Василий Быков - Его батальон
– Что там, в самом деле невозможно пройти? – спросил комбат.
– Вода там, товарищ капитан. Не замерзла. Мы попробовали, провалились, насилу вылезли.
– А те как же прошли?
– А кто их знает. Может, где и есть проход. А ночью как найдешь?
«Так, так, – думал комбат. – Но вряд ли их там много. Может, секрет от соседа? Но все равно надо связаться. Надо кого-то послать».
Когда неторопливым шагом подошел из темноты Кизевич, Волошин сказал:
– У вас найдется толковый сержант?
– Это зачем?
– Установить связь с высотой «Малой». Что за болотцем.
– Что устанавливать! – передернул плечом Кизевич. – Там никого нет.
– Как нет? Вот люди пришли, слышали – голоса. Наши, русские.
– Что они могли слышать? Я до вечера туда смотрел – ни живой души. Может, они в темноте не на тот бугор вылезли? Может, правее взяли, там правда кто-то елозил вечером.
Комбат помолчал, не зная, как быть. Уверенный тон командира роты просто обескураживал, но и бойцы тоже были уверены, что не ошиблись.
– Мы прямо шли. Через кустики. Под самый бугор. Но там вода, болото не замерзло.
– Вот то-то – болото. Залезешь – не вылезешь, – сказал Кизевич и отвернулся.
– Тем не менее пошлите сержанта с бойцом. Пусть точно установят, кто и сколько.
– Сержанта! У меня их много?
– Самохвалов у вас есть? Его и пошлите.
Кизевич молча постоял минуту и пошел в ночь, не скрывая своего недовольства новым приказом. Волошину это не очень понравилось, но командир девятой имел особый характер и поступал так не впервые. К тому же он лет на пять был старше Волошина, и это обстоятельство несколько сдерживало комбата в его официальных отношениях с ротным.
Волошин коротко простился с молчаливым, подавленным сегодня Муратовым и пошел в роту Самохина – надо было выяснить наконец относительно главной для них высоты, «Большой». Хотя он и понимал, что ночью силой двух бойцов немного чего разведаешь на довольно широком и мерзлом склоне, но все же. По крайней мере, хоть одна обнаруженная там мина позволила бы ему определить, что высота заминирована и что без ее разминирования нельзя начинать атаку. Но будет хуже, если они там ничего не обнаружат и он завтра влезет с батальоном на минное поле.
В этот раз комбат легко нашел в темноте над болотцем маленький блиндажик Самохина, возле которого его встретил старшина Грак. Он сказал, что лейтенант прилег отдохнуть и оставил его, Грака, дождаться возвращения с высоты разведчиков, которые все еще не вернулись. Комбат минуту молчаливо постоял возле траншейки, послушал: на высоте по-прежнему было тихо и глухо, ни один звук оттуда не долетал против ветра, и Волошин решил возвращаться на свой КП.
– Придут разведчики – сразу ко мне.
– Есть, товарищ комбат.
Дело с разведкой неожиданно затягивалось на обоих направлениях, и это не могло не беспокоить комбата. Особенно тревожила высота «Большая». Что-то очень уж долго не возвращался сержант, только бы он не напоролся там на боевое охранение немцев, думал Волошин. Пробираясь в темноте на свой пригорок с НП, он то и дело останавливался и слушал. Однажды ему показалось, что он слышит долетевшие с высоты голоса. Но, по-видимому, это были голоса немцев, потому что если бы разведчики были обнаружены, то наверняка бы вспыхнула перестрелка – без перестрелки не обошлось бы. Но пока там было тихо, теплилась надежда на удачу разведки.
В траншее НП дежурил уже не Прыгунов, а Титок, он тоже узнал комбата и не окликнул его, а лишь негромко потопал ногами, давая тем понять, что не спит, наблюдает и греется.
– Ну как, все тихо? – спросил Волошин.
– Тихо, товарищ комбат. Только машины урчали.
– Где урчали?
– Да там, на горбу этом.
– На горбу и будут урчать. Укрепляются.
Он прошел по траншее и поднял угол палатки на входе в свое жилище. Теперь тут было ненамного теплее, чем в поле, печка-бидон уже не горела, но карбидка тускло светила над ящиками. На его появление в углу возле телефонного аппарата завозился, начал продувать трубку заспанный, с поднятым воротником Чернорученко, рядом спал под полушубком, вытянув ноги, Гутман, возле которого калачиком свернулся намерзшийся за долгое дежурство Прыгунов. От ящиков поднял сонное лицо Маркин:
– Ну что, вернулись разведчики?
Волошин устало опустился на свое место по другую сторону ящиков, расстегнул крючок воротника и ослабил ремень. Усталое, натертое одеждой и ремнями тело жаждало расслабиться, обрести покой, хотелось вытянуть ноги, только вытянуть тут было негде.
– Из полка звонили? – вместо ответа спросил Волошин.
– Гунько обзывался два раза. Приказал сразу же доложить, как придете.
– Сна на него нет, – проворчал комбат и потянулся к Чернорученко за его трубкой.
Телефонист на том конце провода, наверно, дремал и хотя ответил на позывной, по потом опять смолк, комбат подождал и повторил вызов. Наверно, Гунько тоже спал и не сразу взял трубку. Наконец, приглушенный расстоянием, послышался его недовольный голос:
– Да, слушаю.
– Двадцатый «Березы» слушает, – сказал Волошин.
– А, Волошин! Ну как обстановка? Как подготовился? Все у вас готово?
– Что готово? – сказал Волошин, не скрывая своей досады от этого обычного в таких случаях вопроса. – Был у Иванова, огурчиков кот наплакал. Какая же поддержка будет?
– Будет, будет поддержка. Это не ваша забота. Об этом позаботятся кому надо.
– Это мне надо, – со сдержанным раздражением возразил комбат. – Я атакую, а не кто другой. Потому и забочусь.
– Вот, вы атакуете, вы себя и готовьте. Свое хозяйство готовьте. У вас все готово?
– Еще не вернулись разведчики. А на высоте «Малой» еще неизвестно кто: наши или немцы.
– Это на какой? За болотом? А там никого нет. Та высота не занята.
– А если все-таки занята?
– Да ну, ерунда, Волошин! Вам все черти снятся. Вчера мои разведчики вернулись – там пусто.
Волошин сокрушенно вздохнул – вчера! За ночь тот бугор можно трижды занять и трижды оставить, а майор все будет ссылаться на вчерашние данные его разведчиков.
– Товарищ десятый, я прошу разрешения перенести срок сабантуя на час раньше, – уклоняясь от бесплодного теперь спора, сказал он. Командир полка, судя но его продолжительной паузе, не понял или даже удивился его необычной просьбе.
– Это почему?
– Ну раньше, понимаете? Пока не рассветет.
Майор опять помолчал, наверно, подумал и отказал.
– Нет, нельзя. Действуйте по плану. План, понимаешь, уже утвержден. Наверху. Так что... По плану.
Волошин скрипнул зубами, но промолчал и, поскольку Гунько тоже неопределенно молчал, опустил клапан трубки и положил ее поперек телефона. Маркин, наверно, прогнав свой сон, вопросительно уставился в недовольное лицо Волошина.
– План! Гляжу, завтра нахлебаешься из-за этого плана, – не сдержался комбат и выругался.
– Если уж план, то точка, – все поняв, со вздохом сказал Маркин. – Теперь Гунько от него ни на шаг...
– Хотя бы уж план, а то... В шесть тридцать атака. Почему в шесть тридцать. Только-только рассветает. Что не сделано за ночь, уже не сделаешь – некогда. И люди не отдохнут как следует. В шесть надо уже завтраком накормить. Ни доразведать, ни осмотреться... Но им же надо до полудня об исполнении доложить. Чтобы успели их продвижение в суточную сводку включить. Потому и эта спешка.
Волошин не мог сдержать раздражения, хотя минуту спустя и пожалел о том. Он был человек дисциплинированный, и оспаривать решение командира полка, да еще в присутствии подчиненных, было не в его правилах. Но и сдержаться он тоже не мог, столько уже накопилось в его душе за эту беспокойную ночь.
– Ладно! – сказал он больше себе, чем Маркину. – Вы отдыхайте, Маркин. До четырех ноль-ноль. В четыре я вас подниму, сам часик вздремну.
– Да, я сосну, – согласился Маркин, но все сидел, уставясь в какую-то точку на светлой под фонарем доске ящика.
– И это, дайте мне вашу бритву, – попросил комбат. – Побриться надо.
Маркин достал из кирзовой сумки аккуратно завернутую в обрывок газетки бритву, мыльницу и маленькое, треснувшее посередине зеркальце. Комбат начал готовиться к бритью, а начштаба расслабленно сидел, неопределенно глядя на его приготовления.
– Так я лягу, – полувопросительно сказал он наконец, и Волошин подтвердил:
– Да, да, ложитесь. До четырех.
Маркин откинулся на солому и очень скоро затих, будто притаился за ящиками. С глубоким шумным дыханием спал, лежа на спине, Гутман, далеко вытянув ноги в потертых, со сбитыми каблуками кирзачах. В углу над кожаным футляром своего аппарата, поминутно подхватываясь, дремал Чернорученко, иногда вызывал «Волгу» и продувал трубку. В печурке багровым отсветом догорали остатки углей, и слабые отблески от них лежали на темных жердях перекрытия.
Комбат стянул с плеч шинель, подвернул воротник гимнастерки. Брился он вовсе не потому, что завтра предстоял трудный бой, в котором могло произойти худшее из всего, что происходило на любой войне. Просто он чувствовал на подбородке щетину и знал, что завтра времени у него не будет. Теперь же настала самая тихая пора ночи, когда, кроме немцев, вряд ли кто мог его потревожить, и он успокоенно расслабился, оставаясь в этой тиши наедине с собой и своими заботами.