Макс Бирбом - Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви
— Ненавижу вас, — сказала Зулейка. Ее некрасиво капризное лицо довершало иронию.
— Пока я жив, — произнес герцог ровным голосом, — вы не заговорите с другим мужчиной.
— Если верить этому пророчеству, — рассмеялась, поднимаясь с кресла, Зулейка, — миг вашей смерти близок.
— Близок, — ответил он, тоже поднявшись.
— В каком смысле? — спросила она, испугавшись его голоса.
— В буквальном: близок миг моей смерти. — Он отвел от нее взгляд и, облокотившись о поручень, задумчиво посмотрел на реку. — Когда я умру, — добавил он через плечо, — эти юноши будут не слишком открыты вашим ухаживаниям.
Первый раз после своего признания в любви герцог заинтересовал Зулейку. В ее душе промелькнуло подозрение… Но нет! не может он иметь в виду это! Наверное, просто метафора. Но что-то в его глазах… Она к нему наклонилась. Коснулась его плечом. Посмотрела на него вопрошающе. Он к ней не обернулся. Он смотрел на залитую солнцем реку.
Иудовская восьмерка только что расселась в лодке, готовая отправиться на стартовую позицию. Седовласый баржевик Уильям, стоявший на плоту, где покоилась баржа, отталкивал лодку багром и свойски-почтительно желал им удачи. Столпившиеся на плоту старые иудовцы, в основном священники, от души выкрикивали пожелания, пытаясь, очевидно, выглядеть моложе, чем они себя чувствовали, — или, точнее, не выглядеть столь ужасающе дряхлыми, какими казались им их ровесники. Герцог подумал о том, как странно, но и радостно, что ему в этом мире никогда не стать старым иудовцем. Плечо Зулейки прижалось к его плечу. Он ничуть не затрепетал. В сущности, он был уже мертв.
Восемь огромных юношей в нитевидном скифе — в нем довольно странно смотрелся крошечный рулевой, сидевший к юношам лицом, — глядели на Зулейку в том же едином порыве, который помог им подрезать лодку и вчера и позавчера.[46] Если сегодня подрезать лодку Унива,[47] Иуда поднимется по реке на три позиции; и по этому случаю завтра будет гребной банкет. И если подрезать сегодня Унив, то завтра можно подрезать Магдалину. И тогда впервые в истории Иуда окажется первым на реке. О робкая надежда! Но сейчас, кажется, эти восьмеро юношей забыли лежавшую на их не в меру развитых плечах огромную ответственность. Их и без того утомленные греблей сердца пронзили стрелы Эрота. Все они видели‚ как Зулейка спускалась к реке; теперь они глазели на нее, неловко трогая весла. Крошечный рулевой тоже глазел, но первым вспомнил свой долг. Свистом и окриками он привел великанов в чувство. Те в сравнительно ровном темпе погребли вниз по течению.
С оксфордскими традициями не разделаешься за день. Привычные переполненные клики переправляли юношей с баржей к бечевнику на другой стороне — юношей с обнаженными коленями, вооруженных погремушками, почтовыми рожками, клаксонами, гонгами и прочими орудиями звона и лязга. Мысли всех юношей были о Зулейке, но все юноши, согласно обычаю, спешили к стартовой позиции.
Она между тем не отводила глаз от профиля герцога. Из страха разочарования она боялась спрашивать, что он имел в виду.
— Все они, — повторил он мечтательно, — будут не так открыты вашим ухаживаниям.
Он был рад, что смерть его, ужасный его пример, послужат вразумлению его товарищей. Он 3a собой никогда не замечал интереса к общественному благу. Он жил ради себя одного. Вчерашним вечером его посетила любовь, а сегодня она пробудила в нем сочувствие к человечеству. Хорошо быть спасителем. Великолепно быть человеком. Он мельком глянул на ту, что совершила в нем эту перемену.
Но прекраснейшее на свете лицо вас не порадует, если вы его вдруг увидите на расстоянии в полдюйма от вашего. Такой герцогу показалась Зулейка: ужасный обморочный блеск. Но только на долю мгновения. Отшатнувшись, он увидел знакомую красоту, от заинтересованности еще более прекрасную и живую. И герцог перед ней затрепетал каждым фибром. Точно так же она на него смотрела этим утром и прошлым вечером. Да, как и тогда, он захватил ее душу. Вновь обрел способность — нет, не внушить ей любовь, но доставить удовольствие. Этого было достаточно. Он склонил голову; на губах его показались беззвучные слова: «Moriturus te saluto».[48] Он рад был, что его смерть послужит общественной пользе университета. Но поучительный урок того, что газеты назовут его «опрометчивым поступком», был для герцога второстепенным вопросом. Главным была самоценная, зажигавшая его щеки перспектива достигнуть своей смертью совершенства в любви. Встретившись взглядом с Зулейкой, он неловко сформулировал вопрос, вертевшийся у него на уме:
— Будете обо мне скорбеть?
Разговор намеками ей не понравился.
— Что вы собрались сделать? — прошептала она.
— Вы не поняли?
— Скажите мне.
— В последний раз: вы не можете меня полюбить?
Она медленно качнула головой. Дрожавшие черная жемчужина и розовая подчеркнули ее ультиматум. Но зрачки ее расширились, и в глазах почти пропал фиалковый цвет.
— Тогда, — прошептал герцог, — после того как я умру, сочтя жизнь без вас пустой штукой, дадут ли вам боги слезы обо мне? Мисс Добсон, проснется ли ваша душа? Скрывшись навсегда за водах, которые, казалось бы, протекают тут в этот полдень лишь затем, чтобы юные гребцы рассекали их веслами, высеку ли я из каменного вашего сердца запоздалую и мимолетную искру сострадания?
— Ну конечно, конечно! — пролепетала Зулейка, стискивая руки и горя глазами. — Но, — она себя уняла, — это… это же… даже не думайте об этом! Я этого не допущу! Я… я себя никогда не прощу!
— Вы всегда будете обо мне скорбеть?
— Ну конечно, да! Всегда. — Что еще ей было сказать? Но вдруг он ответит, что не готов на всю жизнь обречь ее на страдания?
— Тогда, — был его ответ, — радость умереть за вас будет совершенной.
Мышцы ее расслабились. Она выдохнула через зубы.
— Вы окончательно определились? — спросила она. — Да?
— Окончательно.
— Никакие мои слова не изменят ваше намерение?
— Нет.
— Никакая мольба, самая жалостливая, вас не поколеблет?
— Никакая.
Тотчас стала она уговаривать, умолять, упрашивать, убеждать — с очаровательнейшим красноречием и изобретательностью. Не сравним ни с чем был поток ее отговоров. Она не сказала только, что могла бы его полюбить. И ни разу не намекнула. Собственно, в мольбах ее повторялась одна тема: ему следует в супруги взять хорошую, серьезную, умную женщину, которая сделается достойной матерью для его детей.
Она упирала на его молодость, высокое положение, великолепные достижения, как много он уже совершил и какие у него блестящие перспективы в будущем. Она, конечно, говорила полушепотом, чтобы не расслышала толпа на барже, но казалось, будто она провозглашает напыщенную здравницу на торжественном собрании — скажем, на обеде для арендаторов. Когда она закончила, герцогу показалось, что сейчас выскочит его дворецкий Джеллингс и провозгласит, воздев руки: «Ведь он», на что остальные хором ответят: «Отличнейший парень». В подобных случаях он всегда отвечал коротко и с тем смыслом, что кем-кем, а отличнейшим парнем его назвать нельзя. Но панегирик Зулейки его взволновал.
— Спасибо… спасибо, — выдавил герцог; в глазах у него появились слезы. Как трогательно, что она столь его чтит, так не хочет его смерти. Но то был лишь слабый отблеск рядом с сиянием чистой радости, которым заливала его посвященная ей смерть.
А время пришло. Да свершится таинство погружения в бесконечность.
— Прощайте, — только и сказал он и стал забираться на поручень. Разгадав его намерения, Зулейка посторонилась. Грудь ее вздымалась часто-часто. Она вся побледнела; но глаза блестели как никогда.
Нога его уже была на поручне, когда чу! — вдалеке выстрелил пистолет. Зулейку, чьи струны души были натянуты до предела, будто саму подстрелили; как испуганный ребенок, вцепилась она в локоть герцога. Тот засмеялся.
— Это был сигнал к гонкам, — сказал он, усмехнувшись довольно горько этому грубому и банальному вмешательству в высокие дела.
— Гонкам? — истерически засмеялась и она.
— Да. Они начались. — Смешав свой смех с ее смехом, он осторожно пытался высвободить руку. — И возможно, — сказал он, — я, вцепившись в водоросли на дне реки, смутно различу над собою весла и лодки и подбодрю пузырями Иуду.
— Не надо! — вздрогнула она с женской убежденностью, что смех говорит о легкомыслии. Мысли ее пришли в совершенное смятение. Она точно знала только, что ему нельзя умереть, — не сейчас! Минуту назад его смерть была бы прекрасна. Но не теперь! Она сильнее сжала его локоть. Он теперь мог освободиться, только сломав ей запястье. Минуту назад она была на седьмом небе… Считалось, что мужчины от любви к ней погибали. Это ни разу не было доказано. Находилось всегда что-то — карточные долги, нездоровье и тому подобное, — чем можно было объяснить трагедию. Никто, сколько она помнила, никогда ей не обещал ради нее умереть. И уж определенно этого не случалось у нее на глазах. И вот он, первый мужчина, которого она любила, который из-за того, что она разлюбила его, готов у нее на глазах умереть. Но она точно знала, что ему нельзя умереть, — не сейчас.
