Константин Паустовский - Повесть о жизни. Книги 1-3
Достоинства средних веков он перечислял по пальцам. Во-первых, на земле было просторнее. Во-вторых, дремучие леса и воды подходили к самым порогам жилищ. Человек дышал живительным воздухом чащ и питался чистыми соками земли, а не керосиновым чадом и консервами. В-третьих, в те времена уже процветала великолепная поэзия и человеческая мысль была не менее острой, чем теперь. В-четвертых, сам человек был проще, яснее и привлекательнее, чем во времена расцвета цивилизации.
Стаковер пользовался всяким случаем, чтобы доказать мне красоту средних веков. Как будто он мог легко переселить меня в те отдаленные времена и как будто у меня была возможность свободно выбирать для существования любую эпоху. Он выступал как вербовщик, как вдохновенный приверженец, как представитель средних веков и говорил о них так, что казалось, он только что возвратился оттуда.
Даже гражданскую войну на Украине и наши ночные дежурства Стаковер использовал для прославления средних веков.
В ту ночь, когда красные части оставляли Киев и через город перекидным огнем била неведомо чья артиллерия, Стаковер сказал мне:
– Не знаю, как вы, мой юный друг, но я хотел бы жить только в средневековом замке. Только там в те опасные времена человек испытывал блаженный покой и безопасность. Из лесов, где на каждом шагу его поджидала возможность быть повешенным на первом же дубовом суку, он входил под вековую сень зубчатых стен. Подъемный мост подтягивали за ним к закрытым крепостным воротам, и человек вдруг ощущал не только радость спасения, но всю полноту жизни. Ею сверкала солнечная тишина огромных дворов, вымощенных каменными плитами, ею был полон воздух, она звенела в песне рожка, созывавшего жителей замка на трапезу. Она была заключена в толстых фолиантах библиотеки, где ветер шуршал твердыми страницами. Человек был спокоен за свою жизнь. А только в этом состоянии он и может создавать бессмертные ценности, мой юный друг.
А днем Стаковер показывал мне планы и рисунки старых замков, с их мощными главными башнями – донжонами, с их бойницами, сторожевыми башенками, переходами, лабиринтом сумрачных комнат, стенами толщиною в два метра, каминами, внутренними садами и колодцами. Все замки стояли на вершинах гор, на неприступных скалах. Их со всех сторон обдували ветры Бургундии и Иль-де-Франса, Лотарингии и Савойи, Богемии и Апеннин. Высокое солнце, как пылающая корона, струило свой свет на башни, знамена и черепицу, покрытую мхом.
Особенно любила слушать Стаковера мама. Когда я дежурил, она вставала ночью и, накинув теплый платок, выходила во двор. Мы садились за выступом дома и разговаривали шепотом, часто замолкая, чтобы прислушаться к какому-нибудь непонятному звуку.
Мама, считавшая, как все матери, и Галю и меня совсем еще малыми детьми, простодушно советовала мне почаще беседовать со Стаковером.
– Это кладезь всяких познаний, – говорила мама. – Ходячий университет. Тебе очень полезно почаще встречаться с ним, Костик. Ты не пренебрегай такими людьми.
Нет, я никогда не пренебрегал такими людьми. Наоборот, я мог слушать их часами. Я был благодарен им за их обширные познания и ту щедрость, с какой они делились ими со мной.
Меня удивляло, что они, в свою очередь, были благодарны мне за то, что я внимательно их слушаю. Они, очевидно, не были избалованы вниманием, и я объяснял это только тем обстоятельством, что, по точному выражению Пушкина, мы, русские, «ленивы и не любопытны»{283}. Ни гимназия, ни университет не дали мне таких познаний – глубоких и захватывающе интересных, как книги и встречи с людьми. И я, человек чрезмерно стеснительный, всегда завидовал тем людям, что легко сходились со всеми окружающими и тотчас же заводили с ними оживленные разговоры. Мне же для этого нужно было долгое время.
Снаряды всю ночь свистели над городом. Они взрывались на Подоле с таким звуком, будто кто-то с размаху сбрасывал на землю связки листового железа.
К рассвету советские части отошли вверх по Днепру, и стало тихо.
Рано утром мама, отличавшаяся необыкновенной любознательностью и полным пренебрежением к опасности, ушла в город, как она говорила, «на разведку». Вскоре она вернулась и рассказала, что город пуст, что деникинцы еще не вошли, но кое-где на домах предусмотрительные горожане уже вывесили бело-сине-красные царские флаги.
Когда мы пили на кухне морковный чай, на Фундуклеевской улице раздались знакомые крики «слава!». Мы вышли на балкон. По улице шли не деникинцы, а петлюровцы, с желто-голубыми знаменами. Шли уверенно и спокойно, рисуясь своим австрийским обмундированием.
И те же, недавно еще намозолившие нам глаза «щирые украинцы» в вышитых рубахах кричали им «слава!» и снова бросали в воздух свои смушковые, траченные молью шапки.
Город недоумевал. Вместо деникинцев вошли петлюровцы.
Они дошли до Крещатика, заняли его, расположились на нем бивуаком и вывесили на балконе Городской думы свой флаг. Флаг на этом балконе был своего рода заявочным столбом. Его вывешивала каждая новая власть в знак того, что она не сдастся без боя.
Тотчас же поползли слухи, что Деникин уступил Киев Петлюре, а белые части, подходившие к городу с юга, перебрасываются на Орловское направление.
Замотанному до дурноты неожиданными переменами и «переворотами» населению было уже почти все равно, кто будет владеть городом, лишь бы новые пришельцы не расстреливали, не грабили и не выбрасывали из домов. Поэтому приход петлюровцев был встречен с полным равнодушием.
Но в час дня с Печерска, со стороны Лавры, в город вошли первые кавалерийские отряды Деникина, а за ними – полк донских казаков.
Деникинцы дошли до занятого петлюровцами Крещатика, очень удивились этому обстоятельству – не меньше, чем горожане – и начали выяснять, в чем же, в сущности, дело.
Оказалось, что к западу от города долго скрывалась по деревням и ждала своего часа петлюровская дивизия. Никто об этом не знал. Воспользовавшись отходом советских частей, петлюровская дивизия решила опередить деникинцев, рванулась на Киев и после двухдневного боя заняла город.
Деникинцам это, естественно, не понравилось. Между ними и петлюровцами начались какие-то таинственные и сложные переговоры. После них на балконе Городской думы, рядом с петлюровским, появился бело-сине-красный флаг, свидетельствовавший о двоевластии.
Киевляне окончательно запутались. Трудно было понять, кто же будет владеть городом.
Но все эти сомнения окончились к вечеру, когда к деникинцам подошли подкрепления. Два казачьих полка вдруг обрушились лавой с крутых Печерских гор на ничего не подозревавших петлюровцев.
Казачьи полки неслись карьером с опущенными пиками, гикая, стреляя в воздух и сверкая обнаженными шашками. Никакие нервы не могли выдержать этой дикой и внезапной атаки.
Петлюровцы бежали без единого выстрела, бросив пушки и оружие. И те же «щирые» старики, что утром умильно возглашали «слава!», сейчас кричали с балконов и тротуаров, потрясая от бешенства кулаками, «ганьба!», что означает «позор». Но петлюровцы не обращали на эти крики внимания и бежали, озираясь и что-то торопливо рассовывая на бегу по карманам.
Опомнились они только за городом, когда добежали до Святошина. Там они остановились передохнуть. И единственная уцелевшая у них батарея выпустила наугад по Киеву десяток снарядов.
Потерь не было, если не считать, что на Владимирской горке был разбит киоск, где торговали мороженым, а осколок снаряда отбил ухо на гипсовом памятнике у одного из просветителей России – не то у Кирилла, не то у Мефодия.
Наутро по городу был расклеен приказ генерала Бредова о том, что отныне и навеки Киев возвращается в состав единой и неделимой России.
КРИК СРЕДИ НОЧИ
Был, должно быть, тот поздний час, когда все вокруг мертвеет от вязкого мрака и тишины. Даже вода в ржавых трубах иссякала среди ночи и переставала равномерно капать из крана в чугунную кухонную раковину.
В такие онемелые ночи часто снятся запутанные сны. От них потом долго саднит на сердце.
Кто-то долго будил меня, но я никак не мог проснуться. Вернее, я не хотел просыпаться и мучительно ловил в вязкой путанице сознания угасающую полоску зари.
Внезапно сквозь эту тугую борьбу со сном прорвалось рыдание. Я открыл глаза, быстро поднялся на кровати и увидел маму.
Она сидела у меня в ногах. Волосы ее седыми прядями падали на лицо. Она держалась за спинку кровати и плакала глухо и судорожно.
– Что? – спросил я шепотом. – Что случилось?
– Тише, – сказала мама, глотая слезы. – Ты разбудишь Галю.
– Но что же случилось? Говори.
– Я не знаю, – растерянно ответила мама, и у нее задрожала голова. Мне показалось, что мама сходит с ума. – Я не знаю, что случилось, но, должно быть, что-нибудь ужасное. Встань и послушай. Выйди на балкон.
Я ощупью добрался до балкона. Дверь его была распахнута настежь. Я вышел, прислушался и похолодел, – издалека, со стороны Васильковской улицы, катился по ночному городу, приближаясь к нашему дому, многоголосый вопль ужаса, вопль смерти великого множества людей. Отдельных голосов нельзя было разобрать.
