Тулепберген Каипбергенов - Зеница ока
Впадина русла походила на гигантский котлован какой-то заброшенной стройки. Прямо под дамбой валялись железобетонные сваи, из которых вылезали плети ржавой арматуры, металлические балки, битый кирпич, драные автомобильные покрышки и пустая кабина старого грузовика. Сквозь мусор прорастал жингиль, вымахавший на метр-полтора. Но более всего Даулетова поразила дорога. Она спускалась с дамбы и шла прямиком к левобережному аулу.
«Гляди-ка, — подумал он. — За две недели такой проселок накатали. Лень было им крюку давать через мост. Рисковые джигиты». И засмеялся: его поразила мысль, что лень может побуждать к смелости.
И все же вода была. Она не покрывала и четверти старого дна, но по теперешним временам и это подарок.
«Нет, не та уже река, не та. А может, и хорошо, что не та», — вдруг подумал Даулетов.
Ведь дамбу-то неспроста строили, и не зря в народе Аму называли не только «великой», но еще и «бешеной». Издревле боялись люди двух бед — отойти от реки далеко и подойти к ней близко. Издревле селились у воды, но отгораживались от нее, целые бастионы возводили.
Напрасно. Наступал саратан, и вода бросалась на дамбы, буквально грызла их, как зубами, выдирая трехметровые пласты, а потом обрушивалась на селения, подчистую слизывая глинобитные дома, крутя, как мусор, заборы, двери, рамы и домашний скарб, унося далеко в степь лодки и баржи. Жаксылык помнил, что в войну и после каждый год приезжал уполномоченный и забирал всех малочисленных мужчин аула на борьбу с наводнением.
Продравшись через заросли жингиля, Даулетов подошел к потоку, который хоть и узок ныне был, но несся все так же стремительно плескаясь, бурля и закручивая воронки.
У самого края Даулетов присел на корточки и хотел было опустить руку в воду, но река оскалилась, как неприрученный зверь, извернулась и кинулась на человека, в одно мгновение вырвав у него из-под ног клок почвы, отчего Жаксылык чуть не свалился в холодную мутную струю.
«А ты злючка-недотрога. Знаешь себе цену! Фамильярностей не терпишь! Правильно, с нашим братом иначе и нельзя».
Подождав минутку, чтобы не раздражать Аму, он все же зачерпнул обеими руками и поднес пригоршню к лицу, чтобы понюхать воду, поскольку давно уже знал: холодная вода пахнет, но только в зной, и запах у нее нежный и звонкий. Для Даулетова запахи были как бы озвучены.
Подержал воду на весу и плеснул ее себе в лицо. И провел влажными ладонями по лбу и щекам. Потом еще, еще раз. И тут вспомнил, что так же гладила лицо и старая Ай-лар, когда молилась там, на песчаном холме. Только ладони ее были сухи.
Сухое омовение?! Даулетову показалось, что он понял смысл этого древнего жеста… Просьба. Вечная, ежедневная, троекратная, молчаливая просьба людей великого Востока: сухи длани мои и лик мой сух, дай воды, Аллах Акбар. Получилось, что Даулетов вроде бы помолился реке. Ну что ж — ей не грех и помолиться. Судьба нового директора сейчас во многом зависела от Аму, а она норовиста, капризна, непредсказуема. Что ж ему остается, как не молить, не уповать и не надеяться, что мольба его будет услышана рекой.
Свершив свой «утренний намаз», он уже собрался восвояси, но тут заметил вдалеке, метрах в ста пятидесяти от себя, нечто удивившее его.
По берегу ходила женщина. Босая. Она то забредала в воду по колено, то возвращалась, то что-то кидала в поток, то будто шарила руками по дну. Может, рыбу ловила? Какая тут рыба? Может, обронила какую-нибудь нужную ей вещь и теперь не достанет никак? Если так — то гиблое дело. Аму не отдаст добычу. Однако как бы там ни было, а нужно помочь человеку или, по крайней мере, спросить, не требуется ли помощь. Подойдя поближе, он понял, что помощи не потребуется, более того, лучше даже уйти, чтоб не мешать, ибо ничего странного не происходило, просто женщина возилась с приборами — видимо, гидролог. Но повернуть уже было тоже неудобно: что ж это, шел-шел, да и вспять подался? Странный, скажет, человек. И он приблизился еще на несколько шагов.
— Шарила! — Даулетов сам удивился и своему крику, и тому, что в женщине узнал Шарипу. Узнал через столько лет. Узнал мгновенно, даже не успев толком разглядеть ее лица.
Он кончал университет, а она приехала поступать. Встретились у земляков — было тогда в Ташкенте землячество студентов из его области, держались друг за друга, часто собирались поболтать, попеть, поспорить, обменяться новостями из дома. На одной из таких посиделок он ее и увидел. Увидел и влюбился, как говорится, с первого взгляда, но ему даже казалось, что чуть раньше, что сперва влюбился, а потом взглянул, вот как сейчас — сперва узнал, а уж потом разглядел.
Пробыли вместе две недели. Сперва оба искали встречи, но каждый раз встречались как бы невзначай, ненароком, и оба стеснялись и оправдывались друг перед другом. Потом часами бродили по городу и разговаривали. О чем? Постороннему могло бы показаться, что о сущих пустяках. На чужой слух так оно, видимо, и было, но для. них в каждом слове, даже в самом незначительном, всегда таился другой, скрытый от остальных, но чрезвычайно важный для них двоих смысл. Они буквально каждым словом открывали друг другу свои чувства. Тех давних слов Даулетов уже, конечно, не помнил. А вот то давнишнее чувство и до сих пор ему памятно. Никогда больше — ни прежде, ни потом — он не был таким счастливым, аж до головокружения, никогда больше он не был таким восторженно-легким и свободным.
Она осталась в Ташкенте, а он уехал к себе, но написал ей письмо — длинное, пылкое и несуразное, как теперь понимает. Она не ответила. Наверное, нужно было написать еще раз. Наверное… Но тут надо знать Даулетова, не этого, не теперешнего, а того, тогдашнего.
Шарипа была красавицей, тут двух мнений быть не могло. Даже в своем деревенском наряде она и в столичном Ташкенте любой моднице запросто сразу фору в сто очков могла дать. Она была красавицей. А он? Он слишком долго проходил в «коротышках», знал это и стеснялся себя. Подрос лишь в армии, лишь на втором году службы переместился с конца («Рядовой Даулетов! Расчет окончен») в центр строя, но неуверенность в себе, в своих «внешних данных» осталась. В университете девицы тоже не льнули к нему. Где обычно знакомятся? На танцах, на вечеринках. С кем знакомятся? С тем, кто побойчей. А он и тогда был некомпанейским и на вечеринки ходил скорее из солидарности с земляками, чем из интереса. Не мог в то время Даулетов отправить еще одно письмо. Писать писал, и не раз, а вот отправить не смел. Не отвечает — значит, не хочет. А читать слова отказа, даже вежливого, не хотел. Пусть лучше останутся в памяти те две недели, когда так счастливо все совпало: начало лета, начало любви, начало надежды.
Первая любовь. Есть ли что в мире чище, трепетнее и прекраснее ее? Но и страннее, несуразнее тоже вряд ли бывает что-нибудь в мире. Ведь Шарипа любила Жаксылыка. Но, по ее понятиям, по представлениям девочки-аульчанки с берегов Арала, нельзя отвечать на первое письмо. На пятое. Ну, на третье хотя бы. А на первое — это нужно не иметь ни стыда, ни совести, ни гордости девичьей, чтобы сразу же признаваться парню. Только поманил, а ты уже бежишь. Что ж о тебе думать-то станет? Письмо Жаксылыка она хранила и все ждала следующего, ждала и не понимала, почему он медлит. Может, другую нашел. А может, другая давно уже была, а над ней он просто пошутил. Почему бы студенту-выпускнику не пошутить над простушкой из рыбачьего аула? Ревновала, злилась, тосковала, мучилась, маялась, но — что непонятней и необъяснимей первой любви? — хранила верность Жаксылыку. Со всеми парнями — а пока была первокурсницей, от претендентов в женихи не знала, куда и прятаться, — держалась сурово и неприступно. А потом…
Есть какая-то загадка, тайна какая-то в том, что так часто не складываются судьбы именно у красивых и гордых женщин.
Может, мало смельчаков, что отваживаются к ней подступиться?
Или права старая притча о трех странниках, нашедших на дороге огромный алмаз? Каждый боялся взять его себе — попутчики бы не позволили, а распилить они его не смогли. И один из них отшвырнул алмаз ногой, чтоб не прельщал никого больше, и пошли они своим путем, стараясь забыть о находке.
А может, в том дело, что очевидным, общеизвестным великолепием все восторгаются, но в душе-то всякий мечтает найти красоту, которая открылась бы только ему, ему одному и никому, кроме него…
— Шарипа! — крикнул Даулетов, и она обернулась и тоже мгновенно узнала его, и казалось, что тоже узнала раньше, чем обернулась, узнала по голосу.
Время меняет, всех меняет. Хоть и есть лица, что с возрастом становятся выразительнее, но обычно годы редко красят человека, чаще стирают краску, порой до неузнаваемости. Помнишь одно, а видишь другое. Помнишь весну, а видишь осень. Глядя на Шарипу, можно думать о весне, пусть поздней, но все же весне.
— Жаксылык Даулетович! — она бежала изумленная, радостная, как будто вот-вот бросится ему на шею. Но, не доходя шагов трех, остановилась и уже тише повторила: — Жаксылык Даулетович! Вы?!
