Анатоль Франс - На белом камне
В наши дни, когда какой-нибудь европейский чиновник в Африке, если вам угодно, суданский генерал-губернатор его величества британского короля или наш алжирский губернатор встречаются с факиром или марабутом, то разговор поневоле ограничивается немногими темами. Святой Павел являлся для проконсула тем же самым, чем марабут для нашего алжирского губернатора. Разговор между Галлионом и святым Павлом был бы, как я себе представляю, слишком похож на разговор генерала Дезэ с дервишем. После битвы у пирамид генерал Дезэ во главе тысячи двухсот всадников пустился в погоню за мамелюками Мурад-бея, по Верхнему Египту. Во время своего пребывания в Джирдже он услыхал, что поблизости от этого города живет старый дервиш, слывущий среди арабов великим ученым и святым. Дезэ не был чужд ни философии, ни гуманности. Любопытствуя познакомиться с человеком, уважаемым своими ближними, он велел позвать дервиша в главный штаб, оказал ему почетный прием и с помощью переводчика вступил с ним в беседу: «Почтенный старец, французы пришли в Египет, чтобы даровать ему правосудие и свободу». — «Я знал, что они придут» — отвечал дервиш. — «Откуда ты это знал»? — «По солнечному затмению». — «Каким образом могло солнечное затмение осведомить тебя о передвижении наших армий?» — «Затмения происходят оттого, что архангел Гавриил становится перед солнцем, чтобы возвестить верующим о грозящих им несчастьях». — «Почтенный старец, ты не знаешь настоящей причины затмения: я объясню ее тебе». Тут же, схватив огрызок карандаша и клочек бумаги, он начертил фигуры: «Через А обозначим солнце, В — луну, С — землю, и так далее». Закончив свои объяснения, он оказал: «Вот теория солнечного затмения». Но дервиш продолжал что-то бормотать. «Что он там говорит?» — спросил генерал у переводчика. — «Генерал, он говорит, что затмения происходит оттого, что архангел Гавриил становится перед солнцем». — «Да он фанатик!» — вскричал генерал Дезэ. И, пнув его ногой в зад, выгнал вон.
Я представляю себе, что если бы между святым Павлом и Галлионом завязался разговор, то он окончился бы приблизительно так же, как диалог дервиша с генералом Дезэ.
— Но надо сказать, — заметил Жозефин Леклерк, — между святым апостолом Павлом и дервишем генерала Дезэ имеется та разница, что дервиш не навязывал своей веры всей Европе. И согласитесь с тем, что почтенный суданский губернатор его величества, конечно, не встречал такого марабута, которому было бы суждено дать свое имя обширнейшему собору Лондона; согласитесь еще с тем, что нашему алжирскому губернатору не пришлось иметь дела с основателем религии, предопределенной стать верою и исповеданием большинства французов. Перед глазами этих чиновников грядущее не вставало в человеческом образе. А проконсул Ахайи видел его воочию.
— Это не давало Галлиону, — ответил Ланжелье, — большей возможности вести со святым Павлом последовательный разговор на любую высокую нравственную или философскую тему. Я знаю хорошо, да и вам, конечно, небезызвестно, что около пятого века христианской эры существовало предположение, что Сенека познакомился в Риме со святым Павлом и восхищался учением апостола, Этот миф мог привиться только при том печальном помрачении человеческого ума, которое так скоро последовало за временами Тацита и Трояна. Чтобы придать ему правдоподобность, подделыватели, какими тогда кишела христианское общество, смастерили переписку, и блаженный Иероним и блаженный Августин отзываются об этой переписке с почтением. Если эти письма — те самые, какие до нас дошли за подписью Павла и Сенеки, то остается предположить что эти отцы церкви или не читали их, либо имели мало проницательности. Это — нелепое произведение христианина, ничего не знающего об эпохе Нерона и решительно не способного подражать стилю Сенеки. Нужно ли говорить, что великие средневековые ученые твердо верили и в реальность этих отношений и в подлинность этих писем? Но гуманистам Возрождения не составило большого труда доказать ложность и неправдоподобность этих вымыслов. Не важно, что Жозеф де-Местр подобрал и их вместе с прочим старым хламом. Никто уже не обращает на это внимания, и теперь один лишь авторы изящных романов, предназначенных для великосветской публики, сочетая в себе спиритуализм и ловкость, заставляют апостолов церкви вести длиннейший разговоры с философами и щеголями императорского Рима и излагать восхищенному Петронику самые свежие красоты христианства. Диалог Галлиона, только что вами слышанный, содержит в себе меньше прикрас и больше правды.
— Не отрицаю этого, — возразил Жозефин Леклерк, — и, по-моему, действующие лица этого диалога думают и говорят так, как они должны были думать и говорить в действительности, — у них нет иных детей, кроме их времени. В этом, мне кажется, и заключается достоинство выслушанной нами вещи, и именно потому я рассуждаю о ней так, как если бы опирался на исторический текст.
— Можете совершенно спокойно, — сказал Ланжелье. — Я не внес ничего такого, чего не мог бы подтвердить ссылкой.
— Отлично! — продолжал Жозефин Леклерк. — Итак, мы только что слышали, как греческий философ и несколько начитанных римлян сообща исследовали грядущие судьбы своей родины, человечества и земли, пытаясь открыть имя преемника Юпитера. Пока они отдаются этим тревожным изысканиям, среди них появляется апостол нового бога, и они им пренебрегают. Я говорю, что в этом они проявляют странное отсутствие проницательности и упускают по своей вине единственный в своем роде случай изучить именно то, что им так хотелось знать.
— Дорогой друг, вам кажется ясным, — отвечал Николь Ланжелье, — что Галлион, сумей он только за это взяться, добился бы от святого Павла разгадки будущего. Это в самом деле может быть первое соображение, которое приходит на ум, и многие при нем остались. Излагая на основании «Деяний» это своеобразное свидание Галлиона и святого Павла, Ренан не далек от того, чтобы в презрении проконсула к представшему перед его судилищем еврею из Тарса видеть признак узкого и поверхностного ума. Он пользуется этим случаем, чтобы пожаловаться на плохую философию римлян. «Как непредусмотрительны бывают иногда умные люди! — восклицает он. — Распря между этими отвратительными сектантами, как выяснилось впоследствии, была величайшим делом века». Ренан словно верит, что проконсулу Ахайи нужно было только выслушать ткача, для того, чтобы тотчас же постичь ту духовную революцию, которая подготовлялась в мире, и проникнуть в тайну грядущего человечества. Итак, без сомнения, судят все на основании первого впечатления. Однако, прежде чем выносить решение, приглядимся ближе к тому, чего ждали тот и другой, и посмотрим, который из двух, в конце концов, оказался лучшим пророком?
Прежде всего Галлием думал, что молодой Нерон будет императором-философом, станет править согласно идеям стоической школы, сделается утешением рода человеческого. Он ошибался, и причины его ошибки слишком ясны. Его брат Сенека был воспитателем сына Агриппины; его племянник, маленький Лукан, был на короткой ноге с молодым наследником. Интересы семейные, равно как и собственные, связывали проконсула с судьбой Нерона. Он верил, что Нерон будет превосходным императором потому, что этого хотел он. Заблуждение имеет своим источником скорей слабость характера, чем погрешность разума. Впрочем, Нерон был в то время еще весьма кротким юношей, и первые годы его правления не должны были обмануть надежды философов. Во-вторых, Галлион верил, что после наказания парфян на земле воцарится мир. Он ошибался, потому что не знал подлинных размеров земли. Он неправильно полагал, что Orbis Romanus [17] простирался на весь земной шар: что обитаемый мир кончался у горячих или ледяных побережий, у рек, гор, песков и пустынь, которых достигли римские орлы, и что германцы и парфяне обитали на окраинах вселенной. Хорошо известно, сколько крови и слез обошлось империи это заблуждение — общее всем римлянам. В-третьих, Галлион, доверяясь оракулам, верил в вечность Рима. Он ошибался, если толковать его пророчества в узком и буквальном смысле. Он не ошибался, если принять во внимание, что Рим — Рим Цезаря и Трояна — передал нам свои обычаи и законы, и что современная культура исходит из культуры римской. Именно здесь, на этом царственном месте, где мы сейчас стоим, с высоты ростральной трибуны и в курии решалась судьба вселенной и задуманы формы, в которых и по сей день заключена жизнь народов. Наша наука основана на науке греческой, которую передал в наши руки Рим. Пробуждение античной мысли в XV веке в Италии, в XVI — во Франции и Германии, возродило Европу к знанию и разуму. Ахейский проконсул не ошибался. Рим не умер, потому что он живет в нас.
В-четвертых, рассмотрим философские идеи Галлиона. Он, несомненно, был не слишком силен в физике и не всегда с должной точностью толковал естественные явления. Метафизику применял он как римлянин — то-есть без всякой тонкости. В философии он ценил, в сущности, только ее полезность и особое внимание обращал на вопросы морали. Передавая его речи, я не извратил и не прикрасил их. Я показал его человеком серьезным и ограниченным, недурным учеником Цицерона. Вы слышали, как посредством весьма жалких рассуждений он примирял учение стоиков с национальной религией. Чувствуется, что, рассуждая о природе богов, он заботился о том, чтобы остаться хорошим гражданином и честным чиновником. Но в общем он думает, он рассуждает. Его представления о силах, управляющих вселенной, в сущности, рационалистичны и научны и в этом отношении совпадают с нашими представлениями. Он рассуждает хуже своего друга, грека Аполлодора, но не хуже профессоров нашего университета, преподающих независимую философию и христианский спиритуализм. По свободе духа, по твердости ума, он кажется нашим современником. Его мысль естественно обращена в том направлении, но которому следует в настоящее время человеческий дух. Не станем же говорить, что он заблуждался в вопросе о духовном будущем человечества.
