Андре Моруа - Превращения любви
— Я никогда не слыхала всех этих историй… Кто это вам рассказал? Одиль?
— Да нет же, об этом говорят решительно все. Почему вы думаете, что Одиль? Ну скажите по совести, неужели все это вас не шокирует, не вызывает у вас отвращения?
— Если хотите, да… И, все-таки, есть глаза, которые не забываются… И потом, все, что вы говорите, не совсем точно. Вы видите все через налет легенды; поговорите с ним сами, вы увидите, что он очень прост.
На авеню Марсо часто бывал адмирал Гарнье. Как-то вечером, оставшись с ним с глазу на глаз, я спросил его о Крозане.
— А! — сказал он мне. — Крозан! Это настоящий моряк… Видное лицо во флоте в недалеком будущем.
Я решил бороться с чувством отвращения, которое внушал мне Франсуа де Крозан, чаще встречаться с ним и вынести о нем беспристрастное суждение. Это было очень трудно. В те времена, когда я познакомился с ним у Гальфа, он относился ко мне довольно презрительно и свысока, и то же тягостное впечатление я вынес в первый же вечер нашей новой встречи. В течение нескольких дней он делал над собой явные усилия, чтобы победить скуку, которую вызывала в нем моя угрюмая и враждебная молчаливость. Но я подумал, и, вероятно, не без оснований, что он заинтересовался мной исключительно ради Одиль, и это отнюдь не сближало меня с ним, скорее наоборот.
Я пригласил его к нам обедать. Я очень хотел бы найти его интересным, но это мне не удавалось. Он был интеллигентен, но за всем его внешним блеском скрывалась умственная робость, которую он пытался прикрыть резкой властностью своих суждений, что вызывало у меня острое раздражение. Он казался мне гораздо менее стоящим внимания, чем мои старые друзья, Андре и Бертран, и я не мог понять, почему Одиль, которая так презрительно устранила их из нашей жизни, проявляла столь длительный и неослабевающий интерес к разглагольствованиям Франсуа де Крозана. Стоило ему прийти, как она преображалась и становилась еще более красивой, чем обычно. Один раз у нас с Франсуа завязался в ее присутствии разговор о любви. Я высказал, кажется, ту мысль, что единственное, что может сделать из любви очень красивое чувство, это верность, вопреки всему и до самой смерти. Одиль бросила на Франсуа взгляд, который показался мне странным.
— Совершенно не понимаю, какое значение имеет верность, — сказал он, отчеканивая слова, что придавало всегда его мыслям какой-то абстрактный, металлический оттенок. — Надо жить настоящим. Самое важное — это уметь извлечь из каждой минуты все, что в ней может быть яркого. Это достигается тремя способами: силой, риском и желанием. Но что за смысл поддерживать верностью фикцию угасшего желания?
— Смысл в том, что истинная сила чувства в его длительности и в трудности достижения. Помните то место «Исповеди», где Руссо говорит, что прикосновение к платью целомудренной женщины даст больше радостей, чем обладание куртизанкой?
— Руссо больной человек, — сказал Франсуа.
— Руссо возбуждает во мне отвращение, — отозвалась Одиль.
Чувствуя, что они объединились против меня, я стал с неестественной горячностью защищать Руссо, который был мне совершенно безразличен, и мы все трое поняли, что теперь уже не сможем ни о чем заговорить, чтобы наш разговор, под покровом внешней объективности, не принял сразу слишком интимного и опасного характера.
Другое обстоятельство, которое поразило меня во время этих посещений Франсуа де Крозана, заключалось в том, что Одиль старалась блеснуть перед ним своим умом, передавая разные истории и высказывая мысли, которые она слышала от меня в первые месяцы нашей любви. Никогда с тех пор она не заговаривала об этом; я думал, что она все забыла, и вот теперь мои злосчастные уроки неожиданно дали плоды, чтобы пленить другого мужчину столь редкой для женского ума мужской логикой и отчетливостью. Слушая ее, я думал, что так уже было в свое время с Денизой Обри, и что почти всегда, когда мы прилагаем большие усилия для формирования человеческой души, мы работаем на другого.
Странно, что начало их настоящей связи совпало для меня с кратких периодом относительного спокойствия. Франсуа и Одиль, которые уже в течение нескольких недель не переставали ни с чем не считаясь компрометировать себя в моих глазах и в глазах всех наших друзей, вдруг стали изумительно осторожны, мало показывались вместе и в гостиных держались поодаль друг от друга. Она не заговаривала о нем и, если какая-нибудь женщина из любопытства произносила в ее присутствии имя Крозана, отвечала с такой естественной небрежностью, что я сам долгое время находился в заблуждении. Но, к сожалению, когда дело касалось Одиль, я обладал, как она говорила, дьявольской догадливостью, и я не замедлил прийти к заключению, которое разоблачило передо мной всю эту игру.
«Конечно, — сказал я себе, — они встречаются где-нибудь на стороне и по вечерам им нет надобности много разговаривать; поэтому они теперь избегают друг друга и делают вид, будто почти незнакомы».
У меня создалась привычка анализировать все, что говорила Одиль, и я делал это с такой ужасающей проницательностью, что скоро стал видеть Франсуа в каждой фразе, которую она произносила. Доктор Поцци ввел его в дом Анатоля Франса, и он стал бывать на вилле «Саид» каждое воскресенье. Я это знал. Между тем Одиль вот уже несколько недель рассказывала мне о Франсе самые любопытные и пикантные истории. Однажды вечером, когда мы возвращались после обеда от Елены Тианж, где Одиль, обычно такая молчаливая и скромная, крайне удивила наших друзей, начав с большим пылом комментировать политические идеи Анатоля Франса, я сказал ей:
— Ты сегодня говорила с величайшим блеском, моя дорогая! Но я никогда этого от тебя не слышал. Откуда ты все это узнала?
— Я? — спросила она, польщенная и в то же время встревоженная… — Я говорила с блеском? Я этого не заметила.
— Это вовсе не преступление, Одиль, не оправдывайся. Все нашли тебя очень умной… Кто тебя научил всему этому?
— Я уже не помню. Как-то за чаем, один знакомый, который знаком с Анатолем Франсом.
— Но кто?
— О! Я забыла… Я не придавала этому никакого значения.
* * *Бедная Одиль! Как ей хотелось сохранить свой обычный тон, как остерегалась она сказать неосторожное слово, которое могло бы выдать ее! А между тем ее новая любовь выступала из-за каждой фразы, которую она произносила. Это было похоже на затопленные луга, с виду как будто нетронутые и покрытые высокими и сильными травами, но при каждом шаге обнаруживающие гибельную топь, уже пропитавшую насквозь всю почву.
Внимательная и настороженная по отношению ко всему, что могло бы прямо обнаружить ее тайну, избегая произносить даже само имя Франсуа де Крозана, она в то же время не замечала косвенных признаков, ежеминутно ее разоблачавших, не видела, как над каждой ее фразой горело это имя, выступая ярко освещенными буквами на темном экране. Мне, который так хорошо знал вкусы Одиль, ее взгляды, ее симпатии, было легко и в то же время интересно и тягостно наблюдать в ней эти перемены. Не будучи ханжой она была всегда довольно набожна и каждое воскресенье ходила в церковь. Теперь она говорила:
— Я гречанка четвертого века до Рождества Христова[13]; я язычница.
Фраза, которую я мог отнести за счет Франсуа с такой же уверенностью, как если бы он подписался под ней.
Или она говорила:
— Что такое жизнь? Жалкие сорок лет, которые мы проводим на комочке грязи. Как же смеем мы приносить в жертву бесплодной скуке хоть одно мгновение этой жизни?
Я говорил себе: «Философия Франсуа, и довольно вульгарная философия». Случалось, что я задумывался прежде, чем мне удавалось установить связь между внезапным интересом, который обнаруживался к чему-нибудь у Одиль, и действительным предметом, который занимал в данный момент ее мысли. Например, увидев в газете подзаголовок «Лесные пожары на юге», она, которая никогда в жизни не читала газет, брала лист у меня из рук.
— Тебя интересуют лесные пожары, Одиль?
— Нет, — говорила она, откидываясь и возвращая мне газету, — мне только хотелось знать, где это было.
Тогда я вспоминал о маленьком доме Франсуа, расположенном среди сосновых лесов в Боваллоне.
Как ребенок, играющий в прятки, думает, что он спрятался, усевшись на ковре по самой середине комнаты, чем вызывает у нас улыбку нежности, так и Одиль была почти трогательна в своих наивных ухищрениях скрыть от меня правду. Когда она приносила домой новость, которая исходила от ее друзей или от кого-нибудь из наших родных, она всегда называла источник. Когда же этим источником был Франсуа, она говорила:
— Мне сказали, что… Кто-то мне сказал, что… Один знакомый мне сказал, что…
Иногда она обнаруживала изумительное знакомство с фактами, относившимися к нашему флоту. Она знала, что скоро у нас будет еще один быстроходный крейсер или подводная лодка нового типа, что английский флот прибыл в Тулон. Публика была в восторге.
