Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада
И тогда Бахрав вдруг сказал:
— Может, вы найдете мне здесь работу?
— Где? Какую работу? — перепугалась Шарона. — Папа, зачем тебе работа!
— В Иерусалиме, — выдохнул Бахрав и смущенно улыбнулся.
— Вечные твои шуточки, — возмутилась Шарона. — Папа, ты не меняешься.
А Гершон разъяснил четко и убежденно:
— Человек в твоем возрасте не может рассчитывать ни на какую работу.
Бахрав встал, выпрямился во весь свой немалый рост и переспросил с вызовом:
— Не может?
— Не может, — подтвердил Гершон строго.
— Значит, так… — Бахрав набрал полные легкие воздуха, потом сел и сказал: — Если Аронович до сих пор секретарь Рабочего совета, то и для меня найдется какая-нибудь работа.
— Аарони, — поправил Гершон жестко. — И он уже не секретарь Рабочего совета.
Бахрав протер стекла очков мягкой фланелью и пробормотал глухо:
— Мы вместе прокладывали дороги в Иудейских горах под Иерусалимом. В те далекие времена… Еще до Эйн ха-Шарона…
— Но теперь он уже не секретарь, — повторил Гершон с нескрываемым злорадством. — Давно уже не секретарь.
— Зато Гальперин, — уцепился Бахрав за последнюю надежду, — Гальперин по-прежнему мэр города. Гальперин пришел нам тогда на помощь — в день массовых арестов… Англичане…
Гершон и тут приготовился изречь нечто ядовитое, но Шарона опередила его:
— Папа, какая работа? Зачем тебе работа? Ты приехал к нам отдохнуть, погулять с внуками!
На другой день после праздника Бахрав встал пораньше и поехал в центр города. Повидал всех товарищей прежних лет. Их кабинеты располагались на верхних этажах, а поскольку Бахрав не доверял лифтам, то пришлось долго взбираться по бесконечным лестницам. Он останавливался передохнуть на площадках между этажами. Товарищи обрадовались его появлению, принялись шутить, заметили, что дожди в этом году ранние, так что ботинки нашего кибуцника как следует очистятся на каменных мостовых от налипшей на них за многие годы грязи. Подводили его к залитым струйками дождя окнам и указывали на шпили церквей, купола мечетей, кровли синагог и все приговаривали, точно на молитве: свят, свят, свят… Свят этот город и все воинство его. Выходило как-то так, будто только из окон их кабинетов можно по достоинству оценить колыбель трех религий. А потом восклицали с недоумением: что ему, Бахраву, делать в этом оплоте капитализма?! Даже припомнили сказанное о Ниневее, городе великом у Бога, обширнейшем и многолюдном, и о пророчестве, гласившем: «Еще сорок дней, и опрокинется Ниневея, ибо дошло до Меня злодейство их!» Но, несмотря на это, все приглашали присесть и угощали чаем (или кофе), а некоторые еще печеньем или бурекасом.[9] И, только выслушав его просьбу, мрачнели и застывали в молчании. Вновь пытались шутить:
— Что, разве окончены все дела в Эйн ха-Шароне? Мы, дружище, как-никак уже в летах, — прибавляли со вздохом. — Заслужили свое право почивать на лаврах — после всех проложенных нашими руками дорог, и вырытых колодцев, и пустынных холмов, которые заставили расцвести.
И потом еще продолжали расспрашивать о кибуцных делах, а услышав, что он сделался большим специалистом по выращиванию цитрусовых, принимались нахваливать это полезное занятие, прибавляя с усмешкой, что в Иерусалиме лимоны с апельсинами произрастают только на рынке. Тем не менее обещали, уже провожая до дверей, выяснить и похлопотать — в меру своих сил и возможностей… Весь Израиль — поручитель и ответчик друг за друга, как не помочь старому товарищу?
Только Гильбер, в стародавние времена исполнявший в Эйн ха-Шароне обязанности бухгалтера, а теперь занимавший пост генерального директора в крупнейшем банке, специализирующемся на выдаче ипотечных ссуд, задержал его дольше. Гильбер сидел и бросал на Бахрава такие умиленные взгляды, будто все эти годы только и делал, что дожидался его появления. Даже открыл потайную дверцу в стенном шкафу, вытащил бутылку дорогого импортного коньяку и налил две пузатенькие хрустальные рюмки.
— Кто бы мог поверить, — вздохнул, вертя рюмку в пальцах и рассматривая коньяк на свет, — что Бахрав, тот самый Бахрав, который объявил меня предателем, когда я надумал покинуть кибуц… Помнишь, что ты тогда сказал? Ничего не дадим дезертиру! И действительно, не дали… Я так и ушел — в чем стоял. Без гроша в кармане. Боже сохрани — не подумай, что я держу на тебя зло… Я понимаю: намеренья у вас были благие. Благие намеренья тоже надо ценить. Не унывай, старикан, устрою тебе работу. Вполне приличную. Будешь иметь достойный заработок и пенсию, все социальные льготы, включая оплату больничной кассы. Знаешь, лекарства, пребывание в больнице…
Бахрав засмущался — это уж слишком. Чересчур получается щедро. Ему бы только на пропитание. Ну, и немножко на подарки внукам. Чтобы не явиться в субботу с пустыми руками. Конечно, жилье какое-нибудь потребуется. Разумеется, не настоящая современная благоустроенная квартира, но все-таки какое-нибудь пристанище — чтобы было где преклонить голову. Поскольку он, Гильбер, распоряжается теперь выдачей ипотечных ссуд, может, устроит и ему… Он подыщет себе что-нибудь недорогое. Не в полную собственность, а так называемый долгосрочный найм. Одной комнатенки с него достаточно…
Тут Гильбер прервал его и напомнил, что ссуды полагается возвращать. И выдаются они только людям молодым и здоровым, у которых есть реальный шанс расплатиться. А в его, Бахрава, положении — нет, помилуй Бог, он не собирается, конечно, открывать рот Сатане… Но все же — как человек в его возрасте может брать на себя финансовые обязательства? Да продлятся дни его до ста двадцати, но ведь всякое может случиться… В одно прекрасное утро, не приведи Господь…
— Вот тебе мой дружеский совет, — заключил Гильбер, — поезжай к себе в Эйн ха-Шарон и настоятельно потребуй денежную компенсацию за все те годы, что ты трудился на них. Этой суммы должно хватить на приобретение жилья. Или пусть оплачивают тебе съём квартиры. Я — ладно, мне кибуц не выделил ни шиша, выгнали на улицу, как собаку, голым и босым, но я и проработал-то всего десять лет. А ты? Сорок пять! Сорок пять лет — это как-никак что-нибудь да значит!..
В тот же вечер Бахрав объявил, что едет домой, в Эйн ха-Шарон. Зять одобрил его решение и заметил, что, действительно, ночи становятся холодными — того и гляди вспыхнет эпидемия гриппа. Объяснил:
— После гриппа, как правило, начинаются всякие осложнения. Это твое счастье, что ты живешь на побережье, а не в Иудейских горах. Здесь, если хочешь знать, люди твоего возраста поголовно страдают воспалением суставов. Самое правильное — укрыться в своем доме.
Шарона тем не менее попыталась удержать отца. Принялась уверять, что погода еще исправиться. Непременно исправится. Где это видано — на Рош а-Шана такие дожди? А в Эйн ха-Шароне как-нибудь обойдутся без него еще несколько дней.
— Этого-то я как раз и опасаюсь, — буркнул Бахрав.
4Члены секретариата пригласили Бахрава явиться в пятницу. В десять утра. Обычное время заседаний. Но Бахрав и не подумал идти туда. В десять он стоял у себя в кондитерской возле печи. Руки его привычно подталкивали и выравнивали противни с тестом, увлекаемые транспортером в огнедышащую пасть. Достаточно и того, что он подал им письменное прошение о выделении ему суммы, необходимой для найма скромной квартирки в Иерусалиме. А также о начислении выслуженного им пенсионного пособия. В точности как советовал генеральный директор банка Гильбер. А соваться самолично в это осиное гнездо он не собирается. Там, конечно, будет и Юваль, секретарь хозяйства, и Мойшеле, координатор работ, и Шломо Биньямини, председатель комиссии по образованию, и Карми, казначей. Все как один одноклассники его Йорами. Нет, некоторые даже моложе. Бахрав понимает: они не простили ему бегства детей из кибуца. Как же — и сын, и дочь покинули Эйн ха-Шарон! А меня они не покинули? — захотелось вдруг выкрикнуть во весь голос.
Через полчаса прискакал Юваль. Влетел в кондитерскую и с силой вдавил кнопку транспортера. Противни подпрыгнули от внезапной остановки, наскочили друг на дружку.
— Мы не предполагали, что Бахрав пожелает устраниться от работы, едва приступив к ней! — провозгласил возмущенно.
Бахрав натянул пальто, то самое заслуженное длиннополое пальто, которое надевал, отправляясь по ночам в караул, и последовал за Ювалем. Он никак не думал, что дорога до секретариата окажется столь долгой и тяжкой. На подъеме он застрял, не в силах вытянуть ноги из липкой расползающейся грязи. Обутый в сандалии Юваль то и дело опережал его, с недоумением оглядывался и с брезгливостью — как ему казалось — наблюдал за его мучениями. Йорам… Йорам не испугался, даже когда его вызвали для объяснений на общее собрание. Только засунул в карман рабочей блузы свои карандаши — латы рыцаря! — и пошел. Как ни в чем не бывало уселся на лавку между отцом и матерью. Помнится, секретарь начал свою речь с прославления деяний старшего поколения, поколения пионеров-основателей, благодаря стойкости и неустрашимости которых нынешнее молодое поколение удостоилось обладать таким богатым процветающим хозяйством. Отличнейшим во всех отношениях. А закончил предостережением, что если все дети забудут о всякой совести и благодарности и умчатся искать счастья в Париж, то вскоре тут получится один сплошной дом престарелых. Кто-то из отцов-основателей поднялся и напомнил: лучшие свои годы они отдали созиданию, преобразованию и служению обществу, не помышляя об удовлетворении личных интересов, не боялись никаких трудностей и так далее, но на Йорама все это не произвело ни малейшего впечатления. Возможно, оттого, что он сидел между матерью и отцом. А позади него находилась Шарона. Одной-единственной фразой парировал все обвинения и увещевания: каждый поступает по велению своей совести — отцам-основателям их совесть велела создавать кибуц, а ему, Йораму, его совесть велит оставить хозяйство и рисовать листопад на парижских бульварах, и еще не известно, чьи заслуги история оценит выше. Что ж, может, он и прав — знатоки уже теперь высоко ставят его талант. А вот его отец, старый идиот, месит осеннюю грязь в долине Шарон. Еле тянет ноги. Точно приговоренный к казни ползет на это проклятое заседание. И никого не интересует теперь, какие эскизы и картины рождались в его сердце и увядали в его сердце, пока он рыл колодцы и пестовал апельсиновые деревья.
