Эмиль Золя - Тереза Ракен. Жерминаль
Лишь только полетели кирпичи, штейгер Ришом снова встал между отрядом солдат и углекопами. Он умолял одних, заклинал других, совсем не думая о грозившей ему опасности, и впал в такое отчаяние, что крупные слезы покатились у него из глаз. В диком шуме, стоявшем вокруг, никто не мог различить его слов, лишь видно было, как дрожат пышные седые усы старика.
Град обломков падал все гуще, — вслед за женщинами принялись швырять кирпичи и мужчины. Жена Маэ заметила, что муж стоит позади других, в руках у него ничего нет и смотрит он мрачным взглядом.
— Что с тобой, а? — крикнула она. — Неужто струсил? Неужто допустишь, чтобы твоих товарищей посадили в тюрьму?.. Эх, если бы не ребенок на руках, ты бы увидел!..
Эстелла, с визгом цеплявшаяся за шею матери, мешала ей присоединиться к Горелой и другим женщинам. А муж словно и не слышал ее упреков; тогда она ногой пододвинула к нему кирпичи.
— Ты что? Почему кирпичей не бросаешь? Или хочешь, чтобы я при всех плюнула тебе в лицо? Может, тогда духу наберешься!
Маэ, побагровев, принялся разбивать кирпичи и бросать обломки. Жена, стоя за ним, подхлестывала его, оглушала своими выкриками, натравливала: «Бей их! Бей!» — и судорожно прижимала к груди Эстеллу, словно хотела задушить ее. Маэ шаг за шагом подвигался вперед, все ближе к ружьям, взятым наизготовку.
За тучей осколков не видно было отряда солдат. К счастью для них, кирпичи ударялись слишком высоко, оставляя царапины на стене. Что делать? У капитана мелькнула мысль уйти. Отступить, показать спину? На его бледном лице вспыхнула краска стыда. Впрочем, это даже было и невозможно: стоит им двинуться, их растерзают. Брошенный кем-то осколок кирпича сломал козырек его кепи и сорвал лоскуток кожи со лба, — из ссадины потекли капли крови. Многих солдат ранило, и капитан чувствовал, что они вне себя, ибо инстинкт самозащиты заговорил в них с такой силой, что они могут внезапно выйти из повиновения. Сержант громко выругался от боли: ему чуть не вывихнули плечо, — кирпич ударился о него с глухим стуком, как валек о мокрое белье. Новобранца задели два раза: разбили ему большой палец на руке и так сильно ушибли правую коленку, что боль жгла его огнем; рекрут возмущался: долго ли еще терпеть такое нахальство? Один камень рикошетом попал ветерану в пах; лицо старого служаки сразу позеленело, ружье задрожало в тощих руках, и дуло вытянулось вперед. Трижды капитан готов был скомандовать: «Огонь!» — и не мог: страх сдавил ему горло. За несколько секунд, казавшихся бесконечными, в душе его произошла борьба: столкнулись его взгляды и долг военного, убеждения человека и понятия солдата. Дождь камней усилился, и капитан открыл рот, хотел крикнуть: «Огонь!» — но ружья вдруг заговорили сами, сначала раздались три выстрела, потом пять, потом начался беглый огонь, а потом прозвучал одинокий выстрел, когда уже воцарилась тишина.
Все остолбенели. Солдаты обстреляли толпу, она застыла в изумлении, еще не веря случившемуся. Но вот понеслись душераздирающие крики, а горнист затрубил сигнал — прекратить огонь. Началась безумная паника, дробный топот ног, растерянное бегство по вязкой грязи.
Бебер и Лидия упали друг возле друга при первых трех выстрелах девочке пуля попала в глаз, мальчику под левую ключицу, Лидию убило сразу, она не шевельнулась. А он корчился в предсмертных судорогах, обхватив ее обеими руками, как будто хотел обнять ее, как обнимал в той темной норе, где они провели последнюю ночь своей жизни. И Жанлен, как раз в эту минуту прибежавший из Рекильяра с заспанным, припухшим лицом, видел в облаке порохового дыма, как Бебер обнял его маленькую возлюбленную и умер.
Пять других выстрелов уложили Горелую и штейгера Ришома, — пуля попала ему в спину в то мгновение, когда он, повернувшись лицом к товарищам, взывал к ним; он упал на колени, потом повалился на бок и захрипел, умирая с глазами, полными слез. Старухе Горелой пробило горло, она рухнула с глухим стуком, как упавшее сухое дерево, и, бормоча последние проклятья, захлебнулась кровью.
А затем раздался залп, который очистил место на сто шагов от схватки, скосив зевак, потешавшихся над ней. Пуля ударила Муке в рот и, размозжив ему голову, опрокинула к ногам Захария и Филомены; их детей обрызгало кровью убитого. В то же мгновение упала и Мукетта — две пули попали ей в живот. Она увидела, как солдаты прицеливались в Катрин, в безотчетном порыве доброго сердца бросилась к ней, крикнув: «Берегись!» — и тут же с громким криком упала навзничь. Подбежал Этьен, хотел приподнять ее, но она слабо махнула рукой: не надо, мне конец. Потом в горле у нее заклокотало, но она все улыбалась Этьену и Катрин, как будто радовалась, что, умирая, видит их вместе.
Казалось, все было кончено, ураган выстрелов пронесся далеко, пули щелкали даже по стенам домов в поселке. И вдруг раздался последний запоздалый выстрел.
Маэ, пораженный в сердце, перевернулся и упал ничком в лужу, черную от угольной пыли.
Жена в ужасе нагнулась над ним:
— Что ты, старик? Вставай. Ты ведь так, ничего, да?
Эстелла связывала ей руки, — матери пришлось взять ее под мышку, чтобы повернуть голову мужа.
— Ну скажи, что с тобой! Где больно?
Глаза у него закатились, изо рта текла кровавая пена.
Жена поняла, что он мертв. Тогда она села прямо в грязь и, держа ребенка под мышкой, как сверток, каким-то тупым взглядом уставилась на убитого мужа.
Итак, шахта была свободна. Капитан, весь бледный, снял и снова надел свое кепи, разодранное осколком кирпича, стараясь в эту минуту крушения своей жизни сохранить бесстрастное спокойствие. Солдаты в угрюмом молчании перезарядили ружья. В окне приемочной показались испуганные лица Негреля и Дансара; за ними стоял Суварин; между бровей у него залегла глубокая складка, как будто навязчивая идея, преследовавшая его, грозной метой перечеркнула его лоб. А в другой стороне, на краю плато, все так же неподвижно стоял старик Бессмертный; опираясь одной рукой на палку, другую он приставил к глазам щитком, чтобы лучше видеть, как убивают его близких. Раненые выли, мертвые постепенно холодели, застыв в неловких позах на размокшей в оттепель земле; испачканные жидкой грязью, они лежали между черными комьями угля, прорвавшими грязную снежную пелену. То была несказанно скорбная картина: трупы голодных, исхудавших людей, такие маленькие, плоские, а среди них околевшая лошадь, темная, чудовищная, горой раздувшаяся туша.
Этьена миновали пули. Он все ждал минуты смерти, не отходя от Катрин, которая бросилась на землю, разбитая усталостью и душевной мукой.
Отслужив раннюю обедню, возвратился аббат Ранвье.
Воздевая руки к небу, он с пророческим пафосом призывал на убийц гнев божий. Он возвещал скорое пришествие царства справедливости и уже недалекое истребление богачей огнем небесным, ибо они совершают величайшее из всех содеянных ими преступлений — убивают трудящихся и обездоленных мира сего…
Часть седьмая
I
Выстрелы, раздавшиеся в Монсу, докатились до Парижа и отозвались там грозным эхом. Четыре дня кряду все оппозиционные газеты возмущались, помещали на первой полосе подробные сообщения об этом ужасном событии: двадцать пять человек ранено, четырнадцать убито, из них двое детей и три женщины; несколько человек арестовано. Левак стал своего рода знаменитостью: на допросе у следователя он будто бы дал ответ, исполненный величия античных героев. Империя, пораженная этими пулями, попавшими в ее тучное тело, выказывала подчеркнутое спокойствие всемогущей власти, не отдавая себе отчета в том, что ее раны весьма опасны. Ах, оставьте, все так просто, что-то расклеилось в далеком угольном краю Франции! Случай прискорбный, но произошло это так далеко от Парижа, а ведь именно Париж создает общественное мнение. Все скоро забудется. Компания получила официальное предписание замять дело и покончить с затянувшейся забастовкой, ибо она становилась социальной опасностью.
И вот в среду утром в Монсу прибыли три члена правления. Маленький городок, в котором обыватели до тех пор не дерзали радоваться недавней бойне и все хватались за сердце, вдруг вздохнул с облегчением и возликовал, почувствовав себя спасенным. А тут как раз исправилась погода, засияло солнце. Настали теплые дни, как оно и подобает в конце февраля. На кустах сирени зазеленели почки. В обширном особняке, где помещалась контора Компании, отворились ставни, дом словно ожил, оттуда шли теперь приятнейшие слухи — говорили, что приезжие господа чрезвычайно огорчены прискорбной катастрофой и поспешили на помощь заблудшему населению рабочих поселков. Теперь, когда удар был нанесен, удар, конечно, более сильный, чем правление того желало, его посланцы, не жалея сил, выполняли миссию спасителей, принимали запоздалые, но превосходные меры. Прежде всего были уволены углекопы, привезенные из Бельгии, и по поводу этой огромной уступки своим рабочим Компания подняла шумиху. Затем по ее просьбе убрали войска, охранявшие копи, поскольку забастовщики, потерпевшие поражение, теперь были не страшны. Именно Компания и добилась того, что исчезновение часового, стоявшего у Ворейской шахты, окружили молчанием. Обшарили весь край и, не найдя ни ружья, ни трупа, решили считать пропавшего солдата дезертиром, хотя и подозревали, что он стал жертвой преступления. Да и во всем власти старались затушевать недавние события, дрожа от страха за будущее, считая опасным признать неодолимой ярость толпы, направленную против обветшалых устоев старого мира. Впрочем, труды миротворцев не мешали им успешно вести и чисто коммерческие дела: в городе видели, как Денелен несколько раз приезжал в Монсу, в контору, где он встречался с членами правления и с г-ном Энбо. Переговоры о покупке Вандамских копей продолжались, сведущие люди утверждали, что Денелен готов принять условия Компании.
