Залман Шнеур - Шкловцы
— Я с него спрошу. Он уже давно заслужил, чтоб ему всыпали…
— Нужно его как следует выдрать… Н… надо его как следует отлупить.
Рахмиелка, мальчик, который учит Пятикнижие, сидит при этом и чувствует, что отвлеченные разговоры начинают превращаться во что-то конкретное. А тут еще дядя Пиня, этот заика, этот растяпа, подзуживает. Папа может вдруг схватить ремень и произвести расправу, не сходя с места. Рахмиелка начинает плакать.
Дядя Ури смягчается. Его уже раздражает и то, что он сердится на детей, и то, что Пиня все время вмешивается. Что он вмешивается? Что, его бездельники в Погосте лучше, что ли?
Дядя Ури говорит Рахмиелке:
— Ну, ну, не реви… Папе можно так говорить, папе…
— Нет, — обращается он к дяде Пине, — так-то он хороший мальчик, так-то. Не в этом дело.
— Прекрасный мальчик! Что? Кто говорит? Нет, так-то он хороший мальчик.
— Он должен, однако, ужиться с кошкой, должен он. А так, разве кто-то им недоволен?
— Е… если б не кошка, разве бы им кто-то был недоволен? Главное, не цепляться к кошке.
Вот так беседуют между собой братья, оба бородатые, почтенные. Они качаются, как два взрослых ребенка на качелях… Ты меня поднимешь — я тебя опущу, ты опустишься — я поднимусь! Так продолжается до тех пор, пока дядя Ури не видит, что этот разговор без конца, без краю, без толку. Что таким образом они могут говорить до утра, но так ни до чего и не договорятся. И что суть этого разговора заключена не в тете Фейге с ее рынком, не в мальчике, который уже учит Гемору, не в среднем, Файвке, не в младшеньком, Рахмиелке, не в кошке, вообще ни в чем… все пустые разговоры. Суть в том, чтобы взять и вытащить полусотню для «задатка», и будь здоров! И не из-за чего жилы тянуть.
И когда дядя Пиня снова пускается заикаться и кипятиться, дядя Ури вдруг останавливает на нем взгляд своих косых глаз. Некоторое время он смотрит на него неподвижно и тяжело, потом перебивает трезвым голосом:
— Знаешь, что я хочу сказать тебе, Пиня? С тобой тоже не о чем говорить. Пей лучше чай! Пей себе на здоровье!
Дядя Ури слишком поспешно подходит к комоду и начинает его отпирать с той внутренней веселостью, которая свойственна человеку, одолевшему порок скупости и сбросившему с себя его иго.
Дядя Пиня застывает на полуслове, бросает взгляд на плечи дяди Ури и, понимая, что пожертвование сейчас окажется на столе, опускает глаза и говорит, грустно заикаясь:
— Я… я… пью… К… конечно, я пью. Что такое? Разве я что-нибудь говорю?
Варят варенье
пер. А.Френкеля
Сегодня тетя Фейга варит варенье. Нужно поторапливаться. Сезон малины скоро пройдет. Вот тетя Фейга и спохватилась, закупила большой таз малины, пятнадцать фунтов сахара и варит.
Концы своего головного платка она завязала сзади. Примета, что предстоит великое хозяйственное мероприятие! Сегодня она проявит вершины мастерства. Сегодня здесь, в этом доме, будет сотворен шедевр года.
Щеки у тети Фейги горят, кончик носа и пальцы покрыты пятнами малинового сока. Губы расцвели, глаза помолодели. Вся она сегодня сладкая, липкая, усердная и злая, словно пчела, собирающая мед.
Детвора, от самого младшего и до самого старшего, того, который уже учит Гемору, уважительно держится в сторонке. Все чувствуют, что сегодня связываться с тетей Фейгой опасно. Нельзя хватать из тарелок, нельзя нюхать, нельзя спрашивать, нельзя и подумать о том, чтобы стащить пару малинин, как обычно, когда мама с полной кошелкой возвращается с рынка. Хочешь остаться в живых — сиди и молчи… Вот и сидят они, выглядывают из уголков, словно бесенята на колдовской кухне… Только глазки блестят.
Спелая малина насыпана в большой белый полумисок — как красная пахучая пирамида из рубинов. Она наполнила дом запахом леса, в котором деревенские бабы собирали ее ранним утром по росе… Каждая ягода в отдельности — тоже маленькая пирамидка из приклеенных друг к другу мелких гранатов, навершие усыпанного рубинами перстня маркизы.
Недалеко от малины, в старомодной миске с голубыми птичками, громоздится еще одна пирамида — из сахарного песка. И белеет этот сахар, словно свежевыпавший с голубоватыми тенями снег, который посреди зимы ветром наносит на плетень.
Белая куча сахара оттеняет красную пирамиду свежей малины. Обе они высятся так царственно, величественно и ясно на гладко обструганном деревянном столе, что просто грешно взять да сварить одну вместе с другой в большой меднице[77] и сделать из них одну красную кашу, варенье…
Но тетя Фейга не знает жалости. Так скульптор не испытывает сострадания к куску белого мрамора, который он и колет, и рубит, и пилит, когда в нем разыграется талант…
Тетя Фейга отмеряет воду в медницу. Чистым стаканом отмеряет. Это старинный, наследственный стакан с пришлифованным краем. Полстакана воды на каждый фунт сахара, что приготовлен на столе. Ее лицо напряжено. Губы шевелятся, шепчут что-то… Заклинание или благословение? Кто знает? Таким же таинственным делается ее лицо, когда она отмеряет нити для восковых свечей в канун Йом Кипера…[78]
Затем поджигает она сухие щепки, заранее разложенные на шестке под таганом.
Как сигнал начинающегося колдовства, показывается между щепок первый голубой огонек. Разливается дрожащий свет. Затем раздается потрескивание и пламя разгорается все больше и сильнее. Бедный, замученный, закопченный шесток залит красным, колышущимся свечением. О, хорошо сегодня ему, этому шестку! Он ждал всю долгую, холодную зиму да еще пол-лета — и вот дождался…
Отполированная медь смеется, и улыбается, и подмигивает. В окошко заглядывает кусочек синего горячего неба, июльского неба над позеленевшим краем соседской крыши. Завязанный концами назад платок тети Фейги, куча малины, белизна сахара, синева неба, золотой блеск меди, языки пламени на черном шестке, треск свежих, смолистых щепок — все это сливается в одну веселую гармонию конца лета.
Варят варенье. Даже дядя Ури немного не такой, как во все прочие дни года. Он сегодня настроен несколько празднично, и благостная усмешка играет у него под усами. Но он молчит. Встав от послеобеденного сна он расхаживает по кухне в талескотне, в белой рубахе, с шелковой ермолкой на голове. Цицес весело похлопывают по коленям. Взглянет косыми глазами на тетю Фейгу, взглянет на сорванцов — и всё. Ни слова не произносит. Не гонит мальчиков в хедер, как обычно. В одно мгновенье словно опьянел дядя Ури от благоуханья малины, от ее сочной красноты, от белизны сахара, от разрумянившихся щек тети Фейги. Запустил он руки в карманы и прохаживается по всем комнатам по-хозяйски. Сладость послеобеденного сна мурашками пощипывает у него в ладонях, и какое-то благодушное «бим-бом» доносится из его полураскрытого рта и из носа.
Затем усаживается он на диван и берет в руки книгу. Но углубиться в ее изучение не получается. Между строк алеет малина с сахаром, только что виденная на кухне, танцуют огоньки на шестке… «Царствие земное» изо всех сил протискивается в «царствие небесное»… Листает дядя Ури книгу и о чем-то думает, поигрывая цицес на коленях… Хочется ему стаканчик чаю. Но сейчас он сдержан, уступчив и полувлюблен в разрумянившиеся щеки тети Фейги. И он делает вид, будто вовсе его не трогает, что в столь поздний час самовар еще не поставлен…
— Ох-хо, отец небесный! — вырывается у дяди Ури веселый зевок из глубины души. — Скоро кончится тамуз… Кончится лето… Бим-бам-бам…
А тетя Фейга варит.
Сначала кипятит она белый, снежно-белый сахар. Она разрушает красивую белую пирамиду и засыпает ее в слегка бурлящую воду на дне медницы. А когда сахар хорошенько прокипел, тетя Фейга проверяет его ложкой. С ее огромной деревянной ложки капает расплавленный янтарь. Она набирает немного в блюдце, дует и поворачивает блюдце в разные стороны, чтобы рассмотреть накипь… Теперь уже сахар похож на бледно-желтый мед.
Затем начинает тетя Фейга понемножку засыпать отборную малину в горячий, бурлящий сахар. Ужас! Как может эта женщина не испытывать жалости к такой сочной, нежной, мягонькой малине! Ужас! За что отправляет она ее в этот ад!
Сначала доносится из большой медницы шипенье с писком и стоном. Малина кричит: «Караул, помогите! Ой-ой, погибаю! Не перенесу этого!..» Затем ненадолго становится тихо. Нежная малина, вероятно, упала в обморок… Затем раздается в заполненной меднице, в самом ее чреве, вздох. Затем еще один. Такой долгий, такой глубокий — и начинается равномерная варка.
И вот тут наступает опаснейший момент в сотворении варенья, тут нужно глядеть в оба. Глубокая складка залегла на лбу у тети Фейги, нос ее удлинился. Важная, словно аптекарша, стоит она над огнем, над пахучим паром, и помешивает, и пробует, и снимает пену с выкипевшими зернышками — это называется «пенки», детское лакомство. Тягучая красная масса с чудесной пеной льется, словно сладкая, медовая кровь, в белое блюдце.
