждую страницу, прежде чем передать охраннику. Он отдавал себе отчет, что помимо воли постоянно возвращается к событиям, которые кажутся ему важнейшими, но если чего и страшился, то не самих повторений, а неправильных толкований, порожденных несколькими вариантами одних и тех же историй. Фэрымэ понял это, когда через несколько недель вновь очутился в кабинете Думитреску.
— Можно сказать, что я желаю вам добра, — начал Думитреску вместо приветствия. — Но сам себя спрашиваю: почему? Ведь я же не писатель и по характеру своему вовсе не склонен обмирать при имени артиста или писателя, что случается со многими, кто здесь работает. Возможно, вы поняли, — тут губы его скривились в горькую усмешку, — что ваши россказни прошли через многие руки и их читали даже люди, облеченные большой ответственностью, уже не говоря о писателях, как молодых, так и пожилых.
— Этого я не знал, — Фэрымэ залился краской, — не знал, что...
— Теперь знаете, — оборвал его Думитреску. — Хочу обратить ваше внимание также и на то, что для меня литературные достоинства ваших показаний не имеют никакого значения. Меня интересует исключительно ход следствия, об этом я и хочу побеседовать с вами. Из многих, слишком многих сотен страниц, которые вы исписали к настоящему времени, из всех устных показаний, какие вы дали, становится совершенно очевидной связь Ликсандру с Дарвари.
— Они были друзьями еще с начальной школы...
— Я не говорю ни о начальной школе, — прервал Думитреску, — ни об их дружбе с Оаной, Замфирой и другими. Я говорю об их связи в тридцатом году, когда Дарвари вместе со своим самолетом оказался в России.
— Они и тогда были друзьями...
— Из ваших показаний этого не следует. Вы противоречите сами себе. Я как-нибудь покажу выдержки из ваших показаний, и вы убедитесь, что путаетесь, а иногда и противоречите себе. Мне бы не стоило говорить вам об этом, — тут Думитреску сделал многозначительную паузу, — но вполне возможно, что, сам того не замечая, я желаю вам добра. Я задаю себе вопрос: вы путаетесь потому, что не помните досконально, как было дело, или же потому, что хотите что-то скрыть? Если вы действительно хотите что-то скрыть, то могу вас заверить, вы тешите себя иллюзиями. Л в вашем весьма почтенном возрасте питать какие-либо иллюзии было бы опрометчиво...
Наступило молчание.
— Я понял, — заговорил Фэрымэ, пытаясь улыбнуться. — Понял и очень вам благодарен. Скрывать я ничего не собирался. Но я понимаю, почему у вас создается такое впечатление: когда события изложены не столь полно, как это следует, порой возникает путаница, отчего и некоторые подробности выглядят так, будто противоречат целому. Как учитель, я понимаю это. Поэтому впредь я буду внимательней и постараюсь писать как можно четче.
— Это в ваших же интересах. — Думнтреску нажал на кнопку. — Между прочим, — тут он пристально посмотрел в глаза Фэрымэ, — могу сообщить вам один факт, о котором сами вы никак узнать не могли: Дарвари не добрался до России. И самолет, который он угнал, тоже не нашли, хотя и с нашей, и с русской стороны велись долгие поиски. Надеюсь, вы понимаете, что это значит...
В тот день Фэрымэ почти ничего не написал. Долго сидел он сжав виски руками и склонясь над бумагой. Наконец пришло решение, и он начал выстраивать даты: 1700 (Аргира), 1840 (Селим), октябрь 1915 (Йози), осень 1920 (свадьба Оаны), 1919-1925 (Марина), 1930 — Дарвари... Тут он остановился и невидящим взглядом уставился на цифры. Потом, точно очнувшись, принялся тщательно и методично все это вымарывать, часто макая перо в чернильницу.
На следующий день он снова принялся описывать события 1914—1915 годов, вплоть до исчезновения Йози, но уже сжато и четко. С этого момента он каждый день резюмировал, сухо, в казенном стиле, всю цепь событий, предшествовавших исчезновению сына раввина, которые в то же время имели прямое или косвенное отношение к улице Мынтулясы.
Прошло около недели, и охранник вновь разбудил его среди ночи.
— Пожалуйста, машина пришла. Прошу на прогулку, — улыбнулся он.
Фэрымэ приехал на виллу за полночь. Анка Фогель сидела за письменным столом перед грудой бумаг и курила. Рядом на маленьком столике стояли две бутылки шампанского.
— Добрый вечер, Фэрымэ! — воскликнула она. — Садитесь и закуривайте. — И через стол протянула пачку сигарет. — Расслабьтесь. Выпейте шампанского. — И она разлила вино по бокалам.
— Большое спасибо, — закивал Фэрымэ.
— Переведите дух, а потом продолжите свой рассказ. Но не так, как вы любите: все, что в голову взбредет, а только то, что интересует меня. К примеру, сегодня расскажите о свадьбе Оаны.
— Если вы позволите, я бы начал с истории Замфиры...
— Вы же говорили, что она растянулась на двести лет, — улыбнулась Анка Фогель.
— Я изложу наикратчайшим образом. Ведь если вы не будете знать, что произошло двести с лишним лет тому назад, вы не поймете свадьбы Оаны, а тем более того, что случилось после нее.
Анка Фогель пожала плечами и снова наполнила свой бокал шампанским.
— Возможно, вы припоминаете, — начал Фэрымэ, — что жена боярина Йоргу Каломфира, прекрасная Аргира, была весьма слаба глазами. Она обожала книги, но не могла прочесть их собственными глазами, а только брала в руки, гладила, подносила к лицу, чтобы разобрать хотя бы название, а потом передавала своей компаньонке, гречанке, чтобы та читала вслух. Помимо стихов, романов и описаний всяческих путешествий Аргире необычайно нравился театр. Это была подлинная страсть, и лишь только она обвенчалась с Каломфиром, как тут же попросила разломать в доме стену, разделявшую два больших зала, и заменить ее колоннами, а также устроить сцену. Сама она была столь близорука, что участвовать в спектаклях не могла, хотя и очень этого хотела. Так что она довольствовалась тем, что придумывала костюмы для своих знакомых и их детей, которые разыгрывали разнообразные сцены. Аргира любила костюмы ярких, ослепительных цветов. Она сама выбирала сукна, бархат, шелк и сочетала их так, чтобы они бросались в глаза: огненно-красный бархат — с белоснежной чесучой, шерстяные ткани, шитые золотом, — с турецкими шелками, зелеными, голубыми, оранжевыми, потому что цвета она различала и издалека. Во время спектаклей она сидела в кресле прямо напротив сцены и следила за текстом, потому что сама знала его наизусть. Муж ее, как я уже говорил, потратил целое состояние на докторов и шлифовальщиков стекол. Но все было напрасно: какие бы очки она ни надевала, глаза ее начинали слезиться. Ни один врач не доискался до причины, почему глаза Лргиры не выносили никаких увеличительных приборов. Лекари и знахари перепробовали все мыслимые и немыслимые снадобья и зелья, но все было тщетно, пока в один прекрасный день после утренней воскресной литургии не поднялась к ней в комнату молодая девушка из ближнего села. «Я — Замфира, — заявила она. — Я умою тебе лицо этой водой, и Господь Бог вернет свет твоим глазам...» Так все и произошло: Аргира умылась целебной водой и стала видеть, как видят все люди. Она обняла Замфиру, осыпала ее подарками и каждый день стала приглашать ее в свои покои. Вскоре она выдала Замфиру замуж за доверенного человека своего отца — Мынтулясу, подарив ей дома и земли, на которых потом и выстроилась улица Мынтулясы, но это уже другая история, и, возможно, я ее расскажу в другой раз, когда будет случай... Теперь же я хочу рассказать вам, — продолжал Фэрымэ, закуривая новую сигарету, — что кузина Драгомира, скульпторша, чье настоящее имя было Марина, с детских лет знала все эти истории и Замфира представлялась ей вроде святой. Марина была даже похожа на Замфиру, а может, она и была Замфирой, вернувшейся на землю спустя двести лет, чтобы научить людей видеть. Марина считала, что люди разучились смотреть вокруг себя и все грехи и все зло проистекают от того, что в наши дни люди почти ослепли. А чтобы излечить их от слепоты, есть только одно средство: научить их смотреть произведения искусства, и в первую очередь скульптуру. Поэтому-то она и питала такую слабость к Оане, постоянно навещала корчму и рисовала девушку, заполняя набросками целые альбомы. Она утверждала, что Оана достойна быть моделью для богини.
