Мигель Делибес - Пять часов с Марио

VIII

Не выдавай раба господину его, когда он прибежит к тебе от господина своего. Пусть он у тебя живет, среди вас, пусть он живет на месте, которое он изберет в каком-нибудь из жилищ твоих, где ему понравится; не притесняй его[22], — совсем как эта дурочка Доро: «Сеньорито всякий стал бы обслуживать и бесплатно», — болтовня одна все это; ты ведь отлично знаешь, Марио, что сеньорита обслуживаю я, она знать ничего не знает — вот такова жизнь, она и стакана воды не подаст — смешно даже, а потом на рождество или на мои именины огребает колоссальные чаевые, а ведь ты видел, что я хожу чуть ли не босая и трясусь над каждым грошом, ну да уж такой ты человек, дружок, известное дело — в иных случаях ты щедр некстати. Надо было тебе послушать Вален, Марио, — ты знаешь, она прямо со смеху помирала над тем, как тебя обожает Доро, — вечно она прибавляет: «Наш господин», — как будто речь идет не меньше, чем об Иисусе Христе; между нами будь сказано, она совсем дурочка, бедняжка Доро, она преданная и любящая на свой лад, но совсем дурочка, и я не могу понять, как это людей ее сословия принимают за границей, Марио, они ведь уходят туда сотнями — подумать только! — и с каждым разом все больше, и что только они там делают! Вален говорит, что они там выполняют самую тяжелую работу, как скот, возят телеги, например, и все такое прочее; трудно поверить, конечно, хотя я лично от этих паршивых иностранцев всего могу ждать. И уходят они туда оттого, что ничего не знают, — людишки ведь они совершенно неотесанные, даже читать научиться и то не подумали: ты говоришь им о загранице, а они только глаза таращат, посуди сам — много еще у нас всякого невежества, Марио, — им только бы менять места, да ведь не все то золото, что блестит, — вот потом они и злятся и хотят обратно — вот оно как! — а другой Испании нет на свете. Да и кроме всего прочего — что они потеряли там, за границей, как я говорю? Но им лишь бы менять места и делать всякие глупости, учиться тому, чему не надо, вот что, — хорошенькое настало времечко; ты можешь смеяться, Марио, а все же в один прекрасный день Испания спасет мир, и это будет не впервые. Мы тут смеялись с Вален — она такая прелесть! — как-то раз она меня останавливает и говорит: «Я еду в Германию: это единственный способ нанять кухарку, гувернантку и горничную», — видал, какие дела? — ты ведь сам признаешь, что у нее есть чувство юмора, и большое, судя по тому вечеру, — я прямо как на иголках сидела из-за вашего шушуканья да из-за вашего хи-хи-хи, ха-ха-ха, но это еще полбеды, а вот когда ты начал бросать в фонари пробки от шампанского, я готова была убить тебя, — уж и зрелище было! — и ведь народ собрался не с бору да с сосенки, было избранное общество. Ты слишком много пил, милый, и меня это приводит в ужас, а ведь я тебя предупреждала, я тебе весь вечер говорила: «Не пей больше, не пей больше», — но тебе в одно ухо входило, в другое выходило, а уж раз ты закусил удила, тебя ничем не удержишь; хорошо еще, что Вален — свой человек. Я прямо обожаю Вален, а тебе она не нравится, дорогой? Она, конечно, много тратит на косметику, я этого не отрицаю, так что Бене готова убить ее, но зато выглядит она отлично, не то что другие, — Вален очень искусно красится, особенно подводит глаза. Ты знаешь, что раз в неделю Вален ездит в Мадрид на чистку лица? Имей в виду, Марио, мне тоже хотелось бы стать такой красивой; там с тобой творят чудеса, это сущая правда, — ведь кажется просто невероятным, чтобы кожу могли сделать такой чудесной. И потом, ей очень идет грим, а ведь он идет не всем — мне вот, например, нисколько, скажи сам; и потом, она такая высокая, меня ничуть не удивляет, что люди оборачиваются и смотрят на нее, на улице она привлекает внимание, и поэтому мне даже нравится ходить с ней вместе. Пойми, Марио, из всех моих подружек по институту она одна была такая, видел бы ты наши вечеринки по окончании курса! — что за неприличие! — никто из них рыбу есть не умел, и если бы не Валентина, там творилось бы черт знает что. А денег у нее, должно быть, куры не клюют: идешь с ней по улице, и все, что только ей понравится, любую вещь тут же и купит, можешь мне поверить, на цены она и не смотрит, она щедрая… Вален — чудесная женщина, я ее очень люблю. А Бене говорит, что все деньги — ее, и я просто понять не могу, почему это так повезло Висенте; свадьба у них была шикарная; и я не хочу сказать, что Висенте — дрянь, пойми меня правильно, но такая обаятельная женщина, как Вален, да еще и с деньгами — это просто чудо какое-то. Бене — директорша — говорит, что Висенте пришлось за ней побегать, и меня это вовсе не удивляет, потому что, когда они познакомились в Мадриде, Вален встречалась с одним итальянцем, а итальянцы тоже ведь в грязь лицом не ударят — боже, каким они пользовались успехом! — и, по правде говоря, мне это непонятно, ведь они очень похожи на нас, тоже, в конце концов, латинцы, да к тому же не такие мужественные. Помнишь, как они приехали к нам во время войны? Сколько волнений было, господи боже! Я и думать об этом не хочу. Девчонки все прямо с ума посходили — ну, понятное дело, — это ведь им было в новинку, зато уж потом они показали, чего они стоят, я говорю о Гвадалахаре[23], а Вален сказала, что Муссолини выбирал самых высоких и самых красивых и все такое — для пропаганды, что ли, не знаю. Ну и, конечно, батальон — или как его там? — вот тот, что прибыл сюда, прямо целую бурю вызвал; что за мужчины! — все готовы были бросать им цветы, когда они маршировали, — такую встречу им устроили! — и пусть не жалуются, что потом, после Гвадалахары, произошла смена декораций, все тогда издевались над ними, а теперь вот сыночек Аростеги, который войну и на картинках не видел, болтает, — «юный бунтарь», видите ли! — будто события под Гвадалахарой показывают, что итальянцы — люди цивилизованные именно потому, что они не воины, хоть Муссолини и нарядил их солдатами. А этот дурак Мойано — лучше бы он сбрил свою гнусную бороду — говорит, что итальянцы — отличные люди, что они всюду выделяются, что они даже Париж завоевали своими свитерами и обувью, — тоже мне завоевание, чушь он порет, сам посуди. Это то же самое, что красота итальянок — ведь там всякие есть, как и везде, я думаю, — просто сейчас принято все лучшее вытаскивать на экраны, не дурака же они, и уж меня-то не проведешь «солью итальянских фильмов» — что только они показывают, Марио? — свиньи они, и больше ничего, не спорь со мной; а с другой стороны — помнишь эти мерзкие послевоенные фильмы? — вот ужас! — вшивые, умирающие с голоду дети, и все они были совершенно одинаковые; а я, откровенно говоря, считаю, что кино создано для развлечения — в жизни и без того достаточно забот. И я говорю и утверждаю, Марио, что немного они выиграют своим бесстыдством — тут ведь их никто не перещеголяет, только мы на эту удочку не клюнем; а сколько вреда они принесли нам во время войны! — ведь их, конечно, поместили в частных домах, а это опасно, если у иных женщин нет никаких устоев. Взять хотя бы историю Хулии с Галли Константино, и таких были сотни, я не преувеличиваю. Галли пришел в дом, как на завоеванную территорию: с улыбочкой, с усиками в ниточку, очень был смуглый, а глаза светлые-светлые… Красив-то он был красив, тут уж ничего не скажешь, — прямо медаль, и к тому же очень симпатичный: «bambina»[24] — одной, «bambina» — другой, и хоть я была тогда совсем молоденькой — в тридцать седьмом-то году, — прямо девочка, — но и я слушала его как зачарованная. Галли все время курил, а ведь мы, девчонки, ничего тогда не понимали, — ну вот нам с Хулией и казалось, что это очень мужественно; ты скажешь: «Ребячество», — но курение, мундир, медали, которые он заслужил в Абиссинии! — подумай только: он сражался с неграми, а это действительно была страшная война, — и нет ничего удивительного, что мы были прямо-таки ослеплены. Помню, я часто вечерами оставалась дома одна с Галли — папа и мама ходили гулять, а у Хулии были уроки скрипки, — и я была в восторге, а он брал меня за руки — без дурного умысла, конечно, ты не ревнуй, но все-таки сердце у меня так и прыгало — и рассказывал мне про Пизу, и про Абиссинию, и про своих детей — Романо и Анну Марию — и говорил, что они «los figlios!»[25] дуче, а меня он называл «bambina», и я прямо с ума сходила, а Транси умирала от зависти, можешь мне поверить: «Познакомь меня с ним, милочка, не будь эгоисткой». Единственно, что мне в Галли не нравилось — еще до того, что произошло потом, — это всякие кремы и баночки для ванны, так что бедняжка мама была в ужасе: «Где это видано, чтобы мужчина употребляя столько косметики?» — Хулия молчала, а папу, представь себе, он просто не замечал, и папу выводило из себя то, что Галли заставлял его поднимать руку на итальянский манер, когда кончались последние известия и звучали гимны, ты только представь себе эту картину, ведь папа — человек глубоко штатский; но как только известия кончатся, Галли кричал: «Да здравствует Испания!» и «Да здравствует Италия!» — ну и мы все: «Да здравствует!» — только потихоньку, мы ведь прямо умирали со стыда, все это была одна насмешка. А однажды вечером Галли не было дома — он часто не являлся к ужину, поди знай, где он там шатался, хорош был гусь, — и пана сказал: «Он несколько театрален», — ну, посмотрел бы ты тогда на Хулию — уж не знаю, что еще могло бы так ее разозлить, — что с ней было! — из-за слова «театрален», что ли? — «Может, да, а может, нет», — сказала она, а я толком и не знаю, что она имела в виду, но папа был ошеломлен, честное слово, он даже рта раскрыть не мог. А мы с Хулией почти каждый вечер ездили с Галли в открытом «фиате», так что Транси мне просто надоела: «Какой красавчик! Ах, милочка, познакомь меня с ним, не будь такой эгоисткой», — но я и не думала их знакомить, так и знай, Транси ведь очень легкомысленная. А Галли покупал нам мороженое и пирожные, а однажды вечером повел нас с Хулией в книжный магазин и купил нам на двоих итальянскую грамматику — денег у него куры не клевали, и к тому же у Галли, не говоря о его щедрости, было одно прекрасное качество, редкое для мужчины: я никогда не видела его сердитым — подумай только! — а, даже когда я смеялась над его плохим произношением, он совершенно беззлобно говорил: «Per chè ride, bambina? Per chè?»[26] — и так щурился, что я прямо с ума сходила, только ты не сердись, Марио, — ничего плохого тут не было. Откровенно говоря, это было чудесное время: куда угодно — в открытом «фиате», а все кругом обливались потом, и я думала, что когда я выйду замуж, то первым делом куплю автомобиль — вот видишь, это у меня с давних пор, — папа ведь был очень упрям и хотя у него и была возможность, а все же ему это и в голову не приходило, уж не знаю почему, у него тоже свои странности, — но я сказала себе: «Когда я выйду замуж, первым делом куплю автомобиль», — вот как я обманулась, вот что меня ожидало, и потом еще Энкарна все мне твердила, что я тебя донимаю, житья тебе не даю, но ведь, если разобраться, все в доме было так, как ты хотел, а это был мой единственный каприз. Я только выбирала детям имена, следила за тем, как они учатся, вела хозяйство и все такое, а в остальном ты меня в грош не ставил, уж не спорь со мной, и больше всего меня огорчает, Марио, что из-за нескольких жалких тысяч песет ты мог лишить меня лучшего удовольствия в жизни; я не говорю о «мерседесе» — я прекрасно знаю, что такой расход нам не по карману, — но что может быть дешевле, чем «шестьсот шесть»? — на них ездят даже лифтерши, их называют «пупкáми», дорогой, потому что они есть у всех, — ты этого не знал? Как бы это было чудесно, Марио! — вся моя жизнь изменилась бы, подумай только! — теперь я об этом и говорить не хочу. Ну да, да, автомобиль — это роскошь, кафедра не дает столько денег — смешно слушать: как будто я не знаю, что тебя удерживали эти типы из твоей компании, — но ты посмотри на дона Николаса: советы давать он мастер, а сам вот купил «тысяча пятьсот», и я в таких случаях говорю: одно дело болтать, другое — помогать; а еще говорит о равенстве, заладил одно и то же — полюбуйся на него; а ведь при желании у нас мог быть «гордини» — ни больше, ни меньше, — у тебя же были возможности; посмотри на Фито — он в худшем положении, чем ты; но можно было к этому и не прибегать: ты ведь хорошо пишешь, Марио, — это все говорят, — но только ты пишешь о том, чего никто не понимает, а уж если кто и поймет, так это еще хуже, — о каких-то вонючих нищих, которые ходят в лохмотьях и умирают с голоду. Это людям не нужно, Марио, люди ничего этого знать не хотят, им не нравится, когда к ним пристают с какими-то проблемами, у них и своих проблем достаточно, мне уж надоело и говорить-то тебе об этом. Если бы ты знал, как я мечтала, чтобы ты описал то, что произошло с Максимино Конде! Как только Ойарсун рассказал мне об этом, я тут же помчалась к тебе и прибежала домой, задыхаясь — ты сам это видел, — да только все без толку; а не станешь же ты отрицать, что это был бы отличный сюжет, очень жизненный и все такое; может быть, чуть-чуть нескромный, но, я думаю, не надо было хватать через край, никаких альковных сцен — достаточно было написать, что он влюбился в падчерицу — понимаешь? — и, как только она уступает, вернее сказать, отдается Максимино или как бы ты там назвал его в романе, — ты заставил бы его додумать о приличиях, и, таким образом, книга получилась бы даже назидательной. Но тебя, дорогой, убеждать бесполезно — как об стену горох: «да», «нет», «хорошо», — ничего ты не сказал, не проявил ни малейшего интереса, ты меня даже не слушал, а это для меня всего обиднее; вы, мужчины, — ужасные гордецы, вы думаете, как бы вам овладеть истиной, а на нас не обращаете ни малейшего внимания. Но пусть это вам не по вкусу, а в жизни мы, женщины, разбираемся гораздо лучше вас, Марио; как будто я не знаю, что читают мои подруги, о которых ты всегда говорил: «Они, наверно, мало читают», — да еще так презрительно! — я не хочу сказать, что они читают много — у нас нет времени читать даже газеты, — но (я не говорю об Эстер) в книгах, которые читают они, наверняка ничего не говорится ни о войнах, ни о социальных проблемах, ни о чем таком — только о страсти и о любви, это уж точно. И это вполне естественно, дорогой, ведь любовь — это вечная тема, заруби себе на носу, вспомни хоть Дон Жуана; это никогда не проходит, это не быстротечная мода, и скажи, пожалуйста, что было бы с миром без любви? — он просто перестал бы существовать: ясное дело, ему пришел бы конец.