Жан- Мари Гюстав Леклезио - Золотоискатель
После этого мы живем словно в лихорадке, предвещающей скорый конец нашей счастливой жизни. Мы обитаем теперь в северном крыле, не пострадавшем от циклона. Южная сторона дома наполовину обрушилась, не выдержав напора воды и ветра. Крыша проломлена, веранды нет вовсе. Никогда не забуду дерево, пробившее стену дома — длинный черный сук, который застрял в ставне окна столовой, словно гигантский коготь сказочного зверя, ломившегося в дом с неслыханной силой.
По полуразрушенной лестнице мы с Лорой взобрались под крышу. Вода, в ярости хлеставшая через дыры в кровле, уничтожила буквально всё. От стопок газет и журналов осталось несколько размокших листов. По чердаку даже не пройти, потому что пол во многих местах продавлен, балки сломаны. От легкого ветерка, дующего вечерами с моря, дом трещит по всем швам. Обломок кораблекрушения — вот на что походит теперь наше жилище, разбитый корабль, выброшенный на берег штормом.
Чтобы оценить размеры бедствия, мы обходим окрестности. Ищем то, что еще вчера было тут: красивые деревья, посадки масличных пальм, земляничных гуайяв, манговых деревьев, заросли рододендронов, бугенвилей, гибискуса. Мы бредем шатаясь, как после долгой болезни Везде — мертвая, покрытая слоем грязи земля, полегшие травы, сломанные ветки, деревья, вздымающие к небу вывороченные корни. Вместе с Лорой мы доходим до плантаций Йемена и Тамарена: везде оставшийся не убранным тростник словно скошен чудовищной косой.
Море — и то стало другим. С вершины Звезды мне видны уродливые гигантские пятна грязи, покрывающие лагуну. В устье Черной реки нет больше деревни. Я думаю о Дени. Удалось ли ему спастись?
Дни напролет мы с Лорой сидим на верхушке креольской пирамиды посреди разоренных плантаций. В воздухе стоит какой-то странный, пресный запах, его то и дело приносит ветер. Тем временем небо остается чистым и ясным, солнце обжигает наши лица и руки, как в разгар лета. Четко вырисовываются горы вокруг Букана, они теперь темно-зеленые и кажутся ближе, чем прежде. Мы смотрим на все это: на море за полосой рифов, на сияющее небо, на изуродованную землю, — смотрим просто так, ни о чем не думая, и глаза наши горят от усталости. В полях никого нет, никто не ходит по тропинкам.
В доме у нас тоже тишина. С самой бури к нам никто не приходил. Мы питаемся одним рисом, запивая его горячим чаем. Мам лежит в кабинете отца на сооруженной из подручных средств постели, а мы спим в коридоре — это единственные места в доме, которые пощадила буря. Однажды утром отец взял меня с собой в Эгретт к водохранилищу. Мы молча идем по разоренной земле. Мы оба знаем, что нас ждет, и от этого сжимается горло. В одном месте, у самой дороги, перед развалинами своего жилища сидит старая чернокожая ганни. При нашем приближении она начинает плакать чуть громче, чем прежде, и отец останавливается, чтобы дать ей монетку. Добравшись до водохранилища, мы видим то, что осталось от нашего генератора. Прекрасная новая машина опрокинута и наполовину потонула в грязной воде. Ангар исчез, а вместо турбины валяется лишь несколько искореженных до неузнаваемости стальных листов. Отец останавливается и отчетливо говорит: «Это конец». Он высок и бледен, солнце блестит в его волосах и черной бородке. Не обращая внимания на грязь, доходящую ему до колен, он подходит к генератору и в полудетском порыве пытается приподнять машину. Потом круто разворачивается и идет прочь по тропинке. Поравнявшись со мной, он кладет руку мне на голову и говорит: «Пойдем, пора обратно». Это ужасно, мне кажется, что все погибло, навсегда; меня душат слезы. Я быстро иду за отцом, глядя на его высокую, худую, ссутулившуюся фигуру.
В эти самые дни все стремительно начинает катиться к концу, но мы с Лорой этого еще не понимаем. Мы просто чувствуем, что угроза становится ближе, реальнее. Это ощущение появляется с первыми вестями извне, пришедшими вместе с работниками с плантаций, ганни из Йемена, из Валхаллы. Новости со всех концов опустошенного циклоном острова передаются из уст в уста, разрастаются. Порт-Луи, говорит отец, совершенно разрушен, как после артиллерийского обстрела. Большая часть деревянных домов уничтожена, целые улицы стерты с лица земли: улица Мадам, Эммикиллен, улица Пуавр. От Сигнальной горы до Марсова Поля — сплошные развалины. Обрушились общественные здания, церкви; люди гибли от взрывов. В четыре часа дня, рассказывает отец, барометр упал до самой нижней отметки, скорость ветра достигала ста миль в час, а местами, говорят, и ста двадцати. Море вздулось, затопляя прибрежные кварталы и забрасывая суда на сотни метров в глубь суши. Река Рампар вышла из берегов, и многие местные жители погибли, захлебнувшись в ее водах. Названия разрушенных селений складываются в длинный список: Бо-Бассен, Роз-Хилл, Катр-Борн, Вакоа, Феникс, Пальма, Медина, Бо-Сонж. В Бассен, по ту сторону Трех Сосцов, обрушившаяся крыша сахароварни погребла под собой сто тридцать человек, искавших под ней убежища. В Фениксе погибло шестьдесят человек, и в Бамбу, и в Бель-О, и на севере острова тоже, в Maпy, в Мон-Гу, в Форбахе. Число жертв увеличивается с каждым днем. Это люди, унесенные грязевым потоком, погибшие под развалинами домов, убитые рухнувшими деревьями. Отец говорит, что насчитывается уже несколько сотен погибших, но в последующие дни эта цифра вырастает до тысячи, а потом и до полутора тысяч человек.
Мы с Лорой проводим все дни на улице, прячемся в истерзанных рощах неподалеку от дома, не решаясь забираться дальше. Иногда мы ходим взглянуть на овраг, в глубине которого гневно бурлящий поток несет грязь и ломаные ветви. Или же с высоты дерева чалта смотрим на погубленные поля, освещенные солнцем. Женщины в ганни собирают дикий тростник и тащат его по топкой земле. Голодные дети прибегают к нашему дому и воруют упавшие фрукты, листья капустной пальмы.
Мам молча ждет нас дома. Она лежит на полу в кабинете, укрытая, несмотря на зной, одеялами. Лицо ее горит от жара, красные глаза болезненно блестят. Отец подолгу стоит на разрушенной веранде, смотрит вдаль, на полосу деревьев, молча курит.
Потом вернулся Кук со своей дочкой. Рассказал немного о Ривьер-Нуаре, о затонувших кораблях, уничтоженных домах. Кук — а он очень старый — говорит, что не помнит ничего подобного с тех самых пор, как впервые попал на остров, еще рабом. Был как-то сильный ураган, он тогда еще сломал трубу губернаторской резиденции и чуть не убил губернатора Беркли, но все равно не такой мощный. Мы думаем, раз Кук не погиб и вернулся домой, все снова станет как раньше. Но он посмотрел на останки своей хижины, покачал головой, пошевелил ногой обломки досок и снова исчез — мы и опомниться не успели.
— Где Кук? — спрашивает Лора.
Его дочка пожимает плечами:
— Ушел, мамзель Лора.
— Куда ушел?
— К себе домой, мамзель Лора.
— Но он вернется? — В голосе Лоры звучит тревога. — Когда он вернется?
От дочкиного ответа у нас сжимается сердце:
— Бог его знает, мамзель Лора. Может, никогда.
Сама она пришла раздобыть еды и каких-нибудь денег. Кэптен Кук не будет здесь больше жить, он никогда не вернется, мы это знаем.
Букан остается таким, каким стал после бури: заброшенным, всеми покинутым. Негр с плантации пришел с быками, чтобы выдернуть ствол, застрявший в стене столовой. Вместе с отцом мы убрали обломки и мусор, которыми засыпан пол в доме: обрывки бумаги, осколки оконного стекла и битой посуды вперемежку с ломаными ветками, листьями, грязью. С пробитыми стенами, обрушенной верандой, крышей, сквозь которую видно небо, наш дом еще больше похож на разбитый корабль. Мы и сами словно жертвы кораблекрушения — цепляемся за обломки в надежде, что все снова станет как было.
Чтобы справиться с растущим чувством тревоги, мы с Лорой уходим всё дальше и дальше от дома, через плантации, к самой кромке лесов. Нас манит сумрачная долина Мананавы, и каждый день мы идем туда, где живут «травохвосты», что кружат высоко в небе. Но и они куда-то пропали. Я думаю, их унес ураган — подхватил и разбил о горы или забросил так далеко в море, что им не найти дороги назад.
Каждый день мы высматриваем их в пустом небе. А в лесу стоит жуткая тишина, будто ветер вот-вот вернется снова.
Куда идти? Здесь больше нет людей, не слышно ни лая собак на фермах, ни детских голосов у ручьев. В небе не видно дымов. Взобравшись на креольскую пирамиду, мы всматриваемся в горизонт в стороне Кларенса, Вольмара. Дыма нет. И на юге, в Ривьер-Нуаре, в небе нет никаких следов. Мы ничего не говорим друг другу. Стоим под полуденным солнцем и смотрим на море, там, вдали, смотрим до боли в глазах.
Вечером с тяжелым сердцем мы возвращаемся в Букан. Наш разбитый корабль по-прежнему стоит, наполовину завалившись на влажную еще землю, среди останков разоренного сада. Мы потихоньку проскальзываем в дом, босиком ступая по паркету, покрытому слоем скрипучей пыли, но отец даже не заметил нашего отсутствия. Проголодавшись за время долгих скитаний, мы едим что придется: собранные в других имениях фрукты; яйца; присохшие ко дну котелка остатки риса, который варит по утрам отец.
