Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость
Но Матье и Марианна пока еще не появлялись. Амбруаз, главный распорядитель празднества, взял с них слово, что они, подобно державной чете, укроются от глаз своего народа, побудут в своей комнате, пока он сам не придет за ними. Он желал, чтобы выход получился как нельзя более торжественным. Когда же весь народ был уже в сборе и Амбруаз решил, что родителям пора явиться, у порога их спальни он обнаружил брата Бенжамена, подобно верному стражу охранявшего дверь. В этом многолюдье, среди этого племени, которое славно поработало и столь чудесным образом размножилось, он один сидел без дела, не обзавелся семьей. В сорок три года, не имея ни жены, ни детей, он все еще жил интересами родительского крова: был другом отца, благоговейным обожателем матери, а они с эгоистической нежностью держали Бенжамена при себе, желая, чтобы он принадлежал лишь им одним, ибо, по их словам, жизнь, которой они подарили столько существ, вполне может принести им в дар хотя бы одного, последнего сына из разлетевшегося во все стороны выводка. Вначале они не противились тому, чтобы он женился, но позднее, когда увидели, что, потеряв единственную женщину, которую Бенжамен любил, он отвергает всех остальных и колеблется, они почувствовали глубокую и тайную радость. Со временем, однако, их одолели безмолвные угрызения совести, хотя присутствие сына и было их блаженством, словно схороненным от чужих глаз сокровищем, — общество его стало отрадой их старости, ибо с годами, на склоне столь щедро отданной другим жизни, они поняли, что такое скупость, что такое нежелание делиться самым дорогим с другими. Не страдал ли их Бенжамен оттого, что они его полонили, заперли ради собственного удовольствия в четырех стенах? Он был спокойным, рассеянно-задумчивым, и его прекрасные глаза, казалось, беспрестанно вглядывались куда-то в даль, за горизонт, в неведомый мир, где свершаются все чаяния человека. И теперь, с возрастом, когда он был уже немолод, его муки, казалось, усугубились, словно в глубине души он уже отчаялся познать неизведанное, прежде чем окончит свои дни без радости и без пользы.
Но вот Бенжамен открыл дверь, и Амбруаз отдал последние распоряжения. И на солнышко, на цветущую лужайку, вышли Матье и Марианна. Их встретили приветственные крики, добрый смех, громкие рукоплескания. Веселая и восторженная толпа, теснившаяся вокруг, огромная семья дружно крикнула:
— Да здравствует Отец! Да здравствует Мать! Долгие лета! Долгие лета Отцу и Матери!
В девяносто лет худощавый Матье все еще держался очень прямо, он был затянут в черный сюртук, как новобрачный, с непокрытой головой, с белоснежной гривой волос, которую он некогда коротко стриг, а теперь — последнее проявление своеобразного кокетства — отпустил, считая, что она напоминает крону обновленного весной старого, кряжистого дерева. Пусть лицо его покрыли морщины, пусть высохла кожа, пусть годы оставили на нем свои следы, — глаза Матье по-прежнему лучились молодостью, они улыбались, эти глаза, большие и ясные, живые и вдумчивые, и каждый, взглянув в них, понимал, что перед ним человек мысли и действия, очень простой, очень веселый и добрый. И восьмидесятисемилетняя Марианна в светлом платье новобрачной также держалась очень прямо, полная и все еще прекрасная своей прежней здоровой красотой, с широкими бедрами, выносившими целый мир, с большой грудью, выкормившей его. С тонкой шелковой косынкой на седых волосах, с умиленным лицом, словно просветленным последним отблеском зари, она походила на те мраморные изваяния святых, черты которых избороздило время, не сумев, однако, лишить их величавого спокойствия жизни. Она стояла как некая плодовитая Кибела, явившаяся среди бела дня в своем истинном облике, с мягким выражением больших черных глаз.
Держась за руки, как и подобает добрым супругам, которые неразлучно прошагали бок о бок семьдесят лет, Матье и Марианна словно шли откуда-то издалека, они смеялись сквозь слезы радости, глядя на свое племя, на всю теснившуюся вокруг семью, порожденную их любовью, приветствовавшую прародителей восторженными криками:
— Да здравствует Отец! Да здравствует Мать! Долгие лета, долгие лета Отцу и Матери!
И вот началась церемония поздравления и подношения букета. Выбор Амбруаза пал на пятилетнюю белокурую девчурку Розу, старшую из ребятишек четвертого поколения. Она была дочерью Анжелины, которая была дочерью Берты, которая была дочерью Шарлотты, жены Блеза. И когда зачинатели рода увидели, как девочка приближается к ним с огромным букетом, они, не сдерживая более слез счастья, целиком во власти нахлынувших воспоминаний, пробормотали:
— О! Наша маленькая Роза!.. Наш Блез, наша Шарлотта!
Прошлое воскресало. Ребенку дали имя Роза в память о другой Розе, которую горько оплакивала семья, о той, что первая заснула на маленьком сельском кладбище. Затем пришла очередь Блеза, за ним последовала Шарлотта. И тогда у дочери их Берты, вышедшей замуж за Филиппа Гаварда, родилась Анжелина. А позднее у Анжелины, вышедшей замуж за Жоржа Дельма, родилась Роза. Позади девочки стояли Берта и Филипп Гавард, Анжелина и Жорж Дельма. И Роза была как бы представительницей целого мира, мира мертвых и мира живых, длинной-длинной вереницы, множества горестей и множества радостей, и весь этот неутомимый труд деторождения, вся полноводная река жизни в конце концов привела к появлению милого белокурого ангелочка, нежного и хрупкого, с лучезарными глазами, в которых светилось само будущее.
— О! Наша Роза! Наша Роза!
А тем временем Роза, обхватив ручонками огромный букет, подходила все ближе. Целые две недели она заучивала изящное приветствие. Еще утром она произносила его перед матерью без запинки. Но, очутившись здесь, среди множества людей, она все позабыла. Однако ее это не смутило. Этой маленькой особе нельзя было отказать в смелости. И, отложив в сторону букет, она бросилась на шею Матье и Марианне, прокричав своим звонким, как свирель, голоском:
— Дедушка и бабушка, это ваш праздник, и я от всего сердца вас поздравляю!
Получилось очень мило. Все нашли даже, что это гораздо лучше любых заученных речей. Снова послышался смех, веселые возгласы, рукоплескания. И тут же гости сели за стол. Зрелище было внушительным. Огромный подковообразный стол стоял под дубом на специально выкошенной площадке. Первыми проследовали к столу Матье и Марианна — чинно, все еще держась за руки, — и сели в самом центре, спиной к могучему дубу. Слева от Матье уселись Марта и Дени, Луиза с мужем, нотариусом Мазо: супружеские пары решили не разлучать. Справа от Марианны разместились овдовевшие супруги — Амбруаз, Тереза, Жерве, доктор Шамбуве; затем снова чета — Матильда со своим мужем, архитектором Эрбетом, затем Бенжамен, один. Потом расселись другие пары — поколение за поколением. И, наконец, как и было решено, — молодежь и детвора; стайка молодых людей и малышей расселась по собственному усмотрению, подняв при этом невероятный галдеж.
О, то был миг величия и славы Матье и Марианны! Их чествовала вся семья, они и не мечтали о таком торжестве. Жизнь, словно желая вознаградить их за неугасимую веру, за отданное ей мужество, казалось, решила продлить их существование, позволить им взглянуть на пышный расцвет рода Фроманов, на плоды дел своих. Все Шантебле участвовало в празднике, все, что они основали и создали здесь полезного и прекрасного. С отвоеванных у болот и возделанных ныне полей к ним доносился шелест зреющих хлебов, суливших обильный урожай; с далеких пастбищ сквозь леса долетало горячее дыхание бесчисленных стад — непрерывно пополняющийся ковчег; они слышали и журчание ручейков, оросивших по их воле пустыри, где ныне клонились тучные нивы, и звонкий голос струящейся воды, которая сама есть кровь земли. То было итогом полезного труда во имя всего общества, ибо выращиваемый в изобилии хлеб, неисчерпаемые запасы продовольствия они извлекли из пропадавших втуне, заброшенных земель. И на каком же милом каждому сердцу фоне был устроен этот праздник счастливой и признательной династии! Они сами посадили эти вязы и грабы, превратившие лужайку в просторный зеленый зал, на их глазах день ото дня росли эти деревья, чем-то похожие на их детей, — были среди них и тихони и крепыши. А этот дуб-великан, вспоенный прозрачной струей ручейка, журчавшего в ложбине, этот дуб был их взрослым сыном, которому они дали жизнь в день основания Шантебле: Матье сам вырыл яму, а Марианна держала саженец. И разве в эту минуту их дуб, укрывший собравшихся могучей кроной, не был величественным олицетворением семьи Фроман? Подобно ему, семья была необъятна; как и он, семья широко раскинула свои многочисленные ветви, отвоевав необозримые пространства… И подобно ему, семья представляла собой как бы целый лес, а родилась она от одного ствола, питалась одним соком, обладала таким же крепким здоровьем, дружила с песней, свежим ветерком и солнцем. Прислонившиеся к дубу Матье и Марианна как бы отождествляли себя с ним, приобщались к его славе, к его величавому торжеству, к его царственности, ибо они произвели на свет столько же существ, сколько было у него ветвей, они царили здесь над целым племенем — над своими детьми, которые получили жизнь от них, подобно тому как листья получили жизнь от дуба. Три сотни приглашенных, сидевших справа и слева, были продолжением их бытия, единым древом жизни, рожденным от их любви и все еще связанным с их лоном всеми своими фибрами. Они ощущали собственную радость в окружающих, которые, славя прародителей, прославляли тем самым самих себя; они ощущали умиление стариков, бурное ликование молодых. Они слышали биение собственного сердца в каждой груди, даже в груди белобрысых смеющихся сорванцов, предвкушавших праздничный десерт. И весь их труд человекотворения воплотился здесь, перед ними и в них, и куполом смыкались над ними ветви гигантского дуба, и со всех сторон неутомимый труд других тоже провозглашал плодовитость, ибо и они, другие, тоже трудились на этой земле, среди этой природы, которая ширилась и плодоносила по мере того, как размножались они сами.
