Джозеф Конрад - Победа

У девушки снова появилось выражение изумления, так как она теперь поняла, насколько Гейст отличался от остальных мужчин в зале. Он так же мало походил на них, как она на других женщин в оркестре.

— Приказывать вам?.. — шепнула она испуганным голосом после некоторого молчания. Затем прибавила немного громче:

— Кто вы такой?

— Я остановился в этой гостинице на несколько дней. Я только что вошел в залу. Эта обида…

— Главное, не вмешивайтесь в это, — вскричала она с такой горячностью, что Гейст спросил своим слегка шутливым тоном:

— Вы желаете, чтобы я вас оставил?

— Я этого не говорила, — возразила девушка, — Она ущипнула меня потому, что я недостаточно скоро сошла с эстрады.

— Не могу выразить, как я возмущен, — проговорил Гейст. — Но, раз уже вы сошли, — продолжал он с непринужденностью светского человека, разговаривающего в гостиной с дамой, — то не лучше ли нам сесть?

Она повиновалась его жесту, и они уселись на ближних стульях.

Через разделявший их круглый столик они смотрели друг на друга открытым, удивленным взглядом, приходя в себя так медленно, что прошло довольно много времени, пока они отвели глаза, которые почти тотчас же снова встретились на мгновение, чтобы сейчас же опять отпрянуть. Наконец они остались в контакте, но в это время, минут через пятнадцать после того, как они сели, антракт кончился.

Такова была история их взглядов. Что касается их беседы, то она была совершенно незначительна, так как, очевидно, им нечего было сказать друг другу. Гейста заинтересовало лицо молодой девушки. Выражение его не было ни простым, ни вполне ясным для него. Оно не было очень изящным — этого нельзя было ожидать — но черты его были чище, нежели черты всех женских лиц, которые ему когда-либо приходилось видеть так близко. В этом лице было что-то неизъяснимо смелое и бесконечно несчастное, потому что оно отражало характер и судьбу девушки. Но ее голос! — он очаровал Гейста своей изумительной прелестью. Это был голос, созданный чтобы говорить самые восхитительные вещи, голос, который скрасил бы самую нелепую болтовню, самые грубые речи. Гейст наслаждался его очарованием, как иногда наслаждаешься звуком некоторых инструментов независимо от мелодии.

— Вы поете так же, как играете? — внезапно спросил он.

— Я никогда в жизни не пропела ни одной ноты, — отвечала она, видимо удивленная этим неожиданным вопросом.

Очевидно, она не отдавала себе отчета в своем голосе. Потом она добавила:

— Я не припоминаю, чтобы у меня с детства было много поводов петь…

Эта неизящная фраза нашла себе путь к сердцу Гейста одним вибрирующим и теплым благородством звука.

— Вы, конечно, англичанка? — сказал он.

— А вы как думаете? — ответила она с самым чарующим выражением голоса.

Потом, словно находя, что наступила ее очередь задать вопрос:

— Почему вы всегда улыбаетесь, когда говорите?

Этого было бы достаточно, чтобы смутить кого угодно, но ее искренность была так очевидна, что Гейст тотчас оправился.

— Это у меня глупая привычка, — сказал он со своей деликатной и утонченной шутливостью. — Вам это очень не нравится?

Она была очень серьезна.

— Нет. Проста я это заметила. Я встречала в жизни не много приятных людей.

— Несомненно одно: женщина, которая сидит у рояля, бесконечно более неприятна, чем любой из каннибалов, с которым я когда-либо имел дело.

— Я вам верю, — согласилась девушка, вздрагивая. — Как это случилось, что вы имели дела с каннибалами?

— Это слишком длинная история, — ответил Гейст со слабой улыбкой, потушившей его веселость.

Улыбки Гейста были, скорее, грустны и плохо подходили к его большим усам, под которыми таилась наготове вся его шутливость, словно пугливая птица, спрятавшаяся в родном кусте.

— Слишком, слишком длинная, — повторил он. — А вот вы как очутились среди этих людей?

— Незадача, — коротко ответила она.

— Очевидно, очевидно, — согласился Гейст, покачивая головой.

Потом, все еще возмущенный щипком, который он, скорее, угадал, чем увидел, спросил:

— Скажите мне, не можете ли вы найти способ защищаться?

Она уже поднялась. Скрипачки медленно возвращались ни свои места. Некоторые уже сидели перед пюпитрами. Гейст так же поднялся.

— Они сильнее меня, — проговорила она.

Эти слова были ей внушены банальным знанием жизни, но благодаря очарованию голоса они поразили Гейста как открове ние. Чувства его были в смятении, но рассудок оставался яс ным.

«Плохо дело! Но она жалуется не на обычное дурное обраще ние», — подумал он после ее ухода.

II

Вот как началось дело. Как оно дошло до известной нам развязки, будет не так легко рассказать. Очевидно, Гейст не был совершенно равнодушен к девушке, или, по меньшей мере, к ее судьбе. Он остался тем же самым человеком, который бросился когда-то на помощь к Моррисону, этому жалкому обломку, которого он знал лишь по виду да по сплетням на Островах. Но на сей раз дело шло о шаге совершенно другого рода, способным привести его к совершенно иному сближению. Дал ли он себе, по крайней мере, труд над этим пораздумать? Возможно, что да. По натуре он был довольно рассудителен. Но если и так, то он сделал это недостаточно внимательно, так как незаметно, чтобы у него была хоть минута колебания между этим вечером и самим похищением. Правду говоря, он был не из тех людей, которые долго колеблются. Привычные созерцатели людских треволнений, эти мечтатели становятся страшными, когда их внезапно охватит потребность действовать. Нагнув голову, они кидаются прямо на стены с той поразительною ясностью духа, которую может дать лишь одно недисциплинированное воображение.

Гейст не был наивен. Он, несомненно, знал, или, по крайней мере, чувствовал, к чему могло его повести это приключение. Необходимую смелость придала ему его полнейшая неопытность. Голос молодой девушки звучал очаровательно, когда она рассказывала Гейсту о своем печальном прошлом, в простых бесхитростных словах, с бессознательным цинизмом, свойственным ужасам нищеты. И потому ли, что голос молодой девушки бывал то трогательным, то веселым, то смелым, потому ли, что сам Гейст был сострадателен, эта история вызывала в нем не отвращение, а чувство безмерной печали.

Однажды вечером, во время антракта между двумя отделениями концерта, девушка рассказала ему всю свою жизнь. Она ‹›ыла почти уличным ребенком. Отец ее, скрипач, играл в оркестрах маленьких театров. Мать сбежала из-под супружеского крова, покинув ее совсем малюткой. Жильцы различных жалких меблированных комнат при случае заботились о ней. Она никогда не испытывала настоящего голода, никогда не ходила в настоящих лохмотьях, но безнадежная нищета не отпускала ее ни на минуту. Отец научил ее играть на скрипке. Иногда он напивался, кажется без особого удовольствия, стараясь только забыть изменницу. Когда, разбитый параличом, он свалился во иремя концерта в пролет лестницы в мюзик-холле, она присоединилась к группе Цанджиакомо. В настоящее время отец ее находится в госпитале для неизлечимо больных.

— А я вот здесь, — закончила она свой рассказ. — Если я когда-нибудь брошусь в воду, ни одной живой душе не будет до лого дела.

Тогда Гейст сказал, что, если бы она хотела покинуть мир, она могла бы, по его мнению, сделать это несколько иным способом.

Она посмотрела на него внимательно. Недоумение придавало ее лицу наивное выражение.

Это случилось во время одного из антрактов. Она сошла на jtot раз вниз без понукания и щипков отвратительной жены Цанджиакомо. Трудно допустить, чтобы ее пленили широкий открытый лоб и длинные рыжие усы ее нового друга. «Новый друг» — определение не точное. До сих пор у нее никогда не было друга, и ощущение этой изливавшейся на нее дружбы волновало ее уже одной своей новизной. Кроме того, всякий не походивший на Шомберга человек казался ей уже привлекательным. Трактирщик пугал ее: в течение дня, пользуясь тем, что она жила в самой гостинице, а не в «павильоне» с остальными «артистками», он бродил вокруг нее молча, с пылающими под широкой бородой щеками; или же он настигал ее сзади в темных закоулках и пустых коридорах с тихими таинственными нашептываниями, которые, несмотря на свой явный смысл, умудрялись сильно отдавать безумием.

Спокойные и вежливые манеры Гейста уже из одного контраста доставляли ей особенное удовольствие и восхищали ее. Она никогда еще не видала ничего подобного. Если ей и случалось встречаться с добротой, то никогда в жизни не приходилось иметь дела с формами простой учтивости. Это интересовало ее даже с точки зрения нового переживания — переживания не вполне понятного, но, безусловно, приятного.

— Я говорю вам, что они сильнее меня, — повторяла она иногда с беспечностью, но чаще безнадежно качая головой.