Уильям Моэм - Бремя страстей человеческих
И, когда он проходил мимо, двое из них с ним вежливо поздоровались:
— Добрый вечер, сэр.
— Если можно, хорошо бы нам прибавить шагу, — сказал Филипу его спутник. — Мне говорили, что времени в обрез.
— А почему вы тянули до последней минуты? — упрекнул его Филип, убыстряя шаг. Он взглянул на парня, когда они проходили возле фонаря. — Больно вы молоды на вид, — удивился он.
— Да мне уж скоро восемнадцать, сэр.
Он был блондин, еще совсем безусый, похожий на мальчика; росту хоть и небольшого, но широкий в груди.
— Рановато было жениться, — заметил Филип.
— Пришлось.
— Сколько вы зарабатываете?
— Шестнадцать, сэр.
На шестнадцать шиллингов в неделю трудно прокормить жену и ребенка. Комната, в которой жила эта пара, свидетельствовала о крайней бедности. Она была довольно велика, но выглядела еще просторнее оттого, что в ней почти не было мебели; пол был голый, на стенах не висело ничего, между тем у бедняков стены всегда залеплены фотографиями в дешевых рамках и цветными приложениями к рождественским иллюстрированным журналам. Больная лежала на убогой железной кровати; Филип просто испугался, увидев, как она молода.
— Господи, да ей не больше шестнадцати, — сказал он женщине, которая пришла «помочь ей разрешиться».
В амбулатории она сказала, что ей восемнадцать, — когда девушке очень, мало лет, она нередко прибавляет себе год или два. Она была хорошенькая, что редко встретишь в этой среде, где плохая пища, спертый воздух и тяжелый труд подрывают организм; у молоденькой роженицы были тонкие черты лица, большие синие глаза и густые черные замысловато причесанные волосы. И она и ее муж были очень взволнованы.
— Вы бы лучше подождали на лестнице, а я вас позову, если понадобится,
— сказал ему Филип.
Теперь, когда Филип разглядел мужа получше, его снова поразило, до чего же тот молод; казалось, ему куда больше пристало баловаться на улице с мальчишками, чем с тревогой ждать рождения ребенка. Шли часы; роды начались только около двух. Все, казалось, идет нормально; позвали мужа, и Филип был тронут, увидев, как неловко, застенчиво поцеловал он жену. Сложив инструменты, Филип собирался уйти, но, прощаясь, решил еще раз пощупать у больной пульс.
— Ого! — воскликнул он. Филип тревожно взглянул на больную: что-то было неладно. В экстренных случаях полагалось посылать за дежурным старшим акушером; это был дипломированный врач, весь «район» находился под его опекой. Филип поспешно нацарапал записку и, дав ее мужу, приказал бегом снести в больницу; нужно торопиться, потому что состояние жены очень опасно. Муж убежал, Филип взволнованно дожидался подмоги; он видел, что женщина истекает кровью, и, принимая все доступные ему меры, боялся, как бы она не умерла до прихода старшего акушера. Не дай Бог, если того вызвали куда-нибудь в другое место. Минуты тянулись бесконечно. Наконец пришел врач и, осматривая больную, стал вполголоса задавать Филипу вопросы. По его лицу было видно, что и он считает положение очень серьезным. Звали его Чандлер. Это был высокий, немногословный человек с длинным носом и узким лицом, преждевременно изрезанным морщинами. Он покачал головой.
— Дело было гиблое с самого начала. Где муж?
— Я сказал, чтобы он подождал на лестнице.
— Лучше позовите его сюда.
Филип открыл дверь и окликнул юношу. Тот сидел в темноте на нижней ступеньке лестницы. Войдя, он подошел к кровати.
— Что случилось? — спросил он.
— Внутреннее кровотечение. Его невозможно остановить. — Дежурный акушер запнулся и, так как ему тяжело было это говорить, произнес резким тоном: — Она умирает.
Муж не вымолвил ни слова; он стоял как вкопанный, не сводя глаз с белой как полотно жены. Она лежала без сознания. Молчание прервала повивальная бабка:
— Эти господа сделали все, что могли, слышишь, Гарри? Я сразу поняла, что дело добром не кончится.
— Помолчите, — сказал Чандлер.
На окнах не было занавесок, и мрак постепенно рассеивался; рассвет еще не наступил, но заря была близка. Чандлер боролся за жизнь больной, как только мог, но жизнь ускользала из тела молодой женщины, и она умерла. Мальчик, бывший ее мужем, стоял в ногах дешевой железной кровати, вцепившись руками в спинку; он не произносил ни слова, но лицо его было бледно, и Чандлер с беспокойством на него поглядывал, боясь, что он упадет с обморок: губы у него посерели. Повитуха громко всхлипывала, но юноша не обращал на нее внимания. Глаза его были прикованы к покойнице и выражали тупое недоумение. Он был похож на щенка, которого побили за какую-то непонятную ему вину. Когда Чандлер и Филип собрали свои инструменты, Чандлер сказал:
— Вам бы не грех прилечь хоть ненадолго. Видно, вы совсем выбились из сил.
— А мне негде прилечь, — ответил тот, и в голосе его была такая покорность судьбе, что у Филипа сжалось сердце.
— Неужели никто из соседей не разрешит вам где-нибудь полежать?
— Нет, сэр.
— Они ведь переехали только на прошлой неделе, — сообщила повитуха. — Никого еще не знают.
Чандлер растерянно помешкал, а потом подошел к юноше и сказал:
— Да, обидно, что все так получилось…
Он протянул ему руку, и тот инстинктивно взглянул на свою, проверяя, достаточно ли она чистая.
— Спасибо вам, сэр.
Филип тоже пожал ему руку. Чандлер сказал повивальной бабке, чтобы она пришла утром за свидетельством о смерти. Выйдя из дома, Чандлер и Филип долго шли молча.
— Поначалу тяжело переносишь такие вещи, — произнес наконец Чандлер.
— Да, — согласился Филип.
— Если хотите, я скажу привратнику, чтобы он больше вас сегодня не тревожил.
— Мое дежурство и так кончается в восемь утра.
— Сколько у вас уже было больных?
— Шестьдесят три.
— Прекрасно. Вы получите зачет.
Они подошли к больнице, и старший акушер зашел спросить, нет ли для него вызова. Филип отправился дальше. Накануне было очень жарко, и даже теперь, ранним утром, в воздухе струилось тепло. На улице было совсем тихо. Филипу не хотелось спать. Работа кончена, ему больше некуда торопиться. Он пошел побродить, наслаждаясь свежим воздухом и тишиной; ему пришло в голову сходить на мост и поглядеть, как занимается день над рекой. Полисмен на углу пожелал ему доброго утра. Он узнал Филипа по его саквояжу.
— Поздненько вы сегодня, доктор, — сказал он.
Филип кивнул и прошел мимо. Он облокотился на перила и стал глядеть в рассветное небо. В этот час огромный город был похож на обиталище мертвых. Небо было безоблачно, но звезды потускнели в предчувствии дня; над рекой висела дымка, высокие здания на северном берегу казались дворцами на очарованном острове. Посреди реки стояли на якоре баржи. Все отливало каким-то потусторонним лиловым цветом, бередящим душу и чуть-чуть пугающим; однако скоро воздух и очертания предметов побледнели; мир стал серым и холодным. А потом взошло солнце, яркий золотой луч прокрался в небо, и оно засияло разноцветными огнями. Перед глазами Филипа стояли мертвая девочка — ее осунувшееся, белое лицо — и мальчик в ногах кровати, похожий на раненого зверька. Пустота-нищенской комнаты усугубляла ощущение беды. Разве не жестоко, что глупая случайность пресекла жизнь в самом ее начале; но, задав себе этот вопрос, Филип тут же подумал о том, какая этой девушке была суждена жизнь: рожать детей, уныло бороться с нуждой, горевать, что твою юность подорвали труд и лишения и на смену ей приходит неопрятная старость; красивое личико осунется и поблекнет, волосы поредеют, тонкие руки, безжалостно измученные работой, превратятся в костлявые клешни… А потом и у мужа пройдет молодость, с годами ему станет все труднее доставать работу и придется соглашаться на нищенские заработки. Впереди неизбежная, безысходная нужда, и, как бы женщина ни была деятельна, расчетлива и работяща, ей это не поможет; старость сулит ей богадельню или жизнь из милости у детей. Чего же ее жалеть, если жизнь сулит ей так мало?
Да жалость и вообще-то бессмысленна. Филип знал, что этим людям нужна не жалость. Они ведь себя не жалеют. Они принимают свою судьбу как должное. Так уж заведено на земле. Это законный порядок вещей. Не то, избави бог, орды бедноты кинутся через реку на ту сторону, где гордо и надежно стоят эти величественные здания, и станут жечь, грабить и насильничать… но вот проглянул день, нежный и молодой, дымка стала прозрачной, она окутала все вокруг мягким сиянием, а Темза переливалась всеми оттенками серебристого, розового и зеленого — серебристым, как перламутр, зеленоватым, как сердцевина чайной розы. Верфи и склады Саррей-сайда громоздились в безалаберной прелести. Вид, который открывался его взору, был так прекрасен, что сердце у Филипа забилось. Его потрясла красота мироздания. Рядом с ней все казалось мелким и ничтожным.
