Ганс Фаллада - Железный Густав
Старику Хакендалю больше не устраивают торжественных встреч. Редко кто оглянется на извозчичью пролетку. В этих местах привыкли к самым неожиданным фигурам, к посетителям из всех уголков мира, к любознательным австралийцам, к скорбящим азиатам и сумрачным африканцам.
Хакендаль вынужден искать ночлега наравне с другими приезжими. Порой нелегко найти хлев и корм для гнедого. Да и платит он со всеми наравне…
Часто встречаются немцы. Они осматривают кладбища, они кивают земляку. Как же, как же, они о нем читали. Очень приятно, давно ли он в дороге? Но им пора, им еще нужно проведать своих мертвых. Ведь это так трудно — среди стольких мертвецов найти того, кто тебе нужен! Все могилы одна как другая! Нет ли и у него здесь кого-нибудь из близких? Сын? Ну, еще бы! Пожалуй, не найти человека, у которого здесь не было бы родных, нет семьи, которую пощадила бы война! Он уже разыскал могилу сына? Не беда, он ее найдет, здесь охотно дадут любую справку…
Но он больше не ищет… Он считает, что это и не важно… Все эти могилы одна как другая, все мертвецы один как другой. Он скорбит о том, что их бесконечно много и что столько жертв и мужества не принесли ничего, кроме крушения, нужды и раздоров.
Медленно едет он дальше. Никогда не казался он себе таким дряхлым стариком. Старик, а все еще жив — среди миллионов молодых, умерших.
13Четвертого июня, спустя два месяца и два дня после отбытия из Берлина, Густав Хакендаль совершает свой въезд в Париж; совершает въезд, иначе и не скажешь, — Париж принимает его, как иностранного государя.
Здесь те же овации, что и на пути через Германию, парижане из кожи лезут, чтобы воздать честь престарелому гостю. Улицы кишат народом, парижские извозчики тепло встречают берлинского собрата, студенты выпрягают Гразмуса и в триумфальном шествии влекут пролетку через весь город. На козлах восседает престарелый Хакендаль, на сиденье — молодой Грундайс. Повсюду смех, энтузиазм, бесшабашное веселье, но это все же не Германия! Здесь в старике извозчике чтут не человека, выстоявшего в тяжелые времена и сохранившего мужество, — здесь преобладает спортивный энтузиазм и братание: на первом плане — пробег и чужой народ, который приветствуют и чтут.
Задаются торжественные и веселые diners[29] — молодой Грундайс проявляет незаурядную распорядительность. Прием в посольстве, англо-американская пресс-конференция, торжественные речи. Веселые студенческие пирушки. Вручение Золотого почетного копыта — носить на цепочке. Гразмусу разрешено присутствовать в зале и наблюдать церемонию, ему подают в фарфоровых яслях обед из овсяных яств…
И Хакендаль расцвел: куда делась его старческая угрюмость — вновь воссияла его слава. Он сочиняет стишок:
Путь Чарльза Линдберга повторилЖелезный Густав на дрожках без крыл.
Но Грундайс и его перещеголял. Газеты печатают портрет молодого редактора. Он сидит в пролетке номер семь, а внизу надпись: «Вы спрашиваете, коллега, на чем я прибыл из Берлина? Да просто сел на извозчика».
Смех до упаду, веселье, суматоха.
Два центнера венков в номере отеля. Подарков не счесть. Среди них парижские сувениры для матери. Целые батареи шампанского. Семидесятилетний старик садится в самолет и глядит на мир сверху. Неутомимый, несокрушимо жизнерадостный, участвует он в этой потехе…
Но что бы еще придумать?.. Чем бы всех удивить?!
За веселым завтраком рождается идея: состязание между старейшим берлинским и старейшим парижским извозчиками. Расстояние — триста метров.
Здорово!
Но только ли здорово? Возникают сомнения. Кто выйдет победителем? Кто должен выйти победителем?
Ведь чувства еще обострены: немцу ли финишировать первым, немцу победить француза, да еще во французской столице? Немыслимо! Но допустимо ли, чтобы побежден был гость, семидесятилетний патриарх, с честью выполнивший свою посольскую миссию? Это тоже немыслимо!
Бесконечные совещания-увещания. Заговоры-сговоры. И, наконец, совершенно секретное, закрепленное взаимными клятвами решение: обязать противников честным словом одновременно прийти к финишу…
— Поймите, Хакендаль, это единственно возможный выход! Не позорьте же нас! Придержите Гразмуса! Войдите в положение нашего посла!.. Французская нация… Как бы не возник конфликт — дипломатические отношения обеих стран только-только налаживаются… Ну что, вникли?
И Хакендаль вник, он дает честное слово.
Его противник тоже дает честное слово.
Все дороги к Марсову полю оцеплены, полицейские кордоны с трудом сдерживают тысячи любопытных, везде множество студентов с их подругами. Они кричат взахлеб ура, когда оба противника выезжают в своих старозаветных колымагах, — а вокруг одни автомобили! Толпа приветствует соперников; один из них приподнимает свою черную лаковую шляпу, другой — свой белый цилиндр. Бок о бок выезжают оба экипажа. Хакендаль — на Гразмусе, его противник — на поджаром буланом мерине… За Германию заключено немало пари…
— Не забудьте же, вы дали слово! — напоминает Хакендалю Грундайс.
— А вы бы, господин Грундайс, внушили Гразмусу… Ведь он у меня шалый. Тем более кормят его на убой, а из стойла ни на шаг. Мне и не удержать его…
— Не осрамите нас, Хакендаль! Заклинаю вас!..
— Все, что в моих силах, господин Грундайс. Положитесь на меня!
Обоим возницам — в обход лошадей — подносят по стакану шампанского. Они кивают друг другу и, не покидая козел, вторично обмениваются рукопожатием. Гразмус с любопытством обнюхивает своего противника. Впрочем, это не столько любопытство, сколько прожорливость. Он тянется зубами к гирлянде буланого. Француз пугливо прижимает уши и угрожающе скалит желтые зубы…
Бурное ликование.
А вот и выстрел — старт!
— Трогай, Гразмус! — И Хакендаль натягивает вожжи, чтобы не дать гнедому войти в задор…
Но и француз, помня обещание, придерживает коня. Так, не спуская глаз с противника, чтобы не опередить его, но и не отстать, вступают они в состязание — черепашьим шагом!
Смех, крики… подзадоривающие возгласы…
— Огрей его как следует! Не финтите! Прекратить надувательство!..
Откуда-то вынырнул пунцово-красный Грундайс.
— Да поезжайте же, Хакендаль, о чем вы думаете? Вам ехать надо!
— Я сам себе не доверяю. А ну как Гразмус разойдется…
— Но только рысью, рысью, Хакендаль, заклинаю вас…
— Ну вот — понес!
Какой-то задетый в своей национальной гордости студент швырнул буланому в глаза свою шапку. Буланый как подскочит, а потом как помчит во весь карьер…
— Ах ты сволочь! — вскричал Хакендаль. — Продал, стервец!
Приходится Гразмусу отведать кнута. Хакендаль встал во весь рост. — Такого условия не было. Мы, немцы, не позволим себя побить! Пошел, Гразмус!
Кнута не жалеют ни один, ни другой. Забыты все обещания. Возницы нахлестывают коней, публика подхлестывает возниц.
— Поддайте ему, Хакендаль! — кричит Грундайс. — Германия,вперед!
А его контрагент и партнер по договору, обменявшийся с ним честным словом, с яростью кричит ему в лицо:
— Vive la France, en avant la France![30]
— Германия!
— Франция!
— Жми!
— Врежь ему как следует, Хакендаль!
Как трещат и скрипят эти старые колымаги и как отважно они летят вперед! Лошади рвутся из постромков; размахивая кнутами и выпрямившись во весь рост, стоят возницы, гнедой догоняет, буланый понемногу сдает…
— Я тебе покажу, вероломная тварь! — надрывается разгневанный Хакендаль.
Он выровнялся с французом, да и цель уже близка… Буланый сбавляет бег, гнедой выходит вперед. Не иначе как Германия выиграет…
И вдруг тревожный треск. Оба извозчика следили друг за другом, но не следили за дорогой, их пролетки сшиблись, колеса сцепились, возницы покачнулись и, чтобы не упасть, ухватились друг за друга…
Так, тесно обнявшись, и приходят они к финишу — одновременно, верные своему обещанию!
14Когда Хакендаль стал приближаться к родному городу, уже наступила осень. Его рыжеватая борода успела поседеть, а незапятнанно-белый при отъезде цилиндр, испещренный множеством инициалов и печатей, стал грязно-серым.
Хакендаля не узнать, так он изменился, и молодой Грундайс только ходит вокруг него да охает:
— Густав, дружище, да ты на себя не похож! С чего это вы так отощали, Хакендаль?
— Двадцать два фунта потерял в весе. Вот уж мать мне шею-то намылит! Она все время была против поездки!
— Но отчего же? Ведь еды вам хватало! Вас повсюду принимали как принца.
— Да что мне еда! Меня люди замордовали! И передать вам не в силах, господин Грундайс, до чего они мне осточертели. Видеть их больше не могу! Я и ехать-то норовил все больше задворками — где только можно было. Так и стоит в ушах их вечное «ура» да «Железный Густав»… А по совести сказать — ну что во мне такого? Ничего во мне такого нет! Никудышный старый лом!
