Джозеф Конрад - Морские повести и рассказы
Старик, по своему обыкновению, мягко и непреклонно сообщил нам, что наш долг постараться спасти для страхового общества хоть кое-что из инвентаря. И вот мы отправились на корму и принялись за работу, а нос судна ярко пылал. Мы вытащили кучу хлама. Чего только мы не тащили! Старый барометр, прикрепленный невероятным количеством винтов, едва не стоил мне жизни: меня внезапно окутал дым, и я еле успел выскочить. Мы извлекли запасы провианта, бухты тросов, куски парусины; корма стала походить на базар, а шлюпки были загромождены до планшира. Можно было подумать, что старик хочет забрать побольше вещей с судна, на котором он впервые стал капитаном. Он был очень — очень спокоен, но, видимо, утратил душевное равновесие. Вы не поверите: он хотел взять с собой в баркас трос стоп-анкера и верп.[6] Мы почтительно сказали: «Да, да, сэр!» — и украдкой отправили и то и другое за борт. Туда же мы спихнули тяжелую аптечку, два мешка с зеленым кофе, жестянки с красками — подумайте, с красками! — и кучу других вещей. Затем мне приказано было спуститься с двумя матросами в шлюпки, заняться укладкой и быть наготове, когда настанет момент покинуть судно.
Мы все привели в порядок, поставили мачту в баркасе для нашего шкипера, а затем я рад был на минутку присесть. Лицо у меня было в ссадинах, все тело ныло, я ощущал каждое свое ребро и готов был поклясться, что свихнул себе позвоночный хребет. Шлюпки, привязанные у кормы, лежали в глубокой тени, а вокруг море было освещено ярким заревом пожара. На носу вздымалось к небу гигантское пламя. Слышался шум, напоминающий взмахи крыльев и раскаты грома; раздавался треск, глухие удары, и из огненного конуса сыпались искры. Судно было повернуто бортом к волнам, и больше всего мне досаждало то, что при таком слабом ветре трудно было удерживать шлюпки за кормой, где они находились в безопасности; с упрямством, свойственным шлюпкам, они старались пролезть под подзор и затем раскачиваться у борта. Они ударялись о корпус, слишком близко подходили к огню, а судно надвигалось на них, и в любой момент могли упасть за борт мачты. Я и два моих матроса изо всех сил отталкивались веслами и баграми, но это занятие надоедало, так как не было смысла мешкать здесь дольше. Мы не видели тех, что остались на борту, и понятия не имели о причине задержки. Матросы потихоньку ругались, и мне приходилось не только работать самому, но и понукать их, а им больше всего хотелось растянуться на дне шлюпки и махнуть на все рукой.
Наконец я крикнул:
— Эй, вы, там, на палубе!
И кто-то свесился за борт.
— Мы готовы, — сказал я.
Голова исчезла и вскоре опять появилась:
— Хорошо, сэр. Капитан говорит, что нужно удерживать шлюпки подальше от борта.
Прошло с полчаса. Вдруг раздался оглушительный грохот, треск, звон цепей, шипенье воды, и вылетели миллионы искр в трепещущем столбе дыма, косо вздымавшемся над судном. Крамболы сгорели, и два раскаленных докрасна якоря пошли ко дну, унося с собой двести саженей раскаленной цепи. Судно содрогнулось, судорожно заколебалось пламя, и рухнула фор-брамстеньга. Она метнулась вниз, как огненная стрела, нырнула и тотчас же выскочила и спокойно поплыла неподалеку от шлюпок, очень черная на светящемся море. Я снова окликнул судно. Спустя некоторое время один из матросов сообщил мне неожиданно бодрым, но заглушённым голосом, словно он пытался говорить с закрытым ртом: «Сейчас идем, сэр» — и скрылся. Долгое время я ничего не слышал, кроме рева пожара. Раздавались также какие-то свистящие звуки. Шлюпки подпрыгивали, натягивали фалини, игриво наскакивали друг на друга, стукались бортами или, несмотря на наши старания, все вместе дружно ударялись о кузов судна. Терпение мое лопнуло, и, забросив трос, я вскарабкался на корму.
Там было светло как днем. Поднявшись на корму, я ужаснулся при виде огненной завесы, а жара показалась мне сначала невыносимой. Капитан Бирд, подогнув ноги и подложив одну руку под голову, спал на диванных подушках, притащенных из каюты; отблески пламени дрожали на его лице. А знаете, чем занимались остальные? Они сидели на палубе вокруг открытого ящика, ели хлеб с сыром и тянули из бутылок портер.
На заднем плане огненные языки извивались над их головами, а они, как саламандры, казалось, превосходно чувствовали себя и напоминали шайку отчаянных пиратов. Огонь сверкал в белках их глаз и освещал белую кожу, проглядывавшую сквозь дыры разорванных рубах. Все они словно побывали в битве — забинтованные головы, подвязанные руки, колени, обмотанные грязными лохмотьями, — и каждый сжимал между колен бутылку, а в руке держал кусок сыра. Мэхон поднялся на ноги. Красивая голова, орлиный профиль, длинная белая борода и раскупоренная бутылка в руке делали его похожим на одного из отважных морских разбойников древности, веселившихся на кровавом пиру.
— Последняя трапеза на борту, — торжественно объяснил он, — Мы весь день ничего не ели, и глупо было бы бросать всю эту провизию. — Потом он указал бутылкой на спящего шкипера. — Он сказал, что не может проглотить ни кусочка, вот я и уложил его, — продолжал он и, заметив мои вытаращенные глаза, прибавил: — Не знаю, известно ли вам, молодой человек, что он не спал уже несколько суток, а в шлюпках будет не до сна.
— И никаких шлюпок не будет, если вы проваландаетесь здесь долго! — с негодованием воскликнул я. Подойдя к шкиперу, я стал трясти его за плечо. Наконец он открыл глаза, но не пошевельнулся.
— Пора покинуть судно, сэр, — спокойно сказал я.
Он с трудом поднялся, поглядел на пламя, поглядел на море, сверкающее вокруг судна и черное, как чернила, вдали, поглядел на звезды, тускло мерцающие сквозь тонкую вуаль дыма на небе, черном, как Эреб.
— Младшие, вперед! — сказал он.
И один из матросов утер рот рукой, встал, перелез через борт и скрылся. Остальные последовали за ним. Один приостановился, допил свою бутылку и, размахнувшись, швырнул ее в огонь.
— Получай! — крикнул он.
Шкипер, безутешный, все еще медлил, и мы ненадолго оставили его одного попрощаться с первым судном, бывшим под его командой. Наконец я снова подошел и увел его. Как раз вовремя. Железо на корме накалилось.
Перерубили фалинь, и три шлюпки, связанные вместе, отделились от судна. Мы покинули его ровно через шестнадцать часов после взрыва. Мэхон командовал второй шлюпкой, а я — самой маленькой, четырнадцатифутовой. Баркас вместил бы нас всех, но шкипер сказал, что мы должны спасти побольше вещей для страхового общества, — вот как я принял первое свое командование. В моей шлюпке сидели два матроса; мы взяли с собой мешок сухарей, несколько жестянок с мясом и маленький бочонок с водой. Мне было приказано держаться близ баркаса, чтобы в случае непогоды мы могли пересесть в него.
А знаете, что я думал? Я решил при первой же возможности отделиться от остальной компании. Мне хотелось, чтобы ничто не мешало первому моему командованию. Я не собирался идти с эскадрой, раз мне представляется случай плыть самостоятельно. Я сам пристану к берегу. Я перегоню остальные шлюпки. Юность, юность! Юность глупая, очаровательная и чудесная!
Но мы не сразу пустились в путь. Мы должны были видеть последние минуты судна. И шлюпки кружили в ночи, поднимаясь и опускаясь на волнах. Матросы дремали, просыпались, вздыхали, охали. Я смотрел на горящее судно.
Под темным небом оно ярко пылало на диске пурпурного моря, прорезанного кроваво-красными отблесками, — на диске сверкающей и зловещей воды. Пламя, огромное и одинокое, высоко вздымалось над океаном, а из вершины его клубился в небо черный дым. Судно пылало неистово, скорбное и величественное, словно погребальный костер, зажженный на море, в ночи, под звездами. Великолепная смерть пришла, как милость, как дар, как награда этому старому судну в конце его трудового пути. Созерцание того, как испускает судно свой дух, поручая его звездам и морю, волновало, словно зрелище великолепного триумфа. Мачты упали перед самым рассветом; искры вспыхнули, и закружились в вихре и, казалось, огнем наполнили ночь, терпеливую и зоркую необъятную ночь, молчаливо нависшую над морем. На рассвете от судна оставалась только обуглившаяся скорлупа, она тихо плыла под облаком дыма, неся тлеющую массу угля.
Тогда мы взялись за весла, и шлюпки одна за другой, словно в процессии, обошли останки судна. Баркас шел впереди. Когда мы плыли мимо кормы, тонкий язык пламени злобно рванулся к нам, и вдруг нос судна стал погружаться в воду, и с шипеньем поднялся пар. Последней затонула уцелевшая корма, но краска сошла с нее, потрескалась, облупилась, — не стало букв, не стало слов и непреклонного девиза, подобного душе судна, оно не могло бросить навстречу восходящему солнцу свой символ веры и свое имя.
Мы держали путь на север. Поднялся свежий ветер, и к полудню шлюпки в последний раз сошлись вместе. На моей не было ни мачты, ни паруса, но я сделал мачту из запасного весла, а парус смастерил из тента, использовав вместо реи — багор. Пожалуй, такой парус был не для шлюпки, но я имел удовольствие убедиться, что могу обогнать своих спутников, если ветер дует с кормы. Мне пришлось их подождать. Мы поглядели на карту, вместе позавтракали сухарями с водой и получили последние инструкции. Они были несложны: плыть на север и по возможности держаться всем вместе.
