Михаил Булгаков - Том 7. Последние дни
А 17 октября 1936 года Асафьев дал телеграмму Булгакову, что „кончил нашу оперу“. В тот же день Булгаков ответил: „Радуюсь горячо приветствую хочу услышать“. Но дело затянулось по каким-то соображениям, и Е. С. Булгакова 15 ноября 1936 года с тревогой записывает: „Асафьев ни сам не едет, ни клавира не шлет, чем весьма портит дело. Не хватало еще этих волнений М. А.“. 19 ноября Яков Леонтьевич Леонтьев рассказал о посещении Большого театра Керженцевым и его одобрительных словах о „Минине“. И в тот же день запись в „Дневнике“: „Но где же клавир? Что делает Асафьев?“ Эта тревога передалась и дирекции Большого театра.
…В последние дни 1936 года Булгаков и Мелик-Пашаев, получив клавир из Ленинграда, кое-что меняли в тексте, выправляли полученный экземпляр. В эти же дни получили письмо Асафьева от 12 декабря: „Спасибо за приезд, за чуткость… Приезд Ваш и Мелика вспоминаю с радостью. Это было единственно яркое происшествие за последние месяцы в моем существовании: все остальное стерлось. При свидании нашем я, волнуясь, ощутил, что я и человек, и художник, и артист, а не просто какая-то бездонная лохань знаний и соображений к услугам многих, не замечающих во мне измученного небрежением человека. Я был глубоко тронут чуткостью Вас обоих. Сердечное спасибо…“ (Письма, с. 394–395).
Но во всех этих спорах и обсуждениях высказывались и здравые мысли и предложения, и Булгаков сразу же после встречи нового, 1937 года приступил к доработке либретто, тем более, что и в разговорах с Асафьевым тоже возникала какая-то обоюдная потребность еще раз вернуться к либретто, что-то действительно нужно было доработать, чем-то дополнить, чтобы скрепить разрозненные события и столкнуть в оперном конфликте действующих лиц.
9 января 1937 года Булгаков писал Асафьеву: „Не сердитесь за то, что не написал Вам. Не писал потому, что решительно не знал, что написать.
Сейчас сижу и ввожу в „Минина“ новую картину и поправки, которые требуют…
Я ценю Вашу работу и желаю Вам от души того, что во мне самом истощается, — силы“ (Письма, с. 396).
7 февраля 1937 года Е. С. Булгакова записывает: „По желанию Комитета, М. А. дописал еще две картины для „Минина“, послал Асафьеву и сдал в театр. Теперь от Асафьева зависит возможность начать работу над оперой, Дмитриев сказал, что новые картины Асафьеву понравились“.
5 марта: „Звонок Городинского из ЦК. Спрашивал М. А., в каком состоянии „Минин“ и принято ли при дополнительных картинах во внимание то, что Комитетом было сказано при прослушивании.
М. А. ответил — конечно, принято“.
20 марта: „Вечером Дмитриев. Длинные разговоры о „Минине“ — дополнительные картины до сих пор не присланы, Асафьев шлет нервные письма — по поводу того, что опера назначается на филиал, что ее не начинают репетировать до получения дополнительных картин“.
Дирекция Большого театра предложила Булгакову ставить „Минина“, уже шел разговор с художниками об эскизах. 22 марта: „Две картины „Минина“ от Асафьева приехали, Мелик принес их и играл. „Кострома“ очень хороша“.
В это время Большой театр работал над постановкой оперы „Поднятая целина“ Дзержинского и „Руслан и Людмила“ Глинки, а вслед за этими постановками пойдет, как намечалось, „Минин и Пожарский“. Но пойдет в филиале Большого театра, и этот слух огорчил Асафьева: в письме от 12 марта 1937 года он писал Булгакову: „Очевидно, массовые сцены будут купюрованы? Когда у меня был Платон Михайлович (Керженцев — В. П.) и восторженно описывал мне, какой он сценически представляет себе нашу оперу с точки зрения политической значимости тематики, я все время ощущал большой размах, большой план и, следовательно, сцену Большого театра. Но если это мечты, если Большой театр не для меня, то ведь тогда, действительно, надо пересмотреть всю оперу и многое переделать в сторону большей экономии массовых сцен, усилить интимнолирический элемент (или просто его воссоздать), уменьшить число действующих лиц и т. д. Словом, эти слухи о Филиале изнуряют и подтачивают мою творческую энергию едва лишь менее, чем сознание, что опера совсем не пойдет, к чему я все время стараюсь себя приучить…“
— 24 марта 1937 года Булгаков писал Асафьеву: „Обе картины получены в театре. Одну из них, именно „Кострому“, 22-го Мелик играл у меня. Обнимаю Вас и приветствую, это написано блестяще! Как хорош финал — здравствуйте, граждане костромские, славные! Знайте, что (…), несмотря на утомление и мрак, я неотрывно слежу за „Мининым“ и делаю все для проведения оперы на сцену.
О деталях я Вам сейчас не пишу, потому что эти детали прохождения оперы сейчас будут так или иначе меняться, и я буду информировать Вас по мере того, как они будут устанавливаться прочно.
Но повторяю основное: помните, что для оперы делается все, чтобы она пошла на сцену“.
Но положение М. А. Булгакова в это время крайне неустойчивое. 7 апреля Е. С. записывает: „Звонок из ЦК. Ангаров просит М. А. приехать. Поехал. Разговор был, по словам М. А., по полной безрезультатности. М. А рассказывал о том, что проделали с „Пушкиным“, а Ангаров отвечал в таком плане, что он хочет указать М. А. правильную стезю.
Говоря о „Минине“, сказал: — Почему вы не любите русский народ? — и добавил, что поляки очень красивые в либретто.
Самого главного не было сказано в разговоре — что М. А. смотрит на свое положение безнадежно, что его задавили, что его хотят заставить писать так, как он не будет писать.
Обо всем этом, вероятно, придется писать в ЦК. Что-то надо предпринять, выхода нет“ (Дневник, с. 138).
А 19 апреля арестовали директора Большого театра В. И. Мутных, благосклонно относившегося к Булгакову и его творчеству. Естественно, „в Большом театре волнение“, волнение и беспокойство и у Булгаковых.
Арестован Ягода, в газетах и на собраниях ругают Киршона, Афиногенова, Литовского, Крючкова.
9 мая Е. С. Булгакова, рассказав о разговоре М. А. с Керженцевым, записала: „…Про Минина“ сказал, что он его не читал еще, пусть Большой театр даст ему. „Минин“ написан чуть ли не год назад, и уже музыка давно написана! Словом — чепуха» (Дневник, с. 144).
Но в это время возникла идея поставить «Жизнь за царя», почти предложили Булгакову писать новое либретто на музыку Глинки. «Это после того, как М. А. написал „Минина“»!!! Это восклицание в «Дневнике» Е. С. Булгаковой как бы предвещает печальный конец и этого начинания.
Так оно и вышло: к XX годовщине Великой Октябрьской революции Большой театр решил поставить «Ивана Сусанина», либретто взялся написать Сергей Городецкий, Самосуд и Мордвинов приступили к постановке оперы Глинки.
10 мая 1937 года Булгаков писал Асафьеву: «Дорогой Борис Владимирович, диктую, потому что так мне легче работать. Вот уж месяц, как я страдаю полным нервным переутомлением. Только этим объясняется задержка ответа на Ваше последнее письмо. Со дня на день я откладывал это письмо и другие. Не было сил подойти к столу. А телеграмму давать бессмысленно, в ней нечего телеграфировать. Вы хорошо понимаете, что такое замученность, и, конечно, перестанете сердиться на меня.
На горизонте возник новый фактор, это — „Иван Сусанин“, о котором упорно заговаривают в театре. Если его двинут, — надо смотреть правде в глаза, — тогда „Минин“ не пойдет. „Минин“ сейчас в реперткоме. Керженцев вчера говорил со мной по телефону, и выяснилось, что он не читал окончательного варианта либретто.
Вчера ему послали из Большого экземпляр… Вам необходимо приехать в Москву. Настойчиво еще и еще раз повторяю это. Вам нужно говорить с Керженцевым и Самосудом, тогда только разрешатся эти загадки-головоломки с „Мининым“…» (Письма, с. 404–405).
Узнав, что «Иван Сусанин» пойдет непременно на Большой сцене, что Сергей Городецкий уже сделал либретто, Е. С. Булгакова 29 июня 1937 года записала: «„Минину“ — крышка. Это ясно» (Дневник, с. 157).
11 июля Асафьев написал Булгакову: «Конечно, „Минин“ похоронен волей Самосуда и Комитета, но я бы не хотел его хоронить. Что вы думаете, если бы попытаться подставить под него русский же исторический сюжет с сохранением тех же характеров и типов, тоже с темой защиты родины, ибо ведь вся русская история, в сущности, всегда была и есть история обороны с вытекающими отсюда повинностями для людишек….» (Письма, с. 407).
Но и на этом не закончилась творческая история «Минина». 18 декабря 1937 года Булгаков писал Асафьеву: «…14 декабря я был приглашен к Керженцеву, который сообщил мне, что докладывал о работе над „Мининым“, и тут же попросил меня в срочном порядке приступить к переделкам в либретто, на которых он настаивает. Кратко главное:
а) Расширение Минина (ария, которую можно отнести к типу „О поле, поле….“).
б) Противодействие Минину в Нижнем.
в) Расширение роли Пожарского.
г) Перенесение финала оперы из Кремля на Москву-реку — мост.
Что же предпринимаю я? Я немедленно приступаю к этим переделках и одновременно добиваюсь прослушания Керженцевым клавира в последнем варианте, где и Мокеев, и Кострома, с тем, чтобы наилучшим образом разместить дополнения, поправки и переделки.
