Александ Казбеги - Пастырь
– Подорожника теперь хватит, – сказал он, – дай немного мелиссы!
– Сделаем побольше, раненых ведь много, – отозвалась Маквала.
– Этого хватит хоть на целую толпу народа! – сказал старик
Женщина подала траву и снова принялась ткать шерстяную ткань на чоху. Наступило молчание, буря тоже притихла.
Вдруг снова завыл ветер, сверкнула молния, оглушительно ударил гром. Хлынул ливень, разверзлись небеса, скребущий, хрипящий гул обрушившейся в ущелье скалы на мгновенье покрыл все звуки.
Женщина перекрестилась.
– Проклятая ночь! – прошептала она.
– Быть беде этой ночью! – сокрушенно добавил старик.
Непогода бушевала.
– Небо, что ли, обрушивается на мир? – прислушался старец.
– Да, вздуются потоки, разольются, а тебе так далеко итти? – робко сказала Маквала.
– Не растаю от непогоды, а людям помощь нужна.
– Опасно, поберечься надо!
– Нет. Других надо беречь, тогда и они тебя поберегут… Бог велик и милосерден, – твердо сказал старик.
– Разве ты сегодня ночью пойдешь? – помолчав, спросила Маквала.
– Сегодня… А что?
– Ничего… Но… – голос ее задрожал.
– Что но?
– Дождался бы утра.
– Зачем?
– Чтобы не… – она не докончила и отвернулась.
– Ну, скажи, о чем ты?
– Темно, собьешься с пути! – уклончиво ответила женщина.
– Нет, Маквала, там семь человек раненых ждут меня! Как я могу не пойти? Не тревожься, с пути не собьюсь.
– Нет, нет, конечно, иди. Я бы сама тебя проводила… Старик ласково взглянул на нее. Вскоре он поднялся и стал собираться в дорогу.
Маквала укладывала в кожаную сумку лекарства.
– Поскорей, Маквала, опаздываю! – заторопил ее старик.
– Все готово! – и она привязала ему к поясу сумку. Пастырь благословил и перекрестил ее.
– Господи, исцели раненых и не оставь без своего милосердия того, кто заботится о них! – тихо помолилась она.
Старик вышел. Маквала прибрала жилье, засыпала золой горящие угли в очаге. Приготовилась ко сну, разделась, хотела перекреститься и вдруг испуганно замерла на месте: ей показалось, что кто-то снаружи налег на дверь. Она прислушалась. Все заглушил резкий порыв ветра.
– Боже, какая ночь! – прошептала она, перекрестилась и легла.
Но заснуть она не могла. Непонятная тревога сжимала ее сердце. Она и прежде часто оставалась одна, и одиночество не пугало ее. Да и устала она настолько, что недавно чуть не заснула сидя. А теперь какая-то дрожь вдруг охватила ее, лишила покоя.
Маквала давно умерла для мира, избавилась от страстей мирских. Она убила в себе все радости тела и жила только ради возвеличения духа. И никого она больше не ждала, ничего не хотела от этого мира. И все же теперь какое-то смутное ожидание прокралось к ней в душу, нежно точило ее сердце, сулило ей ласку и спасение. И она знала, что это ожидание подстерегает ее, как беда, поселяет смятение в ее сердце. Маквала почувствовала, что к ней возвращается прежний недуг. И снова кто-то налег снаружи на дверь. И снова все стихло… Никого… Она глубоко вздохнула, и на одно мгновение возник перед нею образ, навсегда ушедший из ее жизни.
В следующее мгновение она уже спокойно спала, мир снизошел на нее.
А ветер все продолжал бушевать в горах. Клонил к земле верхушки столетних деревьев, с силой бился в дверь пещеры. Раскатов грома больше не было слышно, но молния еще змеилась по нахмуренному небу, освещая разгромленную непогодой окрестность. Звери отлеживались по своим логовам, не смея высунуться наружу.
Сверкнула молния и ослепительно озарила дверь пещеры. Как призрак, приник к ней человек, закутанный по самое лицо в бурку. Ветер завихрился, с новой яростью налег на дверь. И под его ли напором дверь подалась, открылась настежь, и человек в бурке мгновенно исчез в зияющей черноте; земля ли разверзлась и поглотила его или, обратившись в крылатого злого духа, он улетел вместе с ветром?
Налег мрак, скрыл все. Природа снова неистовствовала, небо проливало ручьи слез, ветер выл, рыдал… И вдруг с этим рыданием слился бессильный женский крик… Ветер подхватил и умчал его неведомо куда, он возник еще раз, и тотчас же оглушительно ударил гром, вспыхнула молния, и земля погрузилась во мрак преисподней…
15
Наутро все успокоилось, ночное безжалостное неистовство природы смягчилось. Небо сияло чистотой, и лучи солнца играли на горных вершинах. Разоренная, растерзанная земля была печальна, но солнце всходило весело, как будто утешая ее: «Не печалься, я обогрею тебя, разукрашу снова».
Горные душистые цветы, беспощадно смятые ночной бурей, услышали этот призыв и снова подняли свои головки и радостно заулыбались. У подножья скалы появились люди, подымавшиеся к пещере. Среди них был пастырь Онуфрий, его седая грива и борода сияли на солнце.
Добрались до дерева у входа в пещеру и сели под ним отдохнуть. Было отрадно, что снова живительное солнце расцвечивает, нежно украшает мир. Беседа шла легкая, спокойная. Только старец казался озабоченнее обычного.
– Вот вы пойдете назад, и я тогда спущусь с вами к больным, – сказал он спутникам, – а теперь отдохните, подкрепитесь едой, здесь родник хороший, а у вас еще долгий путь впереди.
– Нет, пастырь, поздно, спасибо вам, – отказались они.
– Освежимся родниковой водой. Что-то пасмурно у меня на душе, потрапезничаем вместе, – стал упрашивать старец.
– Будь по-вашему! – согласились спутники из почтения к своему пастырю.
– Вот это хорошо! – воскликнул Онуфрий и пошел в пещеру за едой.
Он переступил порог. Его удивило, что Маквала не вышла его встретить. Вошел во второе помещение. Женщина лежала в постели, с головой закрытая буркой.
– Маквала! – тихо окликнул ее старец. – Ты спишь еще, Маквала?
Ответа не было. Он еще раз посмотрел на спящую и решил, что она, верно, не спала всю ночь, и не стоит теперь будить ее.
Осторожно ступая, он вернулся в первую комнату и принялся сам готовить еду. Вскоре он подал гостям хлеб, сыр, домашнюю водку и вареную ветчину.
Все знали, что пастырь приютил какую-то несчастную женщину, но никто не решался расспрашивать его о ней.
– У меня живет одна женщина, бездомная, нашла здесь убежище, – оказал старец. – Вчера, верно, не могла спать из-за непогоды и теперь уснула так крепко, что я пожалел ее, не стал будить, а то угостил бы вас получше.
– Что вы, всего много, предостаточно! – горячо отозвались гости.
После первого стакана все стали словоохотливее и перешли на прославленные «Смури» – тосты с обращениями друг к другу в стихах, – обычай, который так украшает и оживляет трапезу горца.
Солнце уже клонилось к западу, когда гости собрались уходить. Они шли арендовать покосы для села и обещались на обратном пути зайти за Онуфрием, чтобы вместе спуститься вниз.
Распрощались и ушли. Развеселившийся Онуфрий, тихонько напевая, вошел в пещеру.
Маквала! – крикнул он с порога, – нельзя так долго спать, солнце за полдень склонилось!
Не получив ответа, старец опять заглянул во вторую комнату.
Маквала лежала все так же неподвижно, словно ни разу и не шелохнулась.
– Женщина, что с тобой? – неуверенно заговорил он, – не больна ли ты?
Могильная тишина царила в комнате. Женщина словно оцепенела.
– Маквала, Маквала! – испуганно закричал старик. Холодный пот выступил у Него на лбу.
Он подбежал к постели, быстро откинул бурку и в ужасе отступил, закрыв лицо руками.
Его потрясенный взгляд охватил сразу все: окровавленную грудь Маквалы, кровь на ее рубахе и глубокую, зияющую рану под сердцем.
Бессмысленное и непоправимое зло ужаснуло его, повергло в глубокую скорбь. Не скоро он овладел собою. Перед ним лежал труп женщины, так недавно преодолевшей тягчайшие испытания, нашедшей в себе силы снова выйти на светлый путь жизни.
Глаза Маквалы были открыты, горькая усмешка застыла, в уголках губ, – последний упрек злому и неправедному миру.
Слезы хлынули из глаз старца.
Кто же он, этот безжалостный злодей, жестокости которого нет названия? За что он пресек жизнь одной спасенной души, навеки погубив свою собственную?
Онуфрий встрепенулся. Доброе сердце пастыря заботливо обратилось к судьбе того несчастного.
– Господи! – он поднял залитые слезами глаза к распятию, – прими в лоно святых душу рабы твоей Маквалы!.. Отпусти грех убийце, ибо не ведал, он что творил!..
И тут, впервые за всю свою долгую жизнь, задал он себе вопрос: имеет ли он право заступаться перед всевышним за убийцу Маквалы, – и замолчал. Долго смотрел он, не отрываясь, на лик Христа, и лицо его выражало глубокую душевную борьбу. Наконец он перекрестился и уверенно произнес:
– Нет прегрешения, которое не может быть омыто слезами и покаянием!
Пастырь совершил омовение покойницы, положил ее на скамейку в первой комнате, зажег свечи и, опустившись на колени, стал молиться.
Он молился за душу усопшей, за убийцу ее, за тех, кто отрешил, отверг ее, за народ, чей суровый приговор толкнул к гибели слабое создание, и за тех, кто оскорбил обычаи и нравы народа. И в эти мгновения не было для него врагов, а были только падшие духом, одержимые страстью, убогие и больные, и пастырь горячо молил господа ниспослать им освобождение, просветить их разум. И не было границ его великодушию и милосердию.
