Хуан Рульфо - Педро Парамо
Проехали первые повозки в сторону Медиа-Луны. Священник пригнулся за высокими камнями, лежавшими вдоль берега. «От кого прячешься?» — спросил он самого себя.
— Счастливо оставаться, падре! — донесся до него чей-то возглас.
Он выпрямился.
— Счастливого пути! Да благословит тебя Господь.
В селении гасли огни. Река расцветилась переливами пламени.
— Что, падре, разве уже прозвонили утренний благовест? — полюбопытствовал другой возчик.
— Час благовеста давно минул, — отозвался он и двинулся в сторону, противоположную той, куда они ехали, твердо решив не возвращаться с полдороги.
— К кому так рано собрались, падре?
— Кто умирает, падре?
— Видно, в Контле вас мертвец дожидается? Да, падре?
Ему хотелось крикнуть им: «Мертвец — это я. Я — мертвец!» Но он только усмехнулся.
Выйдя из селения, священник ускорил шаги. Домой он возвратился поздним утром.
— Где вы были, дядя? — спросила племянница Ана. — Вас тут все утро женщины спрашивали, приходили на исповедь. Ведь завтра первая пятница.
— Я буду исповедовать вечером.
Он устало опустился на деревянную, без спинки скамью в галерее и несколько времени сидел не двигаясь.
— Что-то свежо нынче, Ана? Не кажется тебе?
— Сегодня жарко, дядя.
— А я зябну.
Нет, только не думать, только не вспоминать, как он ходил на рассвете в Контлу, чтобы принести общее исповедание своих грехов тамошнему священнику: тот не внял ни мольбам, ни оправданиям и отпущения не дал.
— Человек этот, чьего имени ты не хочешь назвать, разорил храм Божий, тебе вверенный, и ты попустил сие надругательство. Каких же благих дел возможно ждать от тебя, падре? На что употребил ты силу и власть Христову? Во грехе несть добра. Чтобы искоренить грех, потребен дух твердый и непреклонный. Хочу надеяться, что прихожане твои не отпали от веры. Но ты не поддерживаешь их веру: они молятся Богу из суеверия и страха. Я желал бы разделить с тобой все тяготы твоей бедности, облегчить повседневные заботы и обязанности, налагаемые твоим саном, ибо мне ведомо, сколь нелегко священнику исполнять свой долг в нашем нищем краю. Именно это дает мне право сказать тебе, что не должно отдавать церковь во власть тех, кто за жалкую мзду хочет купить нашу совесть. Если ты предаешь душу свою в руки их, как можешь ты быть добродетельней твоей паствы? Воистину, паства добродетельнее тебя. Нет, падре: мои помыслы не настолько чисты, чтобы я мог дать тебе отпущение. Обратись к иным исповедникам, нежели я.
— Вы хотите сказать, ваше преподобие, что я должен поехать к епископу?
— Должен, да. Ибо как можешь ты разрешать, когда сам живешь во грехе?
— А если у меня отнимут приход?
— Что же, это было бы заслуженной карой. Но не нам с тобой об этом судить.
— И все-таки не смогли бы вы?.. Временно, как бы… Мне ведь исповедовать… Давать причастие умирающим… Столько народа умирает у нас в селении. Ваше преподобие…
— Умерших, падре, предоставь судить Господу.
— Стало быть, вы не дадите мне отпущения?
И священник прихода Контлы ответил, что не может этого сделать.
Потом они прогуливались вместе по затененным азалиями галереям церковного двора. Хозяин пригласил гостя присесть под навесом, увитым виноградными лозами. Над их головами висели поспевающие гроздья.
— Он кислый, падре, — упредил хозяин вопрос падре Рентериа. — В нашем краю, благодарение Господу, все хорошо родится, но у всех плодов кислый привкус. Так уж, видно, суждено свыше.
— Истинная правда, ваше преподобие. Я пробовал разводить виноград у нас в Комале. Безуспешно. Он не принимается. Мирты и апельсины растут, это верно. Но плоды и у тех и у других — горькие. Сладкого я и вкус позабыл. А помните, в семинарии какие превосходные вызревали у нас гуаябы? А какие персики? А мандарины? Сожмешь слегка в пальцах — кожура сама лопается. Я, когда ехал сюда, взял с собой семян. Немного, правда, маленький мешочек. А потом все думал, лучше было бы мне их не брать, там бы из них выросли деревья, а сюда я на смерть их привез.
— И однако же, говорят, падре, что в Комале добрые земли. Можно лишь пожалеть, что они принадлежат одному человеку. Хозяин там по-прежнему Педро Парамо?
— На то воля Божия.
— Полагаю, что на сей раз Божия воля ни при чем. А ты, падре, не так думаешь?
— Иной раз и меня смущало сомнение. Но люди в Комале признают его власть беспрекословно.
— И ты вместе с ними?
— Я всего-навсего смиренный бедняк, привыкший покоряться тем, кого Господь поставил выше меня.
Они распрощались. Падре Рентериа склонился и облобызал руки своего духовника. Все так. И однако же, сейчас, дома, где вновь обступили его обычные дела и заботы, возвращаться мыслью к сегодняшнему утру в Контле не хотелось.
Он поднялся и направился к двери.
— Куда вы, дядя?
Ана. Племянница. Она всегда где-нибудь рядом, возле него, словно верит, что уже само его присутствие служит ей защитой от жизни.
— Я выйду, Ана, пройдусь. Может, легче станет.
— Вы себя плохо чувствуете?
— Плохо себя чувствую? Нет, Ана. Я чувствую, что плохо поступаю, что я плохой человек.
Он отправился в Медиа-Луну и выразил соболезнование Педро Парамо. Ему снова пришлось выслушивать слова оправдания, которые отец пытался противопоставить обвинениям, возводимым молвой на его сына. Падре Рентериа не перебивал его. В конце концов не все ли равно. Но когда Педро Парамо пригласил его отобедать, падре Рентериа отказался.
— К сожалению, не могу, дон Педро, я тороплюсь в церковь, у исповедальни меня уже ждет не дождется толпа прихожанок. Как-нибудь в другой раз.
Обратный путь священник также проделал пешком. Когда он входил в Комалу, солнце клонилось к западу. Весь в дорожной пыли, усталый, разбитый, направился он прямо к себе в церковь. Вошел в исповедальню, опустился на сиденье и приступил к исполнению своих пастырских обязанностей.
Первой приблизилась к решетке старуха Доротеа; она неизменно дожидалась его на паперти, когда он шел открывать церковь.
Сегодня от старой богомолки несло винным духом.
— С каких это пор ты стала пьяницей, а?
— Я ходила на поминки Мигеля, падре. Вот и хлебнула лишнего. Поднесли мне раз, другой, да так напоили, что я ровно дурочка какая сделалась.
— А раньше ты разве не дурочкой была, Доротеа?
— Была безгрешной, падре. А теперь я вам свои грехи принесла. Погрязла я в них.
Сколько раз он твердил ей: «Перестань ходить на исповедь, Доротеа, время у меня зря отнимаешь. Ты теперь, если бы и захотела, все равно уж согрешить не сможешь. Предоставь это другим».
— Сегодня я вам правду говорю, падре. И грехи мои — истинные.
— Рассказывай.
— Сейчас все могу вам открыть, потому что вреда от меня никакого больше не будет. Ведь это я покойному Мигелю Парамо девушек доставляла.
Падре Рентериа, только что отдавшийся было своим мыслям, вздрогнул, будто его внезапно разбудили.
— С каких пор ты этим занималась? — Вопрос почти автоматически сложился в принятую на исповеди формулу.
— Как он в возраст вошел и похоть в нем взыграла.
— Повтори свои слова, Доротеа.
— Я говорю, что я для Мигеля девушек выискивала. Сводничала.
— Ты их к нему приводила?
— Случалось, и приводила. А другой раз только уговорю. Или разведаю, когда она безо всякой осторожности одна остается, чтобы ему без помехи ее осилить.
— И много раз так бывало?
Падре Рентериа не хотел об этом спрашивать, но вопрос сорвался с языка машинально.
— Много, падре, много. Потеряла и счет.
— Что же мне теперь с тобой делать, Доротеа? Сама скажи, какой ты заслуживаешь кары? Спроси свою совесть, можешь ли простить себя?
— Я не могу, падре. Но вы, вы можете. Затем я к вам и пришла.
— Сколько раз ты приходила ко мне и просила, чтобы в час твоей смерти я дал тебе напутствие в царство небесное? Ты надеялась обрести в раю своего сына. Правильно я говорю, Доротеа? Так вот, отныне тебе закрыт путь в обитель праведных. Да простит тебя Господь…
— Благодарю вас, падре.
— Я тоже прощаю тебя во имя Господне. Можешь идти.
— Вы не назначите мне никакой епитимьи?
— Она тебя не спасет, Доротеа.
— Благодарю вас, падре.
— Иди с Богом.
Он постучал согнутыми пальцами в окошечко исповедальни, приглашая следующую прихожанку. И слышал шепот: «Грешен аз», — голова его все ниже клонилась на грудь, словно он не в силах был держать ее прямо. Внезапно у него потемнело в глазах, вокруг все смешалось, расплылось, будто в глубокой воде; сорвались с места и завертелись вихрем огни свечей, свет дня разбился вдребезги, брызнув тысячью осколков. Он почувствовал во рту вкус крови. Набатный голос бил ему в уши, повторяя: «Грешен аз», и громом отдавалось заключительное: «Во веки веков, аминь…», «Во веки веков, аминь…», «Во веки веков…».
