Джон Пристли - Добрые друзья
— Молодец, так держать! Авось будешь приносить еще больше, когда тебя «охомутают», как ты выразился. Глядишь, приличная девушка вобьет чуток разума в твою дурную голову.
— Недавно мне предложили работу в Манчестере, — пробубнил Леонард, — я хочу согласиться. Платят там больше, да и обстановку сменю. Тошнит уже от Браддерсфорда. Если… если мама выздоровеет, я поеду. — Он тяжело сглотнул.
Мистер Окройд смягчился.
— Ты, малой, делай, как считаешь нужным. Я тебе указывать не буду, жизнь-то твоя. И как бы ты ни решил, мать тебя любила и любит. Ты всегда был для нее хорошим сыном.
Сказав так, он откашлялся и строго взглянул на вечернюю газету, словно заранее знал, что не поверит ни единому печатному слову. Леонард, пробормотав что-то о прогулке, исчез. Мистер Окройд осторожно и безрадостно прочел газету, выкурил одну или две трубки, посидел, мрачно глядя на огонь, и лег спать.
IIБольница Браддерсфорда отличается от фабрик и заводов отсутствием высоких труб, в остальном же различий практически нет. Это бестолковое некрасивое здание, целиком из почерневшего камня, которое поначалу окружили асфальтированным двором — по нему без конца моросит мелкий черный дождь, — а потом обнесли высокой железной решеткой, какая уместнее смотрелась бы вокруг тюрьмы. За прутьями время от времени можно разглядеть медсестру: в этих каменных закопченных стенах она кажется безгрешным чистым духом, созданием из другого мира. Здесь, вдали от солнца, от зеленых деревьев и голубых далей, где не слышно птичьего пения, а только грохочут по холмам грузовики и стонут трамваи, за этим ржавым железом и стенами, покрытыми черной копотью, браддерсфордцы время от времени выздоравливают после сердечных приступов, оправляются от драк или бьются до последнего — со Смертью.
Последний раз мистер Окройд был здесь много лет назад — навещал приятеля с хигденской фабрики. Он уже и забыл, как выглядит больница изнутри. Снаружи она была хорошо ему знакома, потому что располагалась меньше чем в четверти мили от Огден-стрит — долгие годы он каждый день ходил мимо нее на работу. Однако сегодня утром даже фасад показался ему чужим. Где-то внутри, за этими темными окнами, лежала его жена.
— Вы по важному делу? — спросил сторож. — А то часы посещений уже закончились.
— Даж и не знаю, — ответил мистер Окройд. — За мной вроде как послали, я издалека приехал.
— Если обождете минутку, я узнаю. Как, еще раз, ваше имя? Понял. Подождите там. — И сторож, указав на дверь, вышел.
В убогой комнатке ожидания собралось несколько человек. Среди них была невероятно толстая женщина, завернутая в шаль. Слезы струились по ее лицу, но она не пыталась их остановить, а все твердила и твердила как заведенная:
— Нельзя было его пускать, нельзя!
В другом углу стоял престарелый джентльмен, чье дряблое лицо показалось мистеру Окройду смутно знакомым.
— Щетыре операции перенесла за полтора года, — говорил он. — Щетыре операции. — В его голосе звучала скорбная гордость. Он огляделся по сторонам, кивнул мистеру Окройду и начал заново: — Да, щетыре операции перенесла.
Остальные посетители, среди которых было двое детей, вообще ничего не говорили. Они просто ждали, и у мистера Окройда сложилось впечатление, что ждали давно. Он упал духом.
Ему захотелось уйти.
Однако сторож уже стоял у двери и подзывал его к себе.
— Окройд, так? Ho-мер двад-цать семь, палата для послеоперационных больных. Сестра говорит, сейчас к ней нельзя, но днем можете зайти.
— Понял, — сказал мистер Окройд, и его тут же захлестнуло чувство облегчения. Он попробовал расстроиться, сказав себе, что должен как можно скорей повидать жену, и, несмотря ни на что, радовался. Он пробыл в больнице всего несколько минут и даже внутрь толком не попал, но мысль о возвращении в бурлящий и суматошный Вулгейт согрела его сердце.
Однако какое-то неприятное чувство неотступно следовало за ним по главным улицам Вулгейта. Ему казалось, что он выпущен под залог.
Днем он снова пришел в больницу, и вновь получил от ворот поворот. В конце концов его пустили. Он вскарабкался на четвертый этаж и нашел там отделение для послеоперационных больных. У входа его встретила сиделка.
— Так-так, — сказала она, — вы к номеру семнадцать, маленькой Дорис Смит?
Когда мистер Окройд объяснил ей, что пришел к пациентке номер двадцать семь, она словно бы расстроилась, отчего он растерялся и смутился еще сильней, как будто не имел права тут быть.
— А, вспомнила, — сказала сиделка, глядя во все стороны, но только не на него. — Вам сестра разрешила прийти, верно? Вы муж? Пациентка вас не звала. Есть ведь еще сын? Я, кажется, его видела. Вот сюда проходите, только тише, пожалуйста, сегодня посещений быть не должно. Не беспокойте пациентов.
Мистер Окройд стал пробираться следом за ней — так тихо, что и муху бы не побеспокоил. Он крался на цыпочках, пока не заболели ноги. Они прошли насквозь почти все отделение, и хотя мистер Окройд старался не смотреть по сторонам, некоторые подробности подмечались невольно. Все женщины лежали в кроватях, одетые в голубое; некоторые были старые, другие совсем юные; кто-то спал, другие свирепо таращили глаза; некоторые кровати были оборудованы странными механизмами вроде блоков, а две или три полностью огорожены ширмами; никаких стонов и криков, вообще ни звука не доносилось из палат — мистер Окройд словно попал в Музей восковых фигур, чистый и отполированный до блеска, странный и наводящий ужас.
Сиделка внезапно остановилась, обернулась и на сей раз посмотрела ему прямо в глаза.
— Ваша жена очень больна, — прошептала она. — Ведите себя тихо, не волнуйте ее. И не удивляйтесь, если она немного не в себе. Сейчас.
Сиделка прошла к постели, и мистер Окройд услышал:
— Двадцать седьмая, к вам пришел муж.
Остальное он не разобрал, только увидел, как сиделка нагнулась к кровати, что-то сделала, сразу отошла и кивнула ему. Он на цыпочках подошел ближе, чувствуя себя неуклюжим увальнем. Одна рука, спрятанная за спиной, все сжималась и сжималась в кулак, пока ногти не впились в шершавую ладонь. Наконец мистер Окройд встал рядом с кроватью и заглянул в лицо Двадцать седьмой.
— Эх, девонька… — хрипло выдавил он и попытался улыбнуться, но только поморщился. — Ну дела… — Других слов он не нашел.
Ее лицо было сплошь кости и морщины — оно казалось хрупким, точно яичная скорлупа. Губы тонкой ниточкой, темные, угрюмые. Но глаза, хоть и двигались он и ужасно медленно, по-прежнему ярко блестели в глубоких глазницах, и этими глазами на мистера Окройда смотрела ее душа — упрямая, непоколебимая, язвительная. Мистер Окройд это чувствовал, хоть и не мог передать словами. Голос внутри его говорил: «Нет, она никогда не сдастся», и он смотрел на нее со смесью жалости и восхищения.
Жена окинула его взглядом, чуть пошевелилась, и на него пахнуло приторным больничным духом. Ее рука медленно поползла по сложенной простыне, и мистер Окройд, сев рядом, стиснул эту руку в ладони. Лицо его отчаянно кривилось, но все без толку.
— Джесс? Что… что ты здесь делаешь?
— Леонард мне написал.
При упоминании Леонарда ее взгляд смягчился. Казалось, ничто другое уже не может вызвать в ее глазах эту перемену.
— Я не просила. — Она говорила четко, но медленно — ее голос доносился будто из сна.
— Он сам решил. Славный все же у нас сынок. Я ему сказал, что для тебя он всегда был хорошим сыном.
— Понял наконец? — ответила жена, на миг став прежней — язвительной и колкой — собой. — Да, да… славный сынок, наш Леонард. Когда он придет?
— Как только сможет и когда ты захочешь, — ответил мистер Окройд.
Она кивнула — так медленно, что больно было смотреть, — и отвела взгляд в пустоту, словно мистер Окройд для нее исчез. Он ждал, едва вынося давящую, мучительную тишину. Наконец жена вновь посмотрела на него, словно бы вернулась откуда-то издалека и не рассчитывала увидеть его рядом. Мистер Окройд хотел что-нибудь сказать, но слов не нашел, и самый голос его как будто заржавел.
— Плохо мне, Джесс, — наконец проговорила она.
Голос вернулся.
— Эх, девонька, что ж ты раньше не сказала?
Она как будто его не услышала.
— Скорей бы оставили меня в покое, — пробормотала она. — Все равно мне уже не поможешь.
— Нет, поможешь, — сказал мистер Окройд, пытаясь убедить самого себя, но в глубине души понимая, что это неправда.
— А я… я не могу помочь? — в отчаянии спросил он.
На это она ничего не ответила, только посмотрела искательно, с едва уловимым проблеском иронии в глазах. Когда этот проблеск потух и она вновь зашевелилась в постели, мистеру Окройду показалось, что его присутствие больше нежелательно. Она спрятала руку под простыню и заерзала на постели. Ее мысли стали путаться: она говорила про Лили, про Хигдена, про одолженную у кого-то бадью на ножках — бессознательный бред. В палату тихо вошла сиделка и тронула мистера Окройда за плечо. Он встал. Сиделка дала его жене попить.
