Маленький Цахес по прозванию Циннобер - Эрнст Теодор Амадей Гофман
— Не была ли под одним из них лошадь, которую только что отвели на конюшню? — спросил Фабиан.
— Именно так, — ответил кто-то, — именно так. Тот, под кем была эта лошадь, невысокого роста, но изящно сложен, у него приятные черты лица и невиданной красоты кудри. К тому же он показал себя превосходным наездником, спрыгнув с лошади не менее грациозно и ловко, чем первый конюший нашего князя.
— И не потерял при этом, — воскликнул Фабиан, — и не потерял при этом своих сапог, и не покатился вам под ноги?
— Боже упаси, — ответили все в один голос, — боже упаси! Что за вздор, братец! Такой прекрасный ездок, как этот изящный незнакомец!
Фабиан не знал, что ему и сказать. В это время на улице показался Валтазар. Бросившись к нему, Фабиан потащил его к толпе и рассказал, что недомерок, повстречавшийся им за городскими воротами и свалившийся с лошади, только что прибыл сюда и все считают его изящно сложенным красавцем и превосходным наездником.
— Вот видишь, — строго и спокойно отвечал Валтазар, — вот видишь, дружище Фабиан, не все, как ты, бессердечно издеваются над несчастными, обиженными природой людьми…
— Ах, господи, — перебил его Фабиан, — да ведь речь идет не об издевательстве и бессердечии, а только о том, можно ли назвать трехфутового крохотульку, весьма смахивающего на редьку, изящно сложенным красавцем.
Что касается роста и внешности маленького студента, то Валтазару пришлось подтвердить сказанное Фабианом. Остальные уверяли, что маленький всадник красив и изящен, а Фабиан и Валтазар стояли на том, что никогда не видели более безобразного карлика. Этим дело и кончилось, и все в удивлении разошлись.
Наступил вечер, оба друга направились вместе домой. И тут Валтазар, сам того не желая, выпалил, что он встретил профессора Моша Терпина, который пригласил его на следующий вечер к себе.
— Ну и счастливец, — воскликнул Фабиан, — ну и счастливец же ты!.. Там ты увидишь свою милашку, прелестную мамзель Кандиду, ты будешь слушать ее, говорить с ней!
Снова глубоко оскорбленный, Валтазар отстранился от Фабиана и хотел было уйти от него. Но тут же одумался, остановился и, подавляя свою досаду, сказал:
— Возможно, ты прав, дружище, что считаешь меня вздорным влюбленным болваном, я, вероятно, и правда таков. Но этот вздор — глубокая, мучительная рана, которая сломила мой дух, и если до нее неосторожно дотронуться, то еще пущая боль может толкнуть меня на всякие глупости. Поэтому, брат, если ты действительно любишь меня, то не произноси при мне больше имени Кандиды!
— Ты снова, — отвечал Фабиан, — ты снова, дорогой друг Валтазар, видишь все в ужасно трагическом свете, да ничего иного нельзя от тебя и ждать в таком состоянии. Но чтобы между нами не было никаких ссор, обещаю, что имя Кандиды не слетит с моих губ до тех пор, пока ты сам не дашь мне повода к этому. Позволь мне только еще сказать сегодня, что я вижу наперед всякие неприятности, которые навлечет на тебя твоя влюбленность. Кандида — милая, славная девушка, но по твоему меланхолическому, мечтательному нраву она тебе совсем не пара. Когда ты познакомишься с ней поближе, ее непринужденность и веселость покажутся тебе отсутствием поэзии, которой тебе всегда во всем не хватает. Ты предашься всяким несбыточным мечтам, и все кончится враз ужасной, как тебе покажется, болью и довольно-таки глубоким отчаянием… Кстати, я, как и ты, приглашен на завтра к нашему профессору, который будет забавлять нас прекрасными опытами!.. Спокойной же ночи, великий мечтатель! Спи, если ты сможешь спать перед таким днем, как завтрашний!
С этими словами Фабиан покинул своего друга, погруженного в глубокую задумчивость… Фабиан, пожалуй, не без основания предвидел всякие патетические незадачи, которые могли приключиться с Кандидой и Валтазаром: характеры обоих, кажется, и впрямь давали для этого достаточно поводов.
Кандиду каждый признал бы писаной красавицей, у нее были сияющие глаза, проникавшие своими лучами в самое сердце, и пухловатые алые губы. Я уж забыл, следовало ли назвать ее прекрасные волосы, которые она так затейливо укладывала в чудесные косы, скорее светло-русыми или скорее каштановыми, хорошо помню лишь то странное их свойство, что они тем больше темнели, чем дольше вы глядели на них. Стройная, высокого роста, легкая в движениях, эта девушка, особенно в жизнерадостной обстановке, была сама прелесть, сама миловидность, и при такой очаровательной ее внешности не хотелось и замечать, что ручки и ножки могли бы, пожалуй, быть у нее поменьше и поизящнее. К тому же Кандида уже прочла «Вильгельма Мейстера» Гете, стихотворения Шиллера и «Волшебное кольцо» Фуке[8] и успела забыть почти все, что там сказано; вполне сносно играла на фортепьянах, а порой даже и подпевала; танцевала новейшие франсезы и гавоты и мелким четким почерком переписывала перед стиркой белье. Если уж непременно нужно найти у этой милой девушки какие-то недостатки, то, пожалуй, она говорила слишком низким голосом, слишком туго шнуровалась, слишком долго радовалась новой шляпке и поедала за чаем слишком много пирожных. Конечно, неистовым поэтам не понравилось бы в Кандиде и многое другое, но чего только они не требуют! Первым делом они хотят, чтобы от каждого их слова барышня приходила в самозабвенный восторг, глубоко вздыхала, закатывала глаза, иной раз немножко лишалась чувств, а часом даже и зрения[9] — это уж высшая степень самой женственной женственности. Кроме того, вышеупомянутая барышня поет стихи поэта на мелодию, льющуюся из ее, барышни, собственного сердца, и от этого сразу заболевает, да и сама она сочиняет стихи, но ей очень совестно, когда это обнаруживается, хотя сама же, переписав их бисерным почерком на тонкой благоухающей бумаге, подбрасывает свое сочинение поэту, который теперь, в свою очередь, заболевает от восторга, за что его никак нельзя осудить. Есть поэтические аскеты, идущие еще дальше и считающие, что если девушка смеется, ест, пьет и нарядно, по моде одета, то это совершенно несовместимо с нежной женственностью. Им недалеко до святого Иеронима, который запрещает девам носить серьги и есть
