Йозеф Рот - Отель «Савой»
— Ты нем, как рыба, товарищ! — сказал Звонимир. — Не как живая рыба, а как дохлая, которую тут у вас обычно набивают луком. У нас дома в полицию берут только разговорчивых людей вроде меня. Жены рабочих пугаются подобных речей и боятся смеяться.
Полицейский, видя, что ему не справиться со Звонимиром, крутит усы и заявляет:
— Жизнь скучна. Нет тем для разговоров.
— Видишь ли, товарищ, — говорит Звонимир, — это происходит от того, что ты не пошел на войну, но поступил в военную полицию. Когда полежишь, подобно нам в окопах, у тебя тем для разговоров до самой смерти.
Тут несколько возвращенцев смеются. Полицейский заявляет:
— И наша жизнь подвергалась опасности!
— Да, — возражает Звонимир, — в тех случаях, когда вам удавалось поймать смелого дезертира. Конечно, этому я готов поверить, тогда ваша жизнь была действительно в опасности.
Возвращенцы, без всякого сомнения, любили моего приятеля Звонимира, но полицейские его не любили.
— Ты — чужак, — говорили они ему, — и слишком много у нас тут разговариваешь.
— Я возвращаюсь с войны и имею право жить здесь, дружище, потому что мое правительство заключило с твоим специальный договор. Ты этого не понимаешь: в моей стране шатается довольно ваших, и, если у меня спадет здесь у вас хоть один волос, мое правительство отрубит у меня дома головы всем вашим. Но, видно, ты политикой не занимался. У нас дома каждому полицейскому приходится сдавать экзамен по политике.
Это веские доводы, и полицейские умолкают.
Звонимир умел ругаться повседневно.
Он ругался, если ему приходилось долго ждать; ругался, уже держа суп в руках. Он был холодный или недостаточно посолен или чрезмерно посолен. Он заражал людей своим недовольством; все они начинали ругаться, тихо или громко, так громко, что повара за окнами пугались и прибавляли к порции лишнюю против обыкновения и против того, что им было приказано, ложку. Звонимир же увеличивал общее волнение.
Жены рабочих уносили с собою суп в горшках, на ужин.
Они могли бы упаковать свой суп и в газетную бумагу, как четвертушку хлеба, таким плотным и густым оказывался суп, если дать ему остыть. Тем не менее это был вкусный суп. Ели его очень долго, а так как впускали в столовую за один раз только двадцать человек, то кормежка продолжалась часа три.
Слышно было, что повара недовольны: они не хотели работать целый день за свою низкую плату. От дам-благотворительниц, которые должны были безвозмездно, ради чести, нести тут общий надзор, уже на второй день не было и следа. Звонимир назвал одну из них «теткой» и грозил закрыть столовую.
— Хоть бы они закрыли столовую! — говорит Звонимир. — Мы ее тут же откроем. Или мы заставим господина Нейнера пригласить нас на обед. Его суп, наверное, лучше.
— О да, этот Нейнер, — говорят жены рабочих.
Они были истощены и бледны, а беременные среди них таскали с собою свои огромные животы, как ненавистную ношу.
— Когда тащишь вязанку дров из лесу, — говорит Звонимир, — то по крайней мере знаешь, что в комнате будет тепло.
— Нейнер платил прибавку за каждого ребенка. Если бы они не начали бастовать, как-нибудь жить было бы возможно, — плачутся женщины.
— Ничего бы не вышло, — замечает Звонимир. — Дело невозможное, если Нейнеру нужно заработать.
Фабрика Нейнера очищала щетину. Там очищали щетину от пыли и грязи; из нее делали щетки, которые, в свою очередь, служат для чистки. Рабочие, целыми днями промывавшие и прополаскивавшие щетину, глотали пыль, начинали харкать кровью и умирали на пятидесятом году жизни.
Существовали разные гигиенические постановления и правила. Рабочие должны были носить маски, вышина рабочих помещений была в точности установлена, равно как и площадь их, окна должны были стоять открытыми. Однако ремонт фабрики стоил бы Нейнеру вдвое дороже, чем двойные прибавки на новорожденных. Поэтому военного врача и приглашали ко всем умирающим рабочим. И он удостоверял черным по белому, что они умерли не от туберкулеза и не от заражения крови, а от сердечной болезни. Это была больная сердцем порода людей; все рабочие Нейнера умирали «от слабости сердца». Военный врач был парень добрый: ежедневно ему приходилось выпивать водку в отеле «Савой» и дарить Санчиным вина, когда уже было поздно.
Руководители работ чувствовали себя также не важно. Но им казалось, что они бургомистры фабрики, а Нейнер был их королем. Теперь они все время выискивали способы попасть к Нейнеру.
Он угощал их вином и бутербродами с икрою, давал им авансы и обнадеживал их Бломфильдом.
Фабриканту Нейнеру вообще не было никакого дела до работы.
Бломфильд, рука которого была длинна и доставала по ту сторону великого пруда, этот Бломфильд был участником во всех фабриках своего старого родного города. Всякий раз, когда он однажды в год прибывал из-за океана, все устраивалось само собою без того, чтобы это стоило что-нибудь Нейнеру.
Нейнер ждал Бломфильда.
Итак, Бломфильда ждали — и не только в гостинице «Савой». Весь город ожидал Бломфильда. В еврейском квартале его также ждали, воздерживались от совершения сделок; дела шли туго. На него рассчитывали в верхних этажах отеля. Гирш Фиш дрожал от страха, что с Бломфильдом могло случиться несчастье. А он уже видел во сне хорошие номера лотерейных билетов.
С моим билетом Гирш Фиш, впрочем, ошибся: тираж был только через две недели. Я узнал это в общинном управлении.
И в столовой для бедных весь народ говорил про Бломфильда. Когда он приезжал, он соглашался на все требования и весь мир обновлялся и приобретал совершенно новый вид. Какое значение имели для Бломфильда эти требования? Столько он в день тратил на сигары? Бломфильда ждут повсюду: в сиротском доме рухнула дымовая труба, ее не чинят, потому что Бломфильд ежегодно жертвует что-нибудь на сиротский дом. Больные евреи не идут к врачу; потому что Бломфильд должен оплатить счета. У кладбища обнаружился в почве провал, двое купцов погорели; купцы стоят со своими товарами на улице; им и в голову не приходит ремонтировать свои магазины — с чем бы они пошли к Бломфильду?
Весь свет ожидает Бломфильда. Откладывают заклад постельного белья, взимание ссуд под дома, свадьбы. В воздухе сильное напряжение. Авель Глянц говорит мне, что ему теперь представляется случай занять хорошую должность. Но он предпочел бы место у Бломфильда. Один из дядей Глянца живет в Америке; у него он мог бы устроиться на жительство; быть может, Бломфильд заплатит только за переезд через океан, не дав должности. В таком случае он устроился бы через дядю.
Дядя Глянца торгует лимонадом на улицах Нью-Йорка.
Даже Фебу Белаугу нужны деньги, чтобы «расширить» свое дело. Он ждет Бломфильда.
Но Бломфильд не является.
Всякий раз к прибытию поезда из Германии на вокзале много народу. Выходят знатные господа с коричневыми и желтоватыми дорожными пледами, с большими кожаными чемоданами, в резиновых плащах, со свернутыми зонтиками в чехлах.
Но Бломфильда все нет.
Тем не менее люди ежедневно ходят на вокзал.
Книга третья
XVIIIВнезапно оказалось, что Бломфильд приехал.
Так всегда бывает с крупными событиями, с кометами, революциями и бракосочетаниями правящих государей. Крупные события любят наступать неожиданно, и всякое ожидание их только обусловливает их задержку.
Ночью, в два часа, Бломфильд, Генри Бломфильд, прибыл в отель «Савой».
В такое время поезда не приходили. Но Бломфильд вовсе не прибыл с поездом. Разве в распоряжении Бломфильда были одни только железные дороги? От границы он приехал сюда в автомобиле, в своем американском автосалоне: на железную дорогу он не полагался.
Таков уж был Генри Бломфильд: самое верное представлялось ему сомнительным, и, пока все люди сообразовались с железнодорожным движением, полагаясь на него как на закон природы, вроде солнца, ветра и весны, Бломфильд составлял исключение. Он не доверял даже расписаниям, хотя они были утверждены правительством, были снабжены гербом и печатями различных окружных правлений и являлись плодом старательных вычислений.
Бломфильд прибыл в отель «Савой» в два часа ночи, и мы со Звонимиром были свидетелями его прибытия.
Дело в том, что в такое время мы обычно возвращаемся из бараков.
Звонимир выпивал много и целовал всех. Звонимир умел пить много; но, выйдя на воздух, он вновь был трезв: ночной воздух прогонял его хмель. «Ветер выдувает у меня спирт из головы», — заявлял Звонимир.
В городе тихо. Бьют какие-то башенные часы. Черная кошка перебегает через тротуар. Можно расслышать дыхание спящих. Все окна гостиницы темны. Перед входом выжидательно-красноватым светом горит ночная лампа. Отель на узкой улице похож на мрачного великана.
Сквозь стекла дверей виден швейцар.
