Пелам Вудхаус - Золотце ты наше. Джим с Пиккадилли. Даровые деньги (сборник)

Я не ждал, что ее рассказ принесет практическую пользу, просто хотел, чтобы она заговорила снова. Первых же слов оказалось достаточно. Я подивился, как мог еще сомневаться. Теперь я узнал ее точно. Этот голос я не слышал пять лет, но не забуду до конца жизни.

– Мимо меня кто-то пробежал.

Я едва понимал ее слова. Сердце у меня колотилось, голова шла кругом. Я никак не мог поверить в невероятное.

– Мне показалось, – продолжала она, – что он убежал в кусты.

Я услышал, как заговорил Глоссоп, и из ответа мистера Эбни понял, что тот предложил позвонить.

– В этом нет необходимости, мистер Глоссоп. Несомненно, он… э… давно сбежал. Всем нам разумнее вернуться в дом. – Эбни повернулся к смутной фигуре рядом со мной. – А вы, миссис Шеридан, наверное, устали после путешествия и… э… необычных волнений. Миссис Эттвэлл покажет вам, где… э… вашу комнату.

В общем движении Уайт, видимо, поднял фонарь или шагнул вперед, потому что свет сместился. Фигура рядом со мной утратила расплывчатость, ясно и четко обрисовавшись в желтом свете. Я увидел большие глаза, глядящие так же, как две недели назад серым лондонским утром они смотрели на меня с выцветшей фотографии.

Глава V

Из всех эмоций, не дававших мне заснуть той ночью, на следующее утро остался лишь смутный дискомфорт и негодование скорее против Судьбы, чем против человека. То, что мы с Одри очутились под одной крышей после всех этих лет, больше меня не удивляло. Так, мелкая подробность, и я отмел ее, приберегая все силы ума для того, чтобы разобраться с действительно важным – девушка вернулась в мою жизнь, как раз когда я решительно выбросил ее оттуда.

Негодование усилилось. Какой бессмысленный финт выкинула со мной Судьба! Синтия доверяет мне. Если я проявлю слабость, то пострадаю не один. А что-то подсказывало мне, что я обязательно проявлю. Разве я сумею оставаться сильным, когда меня станут терзать тысячи воспоминаний?

Но я непременно буду сражаться, пообещал я себе. Легко я не сдамся. Я пообещал это своему самоуважению и был вознагражден слабым проблеском энтузиазма. Я рвался скорее подвергнуться испытаниям.

Возможность представилась после завтрака. Одри стояла на гравии перед домом, фактически – на том же самом месте, где мы встретились накануне. Заслышав мои шаги, она подняла глаза, и я увидел, как решительно вздернула она подбородок. Эту манеру я замечал еще в дни нашей помолвки, не придавая ей особого значения. Господи, какой же самодовольной скотиной я был в те времена! Даже ребенок, подумал я, если только он не погрузился с головой в самолюбование, сумел бы разгадать смысл этого движения, и я был этому рад. Я ринулся в бой.

– Доброе утро, – поздоровался я.

– Доброе.

Наступила пауза. Я воспользовался ею, чтобы собраться с мыслями и как следует разглядеть Одри.

Пять лет изменили ее, но только к лучшему. В ней теперь чувствовалась спокойная сила, какой я не замечал прежде. Возможно, она присутствовала и в прежние дни, хотя вряд ли. Одри производила впечатление человека, через многое прошедшего и уверенного в себе.

Внешне девушка изменилась поразительно мало – такая же легкая и стройная. Правда, стала чуть бледнее, ирландские глаза повзрослели, смотрели чуть жестче, но и все.

Внезапно я опомнился – чего это я так пристально рассматриваю ее? Бледные ее щеки окрасил легкий румянец.

– Не надо! – вдруг с легким раздражением попросила она.

Эти ее слова с маху убили сентиментальную нежность, закрадывавшуюся мне в душу.

– Как ты тут очутилась? – поинтересовался я. Она молчала. – Только не подумай, что я сую нос в твои дела. Мне любопытно, по какому такому совпадению мы встретились.

Одри порывисто обернулась ко мне. Лицо ее утратило всякую жесткость.

– О, Питер! – произнесла она. – Мне очень жаль. Я так виновата.

Ага, вот он, мой шанс. Я уцепился за него, позабыв про всякое благородство, и тут же пожалел об этом. Но мне было горько, а горечь толкает человека на дешевые выходки.

– Виновата? – вежливо удивился я. – Да в чем же?

Одри растерялась, как я и рассчитывал.

– В том… в том, что случилось.

– Милая Одри! Любой совершил бы ту же ошибку. Я не удивляюсь, что ты приняла меня за грабителя.

– Да я не про то! Я о том, что случилось пять лет назад.

Я расхохотался. Смеяться мне совершенно не хотелось, но я уж постарался, как сумел. И был вознагражден – я видел, что ее покоробило.

– Неужели ты еще нервничаешь? – я снова рассмеялся. Таким вот веселым и жизнерадостным был я в это зимнее утро. Короткий миг, когда мы оба могли бы растаять, миновал. В ее синих глазах зажегся блеск, подсказавший мне – между нами опять война.

– Я ничуть не сомневалась, что ты переживешь! – бросила Одри.

– Да мне было-то всего двадцать пять. В двадцать пять сердце не разбивается.

– Твое, Питер, вряд ли вообще когда разобьется.

– Это что, комплимент? Или наоборот?

– Ты-то, разумеется, считаешь, что комплимент. А я подразумевала, что тебе недостает человечности.

– Такое вот у тебя представление о комплименте.

– Я сказала «у тебя».

– Наверное, пять лет назад я был прелюбопытной личностью.

– Да.

Говорила Одри раздумчиво, будто бы сквозь годы бесстрастно исследовала неведомое насекомое. Такое отношение раздосадовало меня. Сам я мог отстраненно анализировать того, кем некогда был, но определенную привязанность к прежней своей личности еще сохранял, а потому почувствовал себя уязвленным.

– Полагаю, ты относилась ко мне не иначе, как к людоеду?

– Да, скорее всего.

Мы опять помолчали.

– Я не хотела оскорбить твои чувства. – Это было самое обидное замечание. Именно я хотел оскорбить ее чувства. Но она не притворялась. Она действительно испытывала – да, думаю, и сейчас испытывает – неподдельный ужас передо мной. Борьба оказалась неравной. – Ты бывал очень добр, – продолжала она, – иногда. Когда случайно вспоминал, что надо быть добрым.

Лучшей похвалы у нее для меня не нашлось, а эти слова вряд ли можно было счесть за панегирик.

– Ладно, – заключил я, – ни к чему обсуждать, каким я был и как поступал пять лет назад. Как бы там ни было, ты спаслась от меня бегством. Давай вернемся к настоящему. Что нам теперь делать?

– Ты считаешь, ситуация неловкая?

– В общем, да.

– И одному из нас следует уехать? – с сомнением продолжила она.

– Вот именно.

– Но я никак не могу.

– Я тоже.

– У меня тут дело.

– И у меня тоже.

– Я должна находиться здесь.

– И я тоже.

Она с минуту рассматривала меня.

– Миссис Эттвэлл сказала, что ты учитель.

– Да, я выступаю в роли учителя. Изучаю это занятие.

– Но зачем это тебе?

– А что такого?

– Раньше у тебя все было хорошо.

– Сейчас еще лучше. Я работаю.

Одри помолчала.

– Да, тебе уезжать нельзя.

– Верно.

– Но и мне тоже!

– Что ж, придется нам мириться с неловкостью.

– А почему обязательно неловкость? Ты же сам сказал, что уже все пережил.

– Абсолютно. Я даже помолвлен.

Одри, слегка вздрогнув, принялась чертить носком туфли по гравию. Наконец она проговорила:

– Поздравляю.

– Спасибо.

– Надеюсь, ты будешь счастлив.

– Просто уверен.

Она опять замолчала. Мне подумалось, что, посвятив ее столь откровенно в свою личную жизнь, я имею право поинтересоваться и ее.

– А как ты тут очутилась?

– История довольно долгая. Когда мой муж умер…

– О!

– Да, он умер три года назад.

Говорила Одри ровно и чуть сурово. Истинную причину этой суровости я узнал позднее, а тогда приписал тому, что ей приходится общаться с человеком, ей неприятным, то есть со мной, и мне стало еще горше.

– Какое-то время я сама заботилась о себе.

– В Англии?

– В Америке. Мы уехали в Нью-Йорк сразу же после того, как я написала тебе письмо. С тех пор я жила в Америке. Здесь я всего пару месяцев.

– А как ты очутилась в Сэнстеде?

– Несколько лет назад я познакомилась с мистером Фордом, отцом мальчика, который учится сейчас в этой школе. Форд рекомендовал меня мистеру Эбни. Тому нужен был помощник.

– Ты зависишь от своей работы? Я хочу сказать – прости, если затрагиваю слишком личную тему, – мистер Шеридан…

– Нет, денег он не оставил.

– А кем он был? – решился я. Я чувствовал, что говорить об умершем ей больно, во всяком случае – со мной, но тайна Шеридана изводила меня пять лет, и мне хотелось узнать побольше о человеке, перевернувшем всю мою жизнь, даже не появившись в ней.

– Он был художник. Друг моего отца.

Мне требовались подробности. Какой он был из себя, как говорил, чем отличался от меня. Но было ясно, что Одри не хочется говорить о нем, и, чувствуя обиду, я все-таки отступил, подавив любопытство.

– Так у тебя только и есть эта работа?

– Вот именно. Если у тебя обстоятельства такие же, н у что ж, тут мы оба и останемся.

– Останемся, – эхом откликнулся я.