Жан Жионо - Король без развлечений
Так что часто, если лошадь не стояла на пороге конюшни, чтобы повидать и поприветствовать друзей, а в ней нуждались, люди входили и спрашивали: «Эй! Ты тут?» Конь отвечал голубиным воркованием и подходил. Клички его никто не знал. И никто не решался спросить у Ланглуа или присвоить коню нашу кличку. У нас всех лошадей звали Бижу или Кокотка. Но это ему не подходило совершенно. Его слишком ценили, уважали и любили, чтобы дать ему такую банальную кличку. Когда с ним разговаривали, то произносили слова, говорили, конечно, нежным голосом, но очень хотелось добавить кличку к добрым словам благодарности, чтобы он понял, что люди чувствуют его любовь и тронуты ею. Но подобрать подходящую кличку не могли, и узнать, как его называет Ланглуа, тоже было невозможно. Когда Ланглуа выезжал на нем, он был холоден и бесстрастен, управлял конем только движениями коленей. А если он с ним и разговаривал, то без свидетелей, и все делалось для того, чтобы мы не слышали этого и чтобы даже не пытались услышать. Так что некоторые звали коня просто «конь», но постепенно, потихоньку, когда были уверены, что хозяин не слышит, его стали называть вполголоса просто «Ланглуа». И это получалось очень легко и естественно, потому что он, по сути, делал с нами все, чего не делал Ланглуа.
Был у него только один недостаток: он был суров с себе подобными. Никогда не смеялся и не ворковал ни с другими жеребцами, ни с кобылами. Даже не глядел на них. Невозмутимо проходил мимо них, направляясь к нам. Он любил лишь то, что было выше его уровня.
Итак, на следующий же день после приезда Ланглуа нанес визит мэру, чтобы предъявить свои документы, а примерно через месяц нанес ему визит вторично.
Об этом узнали от ризничьей, от той самой Мартуны, о которой я вам уже говорил. «Притворщик! — говорила она. — Я сразу заметила, что он поглядывает на меня».
Поглядывать на Мартуну — дело непростое! Ей семьдесят лет, но это не главное. Во-первых, она была горбата, к тому же за свою жизнь столько табака нанюхалась, что вот уже больше тридцати лет рот у нее постоянно открыт, а в наших местах, с нашим-то воздухом постоянно открытый рот даром не проходит. Жуть, просто смотреть тошно! Чтобы мужчина в брюках из монмельянского шелка и в сапогах из кожи, тонкой, как носовой платок, поглядывал на Мартуну? Ну нет!
«Можете зубоскалить сколько угодно, — говорила она, — но раз я так сказала, значит, это правда. Мне нет никакой выгоды врать». Одним словом, она уверяла, что заметила это уже три недели назад. Он стоял под ивами, напротив дверей кафе. Был это, скажем, вторник. Она шла на луг привязать козу к колышку. Он смотрел, как она это делает. Потом она занялась разными другими мелкими делами. И он не спускал с нее глаз. Иногда выходил даже из-под ивы и буквально следил за каждым ее шагом. Прошли среда, четверг, и Мартуна, а она совсем не дура (если рассказать вам, что она проделывала в молодости…), так вот Мартуна замечает, что Ланглуа выходит из-под деревьев и неотрывно следит за ней всякий раз, когда она идет к церкви. И вот она думает: «Ну, погоди, голубчик!» В субботу она делала уборку в церкви, и именно в тот день Ланглуа не отставал от нее ни на шаг. В ту субботу этим дело и ограничилось. Вот в следующую субботу Мартуна протерла сырой тряпкой статую Пресвятой Девы и сухой — статую Христа, потому что он из гипса и изображение крови на нем еле держится, так что каждый раз господину кюре приходится подрисовать капли крови кисточкой. Она обычно подметает пол и расставляет стулья. Но вот в понедельник она делает полную уборку в ризнице, уборку сверху донизу. Это значит, что она не только чистит, вытряхивает и укладывает облачение, в котором господин кюре проводил службу в воскресенье, но и сушит и проветривает всю одежду, потому что гардероб стоит в северной части церкви, а она находится в тени большого дуба, и вещи там быстро плесневеют.
Так вот, значит, в понедельник она вытащила все четыре красивые ризы: лиловую, розовую с зеленым, на которой вышитые золотом розы и листочки были совсем как живые (ее передал приходу в 27 году монастырь Введения во храм Богородицы, где всегда были отличные вышивальщицы), золотую ризу (такую красивую, что господин кюре не решается ее надевать) и повседневную бело-голубую ризу с синими васильками (она поистрепалась, и Мартуна присматривает за ней особенно внимательно). И как раз чтобы разглядеть ее получше, она подошла к свету, к небольшому зарешеченному окошку, выходящему на луга Карля. Вдруг она услышала негромкий шум и подумала: «Ага, вот и ты!» Отошла от окна и действительно увидела, как промелькнула тень раз, потом еще раз, потом чья-то рука схватилась за решетку (окошко там расположено невысоко, на уровне моей груди). Это была рука Ланглуа. Она узнала ее по крупному серебряному перстню.
Как я уже сказал, Мартуна умна, но, возможно, не всегда. Несмотря на возраст, горб и беззубый рот, она втемяшила себе в голову, что еще может сойти за красотку. И спряталась.
— Эй, там, — сказал Ланглуа, — ну, чего? Ты что, смеешься над людьми? А ну-ка живо вылезай из угла, — приказал он таким голосом, что Мартуна тут же выскочила из тени.
Ланглуа осмотрел облачения, развешанные на спинках стульев.
— Все тут? — спросил он.
— Да, — сказала Мартуна.
— Больше никаких нет?
— Нет, только четыре.
— Покажи-ка получше вот эту, — сказал Ланглуа, просунув руку через решетку и указывая на розовую с зеленым ризу.
Мартуна поспешила выполнить.
— И золотую тоже.
Она показала и золотую. Ланглуа приник лицом к решетке и стал очень внимательно вглядываться в них.
— Ладно, — сказал Ланглуа, — теперь давай тащи сюда дароносицы.
— Ой, что вы, — сказала Мартуна, — я в жизни не прикасалась к дароносице. К тому же она одна-единственная, да и к тому же заперта в алтаре, и господин кюре лично ею занимается.
— Честное слово? — спросил Ланглуа недоверчиво.
— Честное слово, господин главный егермейстер, — отвечала она.
Он нахмурился, услышав титул (она произнесла его в порядке любезности, как делают старики). Он еще пару раз зло посмотрел на нее и ушел.
В тот же день он нанес визит кюре. Об этом визите ничего никому не известно. Известно только, что кафе «У дороги» находится ровно в двухстах шагах от дома кюре. Так вот, в три часа дня Ланглуа надел свой узкий редингот и цилиндр, после чего оседлал своего коня, сел верхом и проехал двести шагов при полном параде, а конь был так затянут подпругой, что плясал на месте, как морской конек. Этот выезд имел, разумеется, огромный успех.
Обратили, впрочем, внимание, что он пробыл в доме кюре не больше часа и что потом оба они пошли в церковь. Оставленная без присмотра лошадь сама вернулась в конюшню, но не подошла ни к кому из друзей, а лишь поприветствовала их коротким ржанием. Как и мы все, лошадь вроде бы недоумевала, что означает этот выезд.
В конце концов все привыкли к мысли, что если это касается Ланглуа, то ничто не означает ничего.
Например, этот так ярко обставленный визит к кюре означал ноль целых и ноль сотых. Продлился он меньше часа, хотя известно, что если кто-то пришел с визитом к кюре, то отделаться от священника уже нельзя никаким способом. Вот оба выходят из дома, идут в церковь. Там они пробыли минут двадцать (известно, что они делали: господин кюре открыл дарохранительницу и показал гостю монстранцию,[7] вот и все. Ланглуа посмотрел и, посмотрев, вышел). Итак, минут через двадцать Ланглуа вышел из церкви, а вскоре вышел и кюре. Баста, как сказал бы Ланглуа, так как после этого никто и никогда больше ни разу не видел Ланглуа в церкви — ни утром, ни вечером. И когда потом он встречал кюре на улице, то приветствовал его, как всех нас без различия, поднимал руку, не говоря ни слова, и все.
Если бы мы были злыми, уверяю вас, у нас были бы основания для злости. Конечно, он оказал нам огромную услугу! Но, по-моему, было бы естественно, если бы нам вскоре надоел этот тип с его замкнутым видом. Но ведь точно такой вид был у него и тогда, когда случилась та история, в частности, когда он пытался разобраться с убийством Дельфен-Жюля. И, надо прямо сказать, именно благодаря этому у нас сохранились добрые чувства к нему, потому что если вспомнить предыдущие зимы, то немало потерь нам пришлось пережить и немало седых волос прибавилось у нас.
Впрочем, надо еще вот что сказать: начальство и вообще все там, внизу, похоже, очень ценили Ланглуа.
Когда мы узнали, что он собирается жить в нашей деревне, а в то же время увидели и его гордыню, о которой я вам уже рассказывал (причем она не уменьшилась, а, скорее, наоборот), мы говорили между собой: «Он, наверное, попал в немилость. Ему, наверное, дали эту должность, как собаке бросают кость, за все его заслуги, за награды, за ногу, за черный глаз, взгляд которого так трудно вынести, но при этом скорее всего дали ему понять, что он отныне сможет командовать только где-нибудь в Памплоне, никак не ближе».
