Чарльз Диккенс - Большие надежды

Глава IX

Когда я воротился домой, сестра, которой не терпелось разузнать, как все было у мисс Хэвишем, забросала меня вопросами. И тут же принялась награждать увесистыми шлепками и подзатыльниками и самым унизительным образом тыкать лицом в стену кухни за то, что я отвечал недостаточно подробно.

Если все дети одержимы таким же страхом, что их могут не понять, какой владел в детстве мною, — а я, не имея причин считать себя исключением, вполне допускаю, что это так, — то именно этим нередко можно объяснить, что они бывают столь молчаливы и замкнуты. Я был глубоко убежден, что, если опишу дом мисс Хэвишем таким, каким я его видел, меня не поймут. Более того, я был убежден, что не поймут и мисс Хэвишем; и хотя для меня самого она была полнейшей загадкой, я счел бы себя повинным в гнусной измене, если бы чистосердечно вынес ее (не говоря уже про мисс Эстеллу) на суд моей сестры. И вот я отмалчивался, сколько мог, а меня за это тыкали лицом в стену кухни.

В довершение несчастья под вечер к нашему дому пыхтя подкатил в своей тележке противный Памблчук, обуреваемый любопытством и желанием досконально узнать обо всем, что я видел и слышал. И одного взгляда на моего мучителя, на его рыбьи глаза и разинутый рот, на рыжеватые волосы, вопросительно торчащие кверху, на жилет, распираемый арифметическими примерами, было достаточно, чтобы я решил назло ему ничего не рассказывать.

— Ну, мальчик, — начал дядя Памблчук, едва только уселся на почетном месте у огня. — Как ты провел время в городе?

Я ответил: — Ничего, сэр, — и сестра погрозила мне кулаком.

— Ничего? — переспросил мистер Памблчук. — Ничего — это не ответ. Расскажи нам, мальчик, что ты имеешь в виду, когда говоришь «ничего»?

Возможно, что от соприкосновения лба с известкой мозг затвердевает и это придает нам особенное упрямство. Не знаю, так это или нет, но только лоб у меня был весь в известке от стены и упрямство мое уподобилось алмазу. Я с минуту подумал, а потом отвечал, словно набрел на совершенно новую мысль:

— Я имею в виду ничего.

У сестры вырвалось гневное восклицание, и она уже готова была броситься на меня, — Джо работал в кузнице, и мне неоткуда было ждать даже видимости защиты, — но мистер Памблчук остановил ее:

— Нет, не нужно выходить из терпения. Предоставьте мальчика мне, сударыня, предоставьте его мне. — Затем он повернул меня к себе лицом, словно собираясь подстричь мне волосы, и сказал: — Сначала, чтобы собраться с мыслями, ответь мне: сколько составят сорок три пенса?

Я прикинул, что будет, если я скажу: «Четыреста фунтов», и, решив, что это не сулит мне ничего хорошего, ответил по возможности правильно, то есть ошибся всего на каких-нибудь восемь пенсов. Тогда мистер Памблчук заставил меня повторить всю таблицу денежного счета, начиная с «двенадцать пенсов — один шиллинг» и кончая «сорок пенсов — три шиллинга четыре пенса», после чего, видимо, полагая, что справился со мной, победоносно вопросил:

— Ну, так сколько же будет сорок три пенса?

После долгого раздумья я отвечал: — Не знаю. — Вероятно, я и в самом деле не знал, до того был раздражен и взвинчен.

Мистер Памблчук покрутил головой, словно штопором, чтобы вытянуть из меня нужный ответ, и сказал:

— Ну, например, равняются сорок три пенса семи шиллингам шести пенсам и трем фартингам?

— Да! — сказал я. И хотя сестра незамедлительно дала мне по уху, я ощутил глубокое удовлетворение от того, что своим ответом испортил ему шутку и поставил его в тупик.

— Мальчик! Какая из себя мисс Хэвишем? — снова начал мистер Памблчук, когда немного оправился. Он крепко скрестил руки на груди и снова пустил в ход свой штопор.

— Очень высокая, с черными волосами, — отвечал я.

— Это верно, дядя? — спросила сестра.

Мистер Памблчук утвердительно подмигнул, из чего я сразу заключил, что он никогда не видел мисс Хэвишем, потому что она была совсем не такая.

— Очень хорошо! — самодовольно сказал мистер Памблчук. (Вот как с ним нужно обращаться! Кажется, сударыня, наша берет?)

— Ах, дядя, — сказала миссис Джо, — как жаль, что он мало с вами бывает. Только вы и умеете добиться от него толку.

— Ну, мальчик, а что она делала, когда ты к ней пришел? — спросил мистер Памблчук.

— Сидела в черной бархатной карете.

Мистер Памблчук и миссис Джо удивленно воззрились друг на друга — еще бы им было не удивиться! — и оба повторили:

— В черной бархатной карете?

— Да, — сказал я. — А мисс Эстелла — это, кажется, ее племянница — подавала ей в окошко пирог и вино на золотой тарелке. И мы все ели пирог с золотых тарелок и пили вино. Я со своей тарелкой влез на запятки, потому что она мне велела.

— А еще кто-нибудь там был? — спросил мистер Памблчук.

— Четыре собаки, — ответил я.

— Большие или маленькие?

— Громадные. И они ели телячьи котлеты из серебряной корзины и передрались.

Мистер Памблчук и миссис Джо снова изумленно воззрились друг на друга. У меня же совсем ум за разум зашел, как у отчаявшегося свидетеля под пыткой, и я способен был в ту минуту наговорить им чего угодно.

— Боже милостивый, да где же стояла карета? — спросила сестра.

— В комнате у мисс Хэвишем. — Они удивились еще больше. — Только она была без лошадей. — Эту спасительную оговорку я добавил после того, как мысленно отменил четверку коней в богатой сбруе, которых чуть было сгоряча не запряг в карету.

— Возможно ли это, дядя? — спросила миссис Джо. — Что он такое несет?

— Сейчас я вам скажу, сударыня, — отвечал мистер Памблчук. — Сдается мне, что это портшез. Она, знаете ли, с причудами, с большими причудами, с нее станется целые дни проводить в портшезе.

— А вы когда-нибудь видели, чтобы она в нем сидела, дядя? — спросила миссис Джо.

— Как я мог это видеть, — сказал мистер Памблчук, припертый к стене, — когда я и ее-то отродясь не видел?

— Ах, боже мой, дядя? Но ведь вы с ней разговаривали?

— Разве вы не знаете, — недовольно отозвался он, — что, когда я там бывал, меня оставляли снаружи за приоткрытой дверью, и она со мной разговаривала, не выходя из комнаты. Не могли вы этого не знать, сударыня. Вот мальчик — другое дело, он ходил к ней играть. Во что ты там играл, мальчик?

— Мы играли во флаги, — сказал я. (Должен заметить, что я сам поражаюсь, вспоминая, сколько я тогда выдумал всяких небылиц.)

— Во флаги? — ахнула сестра.

— Да. Эстелла махала синим флагом, а я красным, и мисс Хэвишем тоже махала флагом из окошка кареты, у нее флаг был весь в золотых звездочках. А потом мы все размахивали саблями и кричали «ура».

— Саблями! — повторила сестра. — А где вы взяли сабли?

— В шкафу. Я в нем видел еще пистолеты… и варенье… и лекарство. А в комнате было совсем темно, только горело много свечей.

— Это правда, сударыня, — сказал мистер Памблчук, важно покивав головой. — Можете не сомневаться, это я и сам видел. — И они оба воззрились на меня, а я, изобразив на лице полнейшее простодушие, воззрился на них и стал разглаживать рукой смятую штанину.

Задай они мне еще хотя бы один вопрос, и я бы несомненно попался, потому что уже выдумал, что видел во дворе у мисс Хэвишем воздушный шар, и, вероятно, сообщил бы им об этом, если бы мне одновременно не пришла в голову другая выдумка, — будто в пивоварне сидел живой медведь. Однако они так оживленно обсуждали диковины, которые я уже успел предложить их вниманию, что им было не до меня. Они все еще не наговорились, когда Джо зашел из кузницы выпить чашку чаю. И сестра — не столько для его сведения, сколько для облегчения собственной души, — доложила ему обо всем, что якобы произошло со мной.

И тут, когда Джо, широко раскрыв свои голубые глаза, стал недоуменно и беспомощно озираться по сторонам, меня охватило раскаяние, но только по отношению к нему, — до тех двоих мне не было дела. Перед Джо, и только перед Джо я чувствовал себя малолетним чудовищем, когда они обсуждали, какие выгоды могут проистечь для меня из знакомства с мисс Хэвишем. Все они были уверены, что мисс Хэвишем как-нибудь облагодетельствует меня, и расходились лишь в том, во что ее благодеяние выльется. Сестра толковала о богатых подарках, мистер Памблчук склонялся к мысли о щедрой плате за обучение какому-нибудь приличному, благородному делу, — скажем, к примеру, торговле семенами и зерном. Джо окончательно пал в их глазах, высказав остроумное предположение, что мне всего-навсего подарят одну из тех собак, которые дрались из-за телячьих котлет.

— Если умнее этого ты своей глупой головой ничего не можешь придумать, — сказала сестра, — и если тебя ждет работа, так ты лучше иди и работай. — И он пошел.

Когда сестра, проводив мистера Памблчука, стала мыть посуду, я улизнул в кузницу и примостился около Джо, дожидаясь, когда он кончит, а потом заговорил:

— Джо, пока не погас огонь, я хочу сказать тебе одну вещь.